В этой квартире я прожил больше 2-х лет и должен с благодарностью всегда помнить свою старую, грузную, ворчливую, но приятно заботливую и чистоплотную хозяйку. С ней жила ее дочь-вдова и старая чухонка-кухарка. Содержали они всю квартиру в идеальной чистоте. Обедали мы, квартиранты, в общей столовой, и хозяйка угощала нас своими шведскими кушаньями, а также своим сухим хлебом («кнеке-брод»), но ко всему этому я быстро привык. Мои сожители, морские капитаны, высокие, крепко сложенные и тяжеловесные финны и шведы, всегда вежливо раскланивались и молча поглощали свой обед; часто некоторые из них неделями отсутствовали. Иногда собирались у них гости и вели себя шумно, однако, без скандалов. За все время моего проживания никаких недоразумений у нас в квартире не было. Хозяева мои скоро ко мне привыкли, проявляя до мелочей обо мне заботу, интересуясь ходом моих занятий и радуясь моим успехам. Как призналась мне моя хозяйка, до этого у нее никогда не жил ни один русский офицер, и о них она знала только по рассказам.
Вход в нашу квартиру с набережной был парадный, и на нашей лестнице было несколько огромных квартир-особняков. Наша квартира была в 3м этаже; ниже этажом по той же лестнице жил старый заслуженный адмирал Шиллинг[152] с женой и детьми от первого брака его жены с адмиралом Римским-Корсаковым. Выше нашей квартиры этажом на той же лестнице жила в большой квартире вдова адмирала Андреева[153] с сыном-студентом и дочерью-подростком. К этим лицам периодически съезжалось большое и шумное общество. К адмиралу Шиллингу по субботам собиралась масса молодежи и всегда несколько японцев из посольства. Адмирал долго командовал эскадрой на Востоке, стоянка которого была в японском порту Нагасаки; он приобрел своим тактичным и доброжелательным отношением к японцам в них верных и преданных друзей. С выходом его в отставку все же представители японского посольства считали своим долгом традиционно поддерживать с ним самые дружеские отношения. Обе морские семьи в доме были очень дружны, а потому взаимно навещали друг дружку.
Моя комната во всей нашей квартире выходила крайней и ближайшей к входной двери, а потому шум и беготня веселящейся молодежи по нашей большой парадной лестнице совершенно явственно был слышен в моей комнате.
Наступила уже осень. С дач давно уж все вернулись. Ожил обычный сезон приемов и увеселений. Возвращаясь как-то из академии по окончании лекций, я увидел на нашей лестнице снизу до второго этажа развернутый ковер до площадки перед дверью адмирала Шиллинга. Оказалось, что у него в этот вечер предполагался большой прием. Действительно, так и было. Поток прибывающих гостей, шумно и весело поднимающихся по парадной лестнице, почти не прекращался до 11 ч. ночи, но самый прием длился всю ночь до утра. Парадная дверь была открыта на площадку, и многие из молодежи выходили на лестницу покурить, шумно и весело беседуя между собою. Я долго не мог уснуть, отчасти завидуя искреннему смеху и говору шумного и оживленного вечера. Через неделю такой же прием повторился этажом выше в квартире адмиральши Андреевой, но беготня по лестнице вниз в квартиру Шиллинга была еще шумнее.
К осени, когда окончательно выяснилось мое положение, и я вошел в курс лекций, я возобновил свои старые знакомства и навестил старых друзей, где был и теперь принят хорошо. Все интересовались моей жизнью за истекшие два года, моими планами на будущее, одобряя желание еще поучиться. В числе первых семей, которые я навестил, была милая семья К.С. Старицкого. У них десятого числа каждого месяца был в течение зимнего сезона большой прием, где можно было запросто встретить министров, выдающихся общественных деятелей, представителей науки, литературы, художеств, членов Географического общества, знаменитых ученых и молодежь обоего пола, еще учащуюся в вывших учебных заведениях. Здесь я встретил одного из юных сыновей покойного адмирала Римского-Корсакова. Когда же у матери его (вторично вышедшей замуж за адмирала Шиллинга) был большой вечер, ко мне в квартиру позвонили около полуночи. Я отворил сам, и ко мне вышел юный мичман Корсаков, а за дверь на площадке шел оживленный и громкий смех и возгласы молодежи.
Вежливо извинившись, пришедший от имени своей матери пришел меня просить прекратить на сегодняшний вечер свои занятия и присоединиться к их семейному торжеству. Я поблагодарил и просил позволения только соответственно празднику одеться. Он откланялся. Скоро вторичный звонок, а за ним целая группа танцующей котильон молодежи извлекла меня из моей квартиры, куда я обратно вернулся только на рассвете, едва не запоздав в академию на лекции.
В этом шумном и оживленном обществе, преимущественно морском, я встретил почти в полном составе японскую миссию, члены которой усердно старались говорить по-русски. Охотно рассказывали про свою страну и звали всякого, кто интересовался ею, к ним в гости. Японцы производили своим маленьким ростом, необычайно вежливостью и предупредительностью с очень слащавыми манерами и сюсюканьем несколько странное впечатление. Но встречаясь с ними довольно часто в обществе моих новых знакомых, я скоро убедился, то под этими манерами преувеличенной вежливости срывался большой, холодный и пытливый ум, наблюдательность и огромный интерес ко всему, что только может быть полезно для их страны и народа. По их словам, Япония искренно желала быть тогда в самой тесной дружбе с Россией и готова была посылать свою молодежь учиться в наших средних и высших школах, понимая огромное значение европейского образования, среди японских представителей миссии особенно искренно был расположен один из секретарей, г. Кенеке, японское имя которого несколько напоминало «Андрей», а потому знакомая молодежь обоего пола называла его всегда «Андрей Иванович», чем он был настолько доволен, что заказал себе даже русские карточки: «Андрей Иванович Кенеке, секретарь японской миссии в России».
Знакомство с этими двумя большими морскими семьями давало мне легкую возможность проводить без лишней затраты времени короткие досуги моего академического курса занятий. Работали же в академии много и неослабно. Кроме лекций, надо было найти время прочитать много книг по специальным отделам военной истории и стратегии и готовиться к репетициям в году. Кроме чисто лекционной учебной работы надо было по утрам в назначенные дни недели являться в манеж для обучения верховой езде, от которой освобождались только офицеры строевых частей кавалерии. Уроки езды производились в манеже кадетского корпуса на Васильевском острове, и туда надо было в учебный период занятий являться в 6 ч. утра. Это очень тяжело было в ненастную осень и зимою, особенно для тех, кто жил далеко.
Инструктором верховой езды был ротмистр-немец, прекрасный знаток своего дела, но презиравший людей, которые не умеют хорошо управлять конем и ездить на нем так, как он сам. Он был очень аккуратен, никогда не опаздывал сам, а потому опаздывающих отмечал в книжке и даже удалял из манежа. С нескрываемым удовольствием он приказывал смене закинуть стремена и водил ее не менее получаса рысью, требуя правильной посадки. Подстегивая под брюхом лошади бичом, он быстро доводил плохого ездока до падения, затем делал ему замечания, иногда в очень обидном тоне. Генерал Драгомиров очень ценил его работу, а потому жалобы некоторых слушателей на грубое обращение оставлялись без ответа. Но жалобщик рисковал за это потерпеть еще нечто худшее. Узнав, что в смене есть жалобщик, он всегда находил необходимым подхлестнуть его лошадь, иногда так искусно, что конец бича из-под брюха лошади попадал по ноге ездока, вызывая даже крик последнего. Да, обучение верховой езде для многих было не учение, а мучение. В конце года производился и строгий экзамен верховой езды; неудовлетворительная отметка по этому предмету влияла на общий средний балл и могла иметь дурное влияние.
Чтение лекций по всем предметам общеобразовательного характера и специально военным[предметам] протекало на первом курсе нормально, некоторые из профессоров были мне знакомы по Артиллерийскому училищу и Инженерной академии; новыми являлись почти все профессора по всем отделам военной истории, стратегии и военному хозяйству. За малыми исключениями, читали все они хорошо, предъявляя нам строгие требования к усвоению их лекций. Для практических занятий – решения тактических и военно-хозяйственных задач – мы все разбивались по группам, и у каждой группы был свой ответственный руководитель, офицер Генерального штаба. Я попал в группу полковника Шимановского, очень умного и знающего руководителя, фанатически преданного военному искусству.
В течение зимнего сезона к нам являлся для пробных лекций и ознакомления с его методом обучения солдат грамоте тоже фанатик этого дела артиллерийский капитан Троцкий-Сенютович[154]. Мы с большим интересом выслушали его лекции, ознакомились с его методом и самим букварем. Я с радостью убедился, что в обучении солдат в батарейной школе, а затем в саперной роте был, по существу, близок к методе Троцкого-Сенютовича. К сожалению, этот подвижник всенародного обучения грамоте мало встретил сочувствия в «сильных мира сего»; ему пришлось без всяких серьезных результатов опять вернуться в провинциальные глубины, так как столичные военные сферы очень мало внимания обратили на его метод и горячее стремление обучить грамоте всю нашу армию за время прохождения в ней людьми своей действительной службы, затратив на издание своего учебника, все показные пособия и самую поездку в столицу свои скудные средства, капитан Троцкий-Сенютович без существенного результата и огорченный уехал из Петербурга. Мы вступили в такой период государственной жизни нашей страны, когда главной основой ведения жизни и обучения нашей армии становилась строжайшая экономия. А потому всякое новшество, требовавшее расхода, отметалось как непригодное. Нужно было иметь особый талант и огромные связи, чтобы провести в жизнь армии, что-либо новое и действительно ей полезное.