[57] и потянулись через город в лагерь.
Чудная панорама снежного горного хребта и множество новых людей по пути развлекали наше внимание. Мы ехали молча, изредка обмениваясь впечатлениями. За городом фаэтонщик свернул с шоссированной большой дороги т повез нас по бугристой песчаной местности, заросшей кустами. Фаэтон для пары лошадей по этому песчаному проселку был все-таки тяжел, и мы ехали довольно медленно. Солнце сильно жгло, поднимаясь на полдень, когда мы подъехали к передней линейке палаток бригадного лагеря: он раскинулся огромным квадратом на выровненной зеленой площади, на которой редкими черными полосами выделялись батарейные коновязи с лошадьми и белеющие около них ряды палаток. Впереди широкой, усыпанной желтым песком передней линейки тянулась длинная линия не снятых с передков артиллерийских орудий.
Остановив фаэтон вне передней линейки и оставив извозчику наши пальто, мы спросили стоявшего «под грибом» (навес на столбе) дневального, где палатка командира бригады. Он весело и добродушно указал нам рукой на простую офицерскую палатку, очень аккуратно разбитую, а около нее на козлах денежный ящик, а при нем часовой с холодным оружием.
Мы подошли к палатке, обратив на себя внимание уже немолодых солдат. Один из них (оказался денщиком генерала) сейчас же побежал в палатку доложить о нашем прибытии. Скоро вышел из палатки небольшого роста генерал-майор (Иван Григорьевич Болтенко[58]) в белом расстегнутом кителе, под которым виднелся белый жилет, в генеральских брюках навыпуск. Он пошел нам навстречу. Мы упредили его рапортом по уставу. Он добродушно выслушал, крепко пожал каждому руку, а затем сказал: «Ну вот, очень рад, а то нашу бригаду забыли и нам молодежь не присылают. Уже несколько лет подряд никто не выходил к нам из Михайловского училища. Добро пожаловать!»
Весть о прибытии «новеньких» офицеров быстро пробежала по лагерю, и из всех палаток показывались головы любопытных.
Пока мы разговаривали, стоя у палатки с генералом, подошел к нему грузный старый полковник (Рыпинский[59]).
– Вот, жаловались вы мне давно, что у вас в батарее нет ни одного «михайловца» и вам не управиться без знающего офицера с новыми нашими орудиями! Скорее берите подпоручика Артамонова, а то другие его захватят! – сказал добродушно генерал этому полковнику, командиру 4й батареи.
– Большое вам спасибо, ваше превосходительство, охотно прошу подпоручика в свою батарею, ответил полковник, подавая мне руку.
Иван Григорьевич Болтенков
В это время быстрым шагом подошел к нашей группе очень моложавый и бодрый полковник (Ландкевич), оказавшийся командиром 6й (горной) батареи.
– А вы опоздали! Берите скорее прапорщика К., а том совсем останетесь без субалтерна, – сказал ему так же добродушно генерал.
Так разыгралось назначение наше на службу в самой бригаде. Раздался звонкий сигнал «вызов начальников отдельных частей».
– Прежде всего, пойдем в общую столовую поесть щей да каши, а потом и о телах поговорите, – добродушно пригласил генерал, и все двинулись вслед за ним к видневшемуся вдали большому белому шатру.
Полковник Рыпинский, взяв меня за руку, несколько отвел в сторону и спросил:
– Небось, в Питере и в дороге поистратились? Да? Деньжонок нет, вероятно, ни копейки? Рублей тридцать будет довольно на первое время?
И прежде, чем я успел опомниться, он сунул мне в руку пачку кредиток.
В это время к нам подошел стройный красивый капитан с черными усами.
– А вот и старший офицер батареи капитан Янжул,[60] а это наш новый товарищ подпоручик Артамонов. Ну, капитан, передаю его в ваши руки, устройте как следует, – сказал полковник.
Мы с капитаном обменялись рукопожатием. Узнав, что я приехал сюда на извозчике, а мои вещи еще в гостинице, капитан немедленно крикнул: «Бодров!». Выскочил из какой-то палатки бравый старший фейерверкер.
– Вот наш новый офицер подпоручик Артамонов, командир 1го взвода. Сейчас заложить батарейный фургон и съездить во «Францию», там заплатишь, что по счету с них потребуется, а вещи захвати сюда, – сказал капитан, передавая фейерверкеру десятирублевую бумажку.
Проходя к столовой, я слышал громки шепот выглядывающих из палаток солдат, которые рассматривали меня с живым любопытством. Батареи уже отобедали и отдыхали. Офицеры обедали всегда несколько позже. Когда мы подошли к шатру, он уже был полон офицерами, и генерал, заняв свое место во главе длинного стола, удержал справа и слева места для нас, только что прибывших. Нас просили прямо садиться и не задерживаться представлением.
Обед был простой и сытный, но красное и белое вино стояло в изобилии, причем его пили чайными стаканами. На закусочном столе отдельно была и водка, и пили не все и только рюмками.
Генерал все время интересовался техническими артиллерийскими новостями и стрельбой из новых орудий, только еще поступающих на перевооружение и в 2О-ю артиллерийскую бригаду. Разговор принимал и общий характер товарищеской беседы, которая, однако, велась корректно, но без всякой натяжки.
В заключении обеда генерал поднял стакан вина за здоровье «новых милых товарищей»: все с нами чокались, вставая с мест и подходя к нам, а затем стройно и красиво пропели древнюю застольную песню (пожелание) по-грузински («Мравол-жамие, квеници-цицхлэ»[61]).
Выпитое с непривычки красное кахетинское вино сильно ударило в голову. Я старался удовлетворить любознательность генерала, толково отвечая на все его расспросы, но был очень рад, когда обед кончился. Капитан Янжул сразу овладел мною и повел меня посмотреть расположение нашей батареи. Выскочившим из палаток людям батареи он называл мою фамилию и должность командира 1го взвода, а когда мы дошли до этого взвода, то он предложил мне поздороваться с моими новыми подчиненными.
На мой неуверенный еще и первый в жизни привет как офицера я получил такой сердечный и громкий ответ, который сразу захватил мое сердце. Осмотрели мы и лошадей. Наконец, капитан сказал: «Ну, вам и отдохнуть надо! Сегодня мы только в 4 ч. дня пойдем на учение. Да вот и ваша палатка готова!».
Действительно, на свободной площадке в линии офицерских палаток батареи оказалась аккуратно разбитая палатка, у входа которой стоял бравый молодой солдат.
– Это ваша палатка. Кое-что мы вам уже устроили, а остальное Бодров привезет. А это ваш постоянный вестовой канонир Павел Копач, – сказал капитан, дружески пожав мне руку и удалившись в свою палатку на отдых.
Я поздоровался со своим вестовым. В палатке была поставлена железная кровать со всей постельной принадлежностью, а на среднем столбике на гвозде висело и мое пальто. У кровати лежал коврик. Вестовой помог мне раздеться, и я с наслаждением прилег, утомленный всем непривычным, а также своим тесным суконным мундиром и сапогами, при сильной жаре, длинными разговорами за обедом, да еще с возлиянием незнакомого мне крепкого вина, которое заставили пить чайными стаканами. Я чувствовал теперь не только физическое облегчение, но, главное, свалилось с души опасение наше за истраченные казенные прогоны и подъемные.
Все это создавало такое райское настроение духа, что я сразу влюбился во всех своих начальников, товарищей, а больше всего в своих первых в жизни подчиненных, так сердечно и ласково меня приветствовавших. Под этим радужным настроением я и заснул крепким сном. Очнулся я от шума и грохота. Это возвращались со строевых учений батареи. Меня не беспокоили, так как не привезены были еще мои вещи из гостиницы, и вообще, считая нужным дать мне отдых.
Копач принес и самовар со всей чайной принадлежностью (чаем, сахаром и даже бисквитами) и радушно теперь угощал меня, сообщая, что «фейерверкер Бодров еще не приехали, видно, не управились, так как им отдан приказ все купить в городе для вашего благородия». Оказалось, что командир батареи приказал все нужное для лагерной жизни в палатке для меня купить, начиная с кровати, постельных принадлежностей и до походного самовара с посудой включительно. Все же, что у меня теперь стояло, было собрано быстро между офицерами батареи, что у кого оказалось лишним. Как я потом узнал, такой заботой и вниманием был окружен и мой товарищ по бригаде К., попавший в 6- батарею. К вечеру Бодров, расплатившись по счету в гостинице и заказав все, что ему было поручено, доставил мне в палатку мои вещи.
К ужину все офицеры по сигналу опять сошлись в столовую. В дружеской оживленной беседе провел я время, отвечая на многочисленные вопросы обо всем, что делается и слышно в столице. Сигнал к вечерней поверке вызвал нас на переднюю линию лагеря. Здесь прослушали мы[260] вечернюю зорю, сыгранную трубачами всей бригады, и за нею стройно хором пропетые всеми установленные молитвы.
Чудное и глубокое впечатление произвела на меня и первая звездная кавказская ночь в лагере, и первая зоря в моей начальной службе офицером, среди искреннего дружеского общества новых моих сослуживцев и первых в жизни подчиненных.
Утром я проснулся по мелодичному сигналу зори бригадных трубачей, испытывая чувство необычайной легкости, желания жить, работать и действовать. Все мое платье, приведенное в полный порядок заботливым Копачом, было около меня, также как и все необходимое для умывания и доставленное еще вечером из города Бодровым. Я почувствовал себя впервые совершенно самостоятельным и независимым человеком. Быстро совершив свой туалет, облачившись в китель и высокие сапоги по-лагерному, я принял с рапортом своего взводного фейерверкера Бодрова, от которого узнал о полном благополучии людей и лошадей вверенного мне теперь взвода.
Напившись чаю, я своевременно явился на учение при новых, только что полученных в бригаде орудиях. Поздоровался с людьми, расспросил каждого из какой он губернии, о его семейном положении дома, о сроке службы в батарее и пр. Занес все сведения в мою записную книжку и за