не позволяло.
Я считал себя фон Б[люмме]ру очень обязанным и за поручительство у модного портного. Но скоро я почувствовал всю тяжесть такого долгового обязательства этому шикарному мастеру-еврею, очень вежливому и деликатному, но точному и слишком заботившемуся о своих интересах. Когда подошел срок первого взноса портному за мой заказ, у меня в кармане из полученного жалованья осталось меньше 10 рублей. Я пришел к нему, выждал, пока он освободится от других клиентов, и откровенно сказал, что кроме 10 р. ничего ему уплатить не могу. Он мило рассмеялся и сказал: «О! как вы аккуратны! Я привык, что о долгах начинают говорить со мною, по крайней мере, через полгода после заказа. Посмотрите в моей книге все эти громкие фамилии: большинство их них кроме задатка еще ничего не уплатили, а ходят в моих костюмах давно. Но я нисколько этим не смущаюсь, так как свое всегда возьму. Прошу и вас не беспокоиться. Если вы не внесете в срок, я в вашем счете сумму долга переправлю на следующий месяц, но только добавлю месячный процент за всю сумму долга, так как я оборотом денег получил бы этот процент, если бы долг мне был своевременно возвращен. Следовательно, к концу года я только к долгу своего клиента добавлю и всю задолженную сумму процентов. Мы тогда начинаем уже счет в новом году, отходя ль этой последней общей цифры долга. Когда мой клиент будет иметь деньги, он и погасит весь свой долг. Так и вам предлагаю поступить и себя не тревожить».
На этом мы и расстались. Я вышел с 10 р[ублями] в кармане и «благодарностью» к портному за его деликатное со мною обращение. Никому я, конечно, ни слова об этом не говорил. Но много, много огорчений я испытал потом, убедившись, что по этой системе мой долг за костюм напоминает снежный ком, катящийся с высокой снежной горы и быстро обращающийся в лавину, которая едва меня не раздавила насмерть.
Приличная моя внешность иногда вызывала даже зависть моих бедняков-товарищей; я решительно стеснялся рекомендовать способ, каким я должен оплачивать заказ моей одежды у дорогого портного.
Встретив, однажды, фон Блюммера, который пожурил меня за то, что я к нему не хожу, я, между прочим, заговорил о своих докладах. Он с горячностью на это отозвался и передал несколько очень лестных отзывов о моем докладе в Инженерной академии в высших военных сферах. Затем он как-то перескочил на такого рода предложение: не пожелаю ли я иметь интервью с одним его родственником-англичанином (двоюродный брат его матери), который приехал в Петербург и очень интересуется нашим походом в Ср[едней] Азии, так как пишет книги об этой части света, где он лично побывал. Он хотел было проехать в Закаспийский край, но ему не дали разрешения.
На это я ответил, что с иностранцами говорить о такой части нашей России, куда его не пускают, я считаю для себя неудобным. Если же он интересуется походом, то могу указать ему уже напечатанные статьи в «Военном сборнике» и газете «Русский инвалид», где очень много и подробно обо всем писалось, а, между прочим, помещен и краткий отчет и моего доклада в Инженерной академии.
– Это все так, но ему охота поговорить с живым участником похода, записать его личные впечатления и переживания, так как это лишь и интересно для большой английской публики. Книгам и отчетам нашим они плохо верят. Да ты, пожалуйста, ничего не опасайся, и никаких секретов он у тебя спрашивать не будет. Он просто хочет видеть живого участника нашего знаменитого похода и говорить с ним. Для того, пожалуй, он и приехал сюда, зная, что я был в походе и остался жив. Он приехал сюда со своей сестрой. Это мои близкие родственники, и я ему говорил про тебя. Они оба будут рады видеть и познакомиться с моим другом.
Я согласился, и мы условились, что фон Б[люммер] заедет за мной в первое же воскресенье в 4 ч. дня.
Дома я обдумал, что бы я мог передать иностранцу-писателю о своих личных впечатлениях и переживаниях. Ждал я этого воскресенья в интересом, так как еще не встречался в жизни моей с английской семьей из фешенебельного круга. Я знал только, что они очень строги в отношении манер и принятых приличий.
Когда заехал за мной фон Б[люммер], то я откровенно ему высказал свое мнение относительно манер и порядочного одичания во время похода. Я просил его по-товарищески поруководить мною, особенно еще потому, что меня пригласили обедать, а обычаев английских за столом я совершенно не знал. Блюммер сразу стал серьезен и сказал мне: «Я очень рад, что ты так откровенно на эту тему заговорил и даешь мне дружеское право предложить несколько советов. Когда мы с тобой обедали у меня вдвоем, мне, скажу теперь откровенно, очень не нравилось многое в твоей манере есть, например, ты ел соус и брал в рот мясо ножом; ел мясо без горчицы и соли; налил слишком полный бокал красного вина и частью его выплеснул на скатерть; во время еды слишком близко наклоняешься к тарелке, широко расставлял локти; разговаривая во время обеда, облокотился на стол, повернувшись боком; салфетку заложил концом за галстук; обтирая губы салфеткой, совершенно ее развернул точно платок. Вот мои главные замечания. Говорю тебе, как другу, так как искренне тебя люблю и желаю, чтобы ты нигде не попадал в смешные положения. В наших средних чисто русских семьях все это считается совершенным пустяком, и никто на это не обращает внимания. Но ты прав, у англичан, даже очень скромного общественного положения, а тем более в фешенебельных семьях, строгое соблюдение всех приличий считается делом очень серьезным; о человеке слагается мнение по его манере говорить, держать себя прилично во всех положениях, а в частности, за обедом. Ты мне очень дорог, и я искренне желаю тебе быть полезным. Прими мои советы, и все будет превосходно. У тебя слишком много положительных данных, и только эти мелочи портят впечатление. Надо их не забывать и твердо взять себя в руки».
Я сердечно поблагодарил его за советы и просил, если возможно, упреждать меня в трудных случаях, и вообще, поруководить, так как охотно желаю избавиться от моих диких привычек и манер, которые другим неприятны.
Мы отправились в его экипаж, а через несколько улиц подкатили к большому дому, где во II экипаже, в очень солидно меблированной квартире, проживал родственник фон Б[люммера] со своей сестрой. С фон Б[люммером] хозяева квартиры обнялись по-родственному, и он меня им представил. Писатель был человек лет 40 с небольшим, бритый и по внешности типичный солидный англичанин; его сестра – девица лет 38 – такая же высокая и мускулистая, как ее брат, с очень открытым и приятным выражением лица. Приняли меня дружески, заявив, что много слышали обо мне от их дорогого родственника. Оказалось, что писатель приехал в Петербург уже около полугода и, по-видимому, скоро не собирается уезжать в Англию, интересуясь экономическими вопросами в России.
Скоро приехали еще какие-то знакомые хозяев. Разговор шел по-английски, но я плохо владел этим языком и больше слушал. Ради меня перешли на французский язык, но фон Б[люммер] умудрялся так быстро переводить с русского на английский язык и обратно, что разговор стал общим и только по-английски. Сестра хозяина подала мне руку, и все перешли в столовую, где в цветах сервирован был стол со множеством приборов, положенных около каждой тарелки с трех сторон и притом разной величины. В мозгу я мучительно перебирал все дружеские советы, как бы не спасовать в чем-либо теперь.
Все, кажется, шло благополучно, и улыбкой фон Б[люммер] давал мне это знать. Обед из пяти блюд подходил к концу: рыбу я ел серебряной вилочкой; ножом только мясо резал. Но кто-то из дам обратился ко мне с вопросом на плохом французском языке. Я повернулся к этой даме и отвечал ей, держа руку с ножом локтем на столе. Случайно взглянув в сторону фон Б[люммера], я заметил на его лице выражение ужаса и тогда только положил свой нож. В конце самого обеда было подано в индийских банках, оплетенных тонким тростником, имбирное варенье, которое мне подали первому, так как дамы взять его отказались. Я очень люблю сладкое. Приятный запах этого варенья, которое я увидел первый раз в своей жизни, побудил меня поступить по моему вкусу: я вилкой взял целиком довольно приличный корень, величиной с небольшую грушу. Не обращая никакого внимания на других, я скромно стал его резать серебряным ножом, а вилочкой уплетать кусок за куском. Громкий кашель фон Б[люммера] заставил меня взглянуть на него – его лицо выражало страдание. Но когда я взглянул на дам, я ощутил холод во всём теле: на лицах англичанок выражался нескрываемый ужас. Оказалось, что из мужчин тоже мало кто взял этого имбирного варенья и то лишь очень маленькие кусочки. Трудно передать мой конфуз, но хозяева быстро ликвидировали этот инцидент, пригласив всех в гостиную, куда нам подали черный кофе и коньяк.
После обеда хозяин-писатель очень деликатно выразил желание, когда я найду свободное время, поделиться с ним своими личными впечатлениями о походе. Мы условились о дне. Некоторое время еще длился разговор общего характера, а затем мы с фон Б[люммером] откланялись хозяевам, и он отвез меня домой на мою квартиру.
Дорогой он объяснил мне два моих гафа за время обеда, причем относительно имбирного варенья сказал, что по английским понятиям это варенье употребляется в очень маленьком количестве, и тогда оно полезно для желудка, но в большом оно сильно возбуждает половую систему и считается безусловно вредным. Вот почему с таким ужасом англичанки отнеслись к моему неосмотрительному и неосторожному употреблению имбирного варенья, да еще в таком огромном сразу количестве. Я просил моего друга извиниться за меня перед его двоюродной сестрой и объяснить ей, что я никогда раньше не ел такого варенья, а сладкое очень люблю и охотно привык употреблять его в больших количествах, как некурящий и не пьющий крепких напитков. Словом, инцидент был исчерпан, так как фон Б[люммер], смеясь, сказал, что кузины его все это отлично понимают, но боялись только за мое здоровье.
– Да вот будешь у них с визитом, чтобы поблагодарить за приглашение на обед (это в обычаях англичан), сам и извинись. Ты ей очень понравился, и она мне это откровенно и сказала, прощаясь.