«Может быть, это дикий кабан. Или гигантская обезьяна». Энзель читал о зелёных гориллах, которые, как говорят, обитают в замонийских лесах. У них якобы пять глаз и два рта, и они пожирают всё, что пытается от них убежать.
«Хоррр!» – прохрипел голос.
«Оно просыпается», – сказал Энзель.
«Хоррр!» – повторил голос, на этот раз немного ближе.
Энзель никогда не слышал ничего подобного. Разве в лесу водятся крокодилы? Он не знал, какие звуки издают крокодилы, но это вполне могло быть похоже. Или драконы. В Замонии, как известно, были драконы. Неужели они бывают такими маленькими, что помещаются в дупле дерева?
Внезапно существо в стволе дерева заговорило. Оно говорило на многих языках, и это звучало страннее, диче и страшнее всего, что Энзель и Крете до сих пор слышали в Большом Лесу.
Шипение.
Щебетание.
Писк.
Бормотание.
Карканье.
Вой.
Мурлыканье.
Скуление.
Рычание.
«Что это, Крете?»
«Не знаю».
Свист.
Кваканье.
Воркование.
Жужжание.
Завывание.
Пыхтение.
Шипение.
Звучало так, будто что-то говорит сразу всеми голосами леса. А потом снова: «Хоррр!»
«Оно всё ближе», – прошептала Крете.
Ладно, будет вам сказка на ночь. Но только одна!
Жил-был однажды хлеб. Это был ничем не примечательный хлеб. Нет, это не был один из тех современных мультизерновых хлебов, которые в последнее время так полюбились в Замонии и которые покупатели буквально вырывали из рук пекаря. Это был, скорее, самый обыкновенный, слегка кисловатый серый хлеб с твёрдой коркой. Так и лежал этот хлеб, словно приросший к полке, в то время как его собратья приходили и уходили: свежий тостовый хлеб, тминные палочки, дымящийся картофельный хлеб, булочки с изюмом, мультизерновая корочка, ореховый калач, плетёнка, замонийский луковый край, сладкий зерновик, глазированный ревеневый узелок, фернхахский пирог, гральзундская косточка любви, хлебцы-кнорцены, жирный мямлик, демонский ком, солдатский сухарь, шафрановый метр, флоринтский пумперникель и как их там ещё звали. И едва их выкладывали на прилавок, как их тут же раскупали. Но не наш серый хлеб. Тёмно-серый и невзрачный, он лежал там день за днём. Неделя за неделей. Месяц за месяцем. И поскольку в пекарне было довольно сухо, он не покрывался плесенью, а просто черствел. Черствел и черствел. Молекула за молекулой из него уходила влага, оставляя лишь окаменевшую выпечку: одна молекула, две молекулы, три молекулы, четыре молекулы, пять молекул, шесть молекул, семь молекул (поклонникам замонийской протоматематики рекомендуется следующий счёт: одна молекула, две молекулы, три молекулы, четыре молекулы, двойная четвёрка молекул, двойная двойная четвёрка молекул и так далее)...
Что? Вам скучно? Ещё бы! Это самое главное качество эффективной сказки на ночь: она должна быть до тошноты скучной. Она должна быть как пытка водой, слово за словом вливая сонливость в мозги и сердца малышей, ведь их нужно не искусственно взбудоражить, а систематически измотать. Повествование должно быть настолько унылым и лишённым событий, чтобы дети предпочли ему всё что угодно, даже собственные сны, и послушно заснули. Мне ничего не стоило бы добавить в историю какой-нибудь душераздирающий поворот, превратив её в леденящую кровь хлебную страшилку: Однажды ночью в пекарню проникает хлебный вор и начинает стаскивать популярные сорта хлеба, только серый хлеб он оставляет лежать. Пекарь – он, как и большинство замонийских пекарей, четырёхрукий хоавиф – просыпается от шума и застаёт вора врасплох. Потрясающее открытие в ночи: это его считавшийся пропавшим брат, который из-за проваленного экзамена на пекаря попал в боло́тные пираты, где во время рыбалки крокодиловый акул откусил ему все четыре руки. Руки были заменены болотным знахарем на щупальца осьминога, которые он пришил ему в грозовую ночь. С этими мощными щупальцами осьминога подлый хлебный вор набрасывается на ненавистного брата и начинает его душить. Завязывается смертельная схватка.
Тут можно было бы переключиться на внутренний монолог серого хлеба, который бессильно наблюдает за происходящими событиями. Он мог бы оплакивать свою неподвижность и бесполезность, искусно перемежаясь сценами битвы, бушующей в пекарне: мука вздымается в воздух, буханки летают, тесто разливается, возможно, короткая дуэль двумя хлебными лопатами. Затем вору удаётся захватить брата в осьминоговый удушающий захват и сунуть его голову в горячую печь. При этом они задевают полку с серым хлебом, и тот, теперь твёрдый и тяжёлый, как кирпич, падает на голову душившего. Последний получает перелом основания черепа, но и полное очищение: он отрекается от хлебных краж и начинает работать в пекарне, потому что его щупальца осьминога отлично подходят для замешивания теста. А засохший хлеб получает почётное место на полке, где и остаётся лежать во веки веков. Мораль: нужно просто достаточно долго оставаться на одном месте, и оно само собой станет правильным – или что-то в этом роде.
А теперь представьте, что эта история натворит с ребёнком: он ещё долго будет лежать в постели, широко открыв глаза, и мечтать стать серым хлебом, а затем погрузится в беспокойный сон, в котором его будут одолевать крокодиловые акулы и чудовища с усаженными присосками цепкими руками. Задача действительно талантливого автора сказок на ночь – противостоять искушению нагнетать напряжение и сделать свою историю максимально усыпляющей, если он хочет привести этот литературный жанр к его истинному предназначению: гипнотизировать детей, чтобы они заснули. Поэтому моя хлебная история – скорее о лежании как таковом, высыхании и усталости материала, о прославлении неподвижности и нежелания чего-либо, и о погружении в состояние абсолютного отказа от событий, короче говоря: о сне.
И я могу вас заверить, что это в высшей степени удалось мне во всех рассказах моего сборника «Засохший серый хлеб и другие сказки на ночь». В нём речь идёт исключительно о мёртвых, тяжёлых предметах, таких как кирпичи, валуны или списанные жернова, он напечатан на тяжелейшей гральзундской железнодревесной бумаге, продаётся по цене, которая по сравнению с предлагаемым литературным качеством и практической ценностью даже самому скупому скряге должна показаться подарком, и доступен во всех книжных магазинах, которые не позволяют таким горе-критикам, как Лаптантидель Латуда, диктовать свой ассортимент.
Это ты, Латуда, так мученически стонешь?
«Да этот малый действительно рекламирует свои собственные книги!» – слышу я твой стон. Ну, как ты, возможно, заметил, я сделал это в рамках мифорезовского отступления, что, в свою очередь, вполне литературно. У нас, у авторов, и так слишком мало возможностей указывать на достоинства наших произведений – почему бы не делать это в наших собственных? До сих пор это было возможно только на обложках, из-за традиционных границ стыдливости. Но мифорезовское отступление – это зона, свободная от стыда, в которой явно разрешается давать волю любому спонтанному импульсу, в том числе и потребности в саморекламе. Да, было бы даже возможно сдавать пространство мифорезовского отступления в аренду другим в коммерческих целях. Скажем, фабрике маринованных огурцов, которая хотела бы подчеркнуть пользу своих уксусных плодов. Или коллеге-поэту, который уже добился больших тиражей и может раскошелиться на пару золотых мешочков в рекламных целях. Почему бы и нет? Это пространство, свободное от критики и морали, почему бы не заработать на нём немного денег? По-моему, это достойнее, чем изображать литературного клоуна на платных чтениях. Будущие поколения поэтов будут благодарны мне за этот новаторский шаг. Могу уже сейчас сказать: пожалуйста. На чём мы остановились?
«Оно надвигается на нас», – прошептала Крете.
«Хоррр!» – голоса снова стали немного ближе. Змеиное шипение. Ухнул филин. Ответила ему иволга. Карканье ворона. Энзель и Крете отступили.
«Хоррр!» – теперь существо находилось от них на расстоянии не больше вытянутой руки. Крете показалось, что она чувствует горячее дыхание дикого зверя на своём лице. Брат и сестра попятились, проворно и не щадя своих нежных коленок, которые в мгновение ока усеялись крошечными царапинами.
«Хоррр», – прорычал голос, низкий, раздражённый и слишком близкий. Энзель и Крете кувырком выкатились из древесной трухи. В спешке они едва успели схватиться за руки, а затем бросились бежать через поляну к опушке леса. Крете оглянулась через плечо. На небе висел тонкий серп луны. Так Крете смогла хотя бы разглядеть очертания того, что вылезло из мёртвого дерева у них за спиной: это была большая, прямоходящая фигура с длинными когтями на руках. Это было не животное, потому что на нём была остроконечная шляпа ведьмы.
«Ведьма!» – закричала Крете и потащила за собой Энзеля. Они бросились в густой лес.
Фигура на мгновение замерла и зашипела, как загнанная в угол лиса. Затем она побрела за детьми.
Энзель и Крете бежали и прыгали, они спотыкались о корни и врезались в деревья, но они снова и снова помогали друг другу подняться и продолжали спотыкаться дальше. В лицо им хлестали листья и ветки, на волосах повисала паутина, крапива обжигала икры.
«Хоррр!» – проревело по лесу.
Энзель споткнулся, упал и потащил за собой Крете. Они покатились вниз по откосу, кувыркаясь друг через друга, как пустые бочки, и в конце концов упали в пустоту. Падение было неглубоким, всего два-три метра, но этого хватило, чтобы вызвать у них вопли ужаса. Дно ямы, в которую они упали, было покрыто толстым слоем листвы, что смягчило их падение.
Существо в шляпе ведьмы остановилось и прислушалось, откуда донеслись крики.
«Мы упали в яму. Тихо!» – прошептала Крете, когда Энзель нащупал её в темноте. «Мы останемся здесь. Если мы попытаемся выбраться в темноте, мы только поднимем лишний шум».