"Клецки", - простонал он. "Клецки в густом соусе". Крете подпрыгнула и заглянула в горшок. В нем лежали четыре клёцки в густой, темной, бархатистой подливе. Водяной пар поднимался вверх и доносил до их ноздрей аромат сливочного соуса. Пахло тимьяном и пряниками, и казалось, что блюдо еще теплое. Энзель причмокнул губами.
"Я съем одну из этих клёцок", - решительно заявил он. "Мне плевать, кто их приготовил, ведьма, гном или лесной страж". В его голосе появились героические нотки. "Я съем эти клецки, даже если это будет последнее, что я сделаю".
Крете уже накрывала на стол.
Удивительно, как меняются вкусы на протяжении жизни. Принято считать, что с возрастом они становятся тоньше, изысканнее и чувствительнее. Я считаю это идеализацией процесса старения, слухом, пущенным сластолюбивыми старикашками, которым трудно смириться со старостью. Я убежден в обратном. Я думаю, что вкус наиболее восприимчив и чувственен в детстве. Как чутко он реагирует на горечь и терпкость пищи, как тянется к сладкому. Как строго отделяет съедобное от несъедобного, как радикально осуждает одни продукты, чтобы возвысить другие. Вот что я называю истинным гурманством, полным страсти и неприятия. Пылкая, слепая любовь и яростная, несправедливая ненависть, и ничего между ними нет. Во взрослом возрасте на такое уже не способен, начинаешь взвешивать, становишься мягким и беззубым, принимаешь любые размякшие овощи. С каждым годом не только зубы, но и язык и нёбо притупляются, изнашиваются от повседневного использования и разнообразия блюд и специй. Считается вершиной гурманской изысканности умение проглотить живую, дышащую, воняющую гнилой медузой устрицу, а на самом деле это лишь печальный конец карьеры вкусовых рецепторов.
Только в детстве можно по-настоящему оценить простую еду, бесконечно ею наслаждаться. Ах, соусы моего детства! Жидкий, но ароматный свиной сок к жареному рису. Густая кисло-сладкая подливка к жаркому из говядины с изюмом. Светлый сливочный соус с каперсами к припущенной тефтельке из телятины. Соусы открывают детям свои самые сокровенные тайны, от взрослых же они скрываются. Это могут быть темные воды, на дне которых покоятся затонувшие города. Бурные потоки лавы, прокладывающие себе путь через картофельные горы. Для взрослых это тарелка с лапшой и томатным соусом, для детей это многократно запутанный магический узел в делающей неуязвимым драконьей крови, который можно распутать только самым ловким обращением с волшебной вилкой. Положите руку на желудок: есть ли что-нибудь вкуснее того соуса, который получается при жарке свиных отбивных в масле? Золотистая соленая подливка из масла и мясного сока, перемешанная с хрустящими мясными волокнами, соскобленными со дна сковороды, - ааах! Но что стоит в меню наших замонийских ресторанов? Написано ли там: "Добро пожаловать, здесь есть тот самый золотистый соус, который сам собой получается при жарке свиных отбивных? Сегодня с картофельным пюре?" Нет, там написано: "Трижды жареный пещерный тритон с салатом из ушей летучей мыши". Или: "Сырая печень саламандры в соусе из слез геккона". "Форелевое жабо в оболочке из телячьего мозга". Считается кулинарной изысканностью требовать все новые и неизвестные блюда, а на самом деле это лишь упадок, притупление, старческое одряхление вкусовых рецепторов. Наблюдая за взрослыми во время еды, редко увидишь горящие глаза или гордость первооткрывателя. Ни восторга, ни неприятия. Никто не играет с едой! Как будто они сидят с заложенными ушами на концерте скрипичной музыки.
Истинная юность, невиннейшее, чистейшее наслаждение заключается в том, чтобы извлекать все те же самые ощущения из самых простых любимых блюд. И что может быть проще и в то же время неизменно вкуснее, чем клецки в густом соусе?
"О-ох-а-ам-ня-ам!" - издал Энзель и закатил глаза от восторга. "Это были лучшие клецки, которые я когда-либо ел". Крете вылизала свою тарелку. "Хм", - проворковала она. "Это лучшее, что я вообще когда-либо ела".
Энзель ослабил пояс штанов и еще глубже откинулся на стуле. Он закинул ноги на стол. "Смотри", - сказал он. "Я могу закинуть ноги на стол".
Крете сделала то же самое и ухмыльнулась.
"Знаешь, что я сейчас подумал?" - спросил он.
"Что?"
"Я подумал, что это, возможно, ничей дом".
"Ах. А кто же тогда приготовил клецки?"
"Вот именно. Кто-то приготовил клецки и ушел. И больше не вернется. Не спрашивай меня, почему я так подумал".
"Знаешь что, Энзель?"
"Что?"
"Я подумала точно так же".
Они помолчали, глядя друг на друга. Энзель задумался.
Крете продолжала, обводя взглядом уютную обстановку дома: "А потом я подумала: может быть, мы уже выросли. Может быть, нам больше не нужно возвращаться домой. Может быть, мы уже дома".
"Ты могла бы готовить, а я бы ухаживал за садом", - предложил Энзель.
"Или наоборот".
"Мы больше никогда не пойдем в школу".
"Никогда".
Оба вздохнули. Крете стала серьезной.
"Ты думаешь, мы могли бы жить вместе, как отец и мать?"
"Нет. Так не пойдет. Но мы будем жить вместе, как Керро и Герти ван Хакен. Наши соседи. Они тоже брат и сестра".
"Но у ван Хакенов не все дома. Они разговаривают со своей печкой. Три раза в неделю к ним должен приходить доктор для головы".
"Это был всего лишь пример".
Энзель, покряхтывая, встал из-за стола (ему больше не нужно было сползать со стула, как дома) и подошел к горшку, чтобы вылизать остатки соуса. Он поднял крышку и увидел, что горшок снова полон клецок. Четыре штуки. В густом соусе.
Энзель уронил крышку. Его меньше напугало бы, если бы горшок был полон червей.
"Крете?"
"Да?"
"Это дом ведьмы".
"Откуда ты знаешь?"
"Клецки снова появились".
Крете вскочила, а Энзель уже был на пути к двери.
"Хоррр!" - раздалось из леса.
"Быстро!" - прошептал Энзель. "Ведьма возвращается. Нам нужно убираться отсюда!"
Энзель медленно открыл дверь и выглянул, чтобы посмотреть, не появилась ли ведьма на поляне. Нет, ее не было на поляне. Она стояла прямо перед ним. Энзель отшатнулся, и ведьма вошла в комнату, шаркая ногами. Она выглядела именно так, как ее представляют брат и сестра, да и, собственно, все: высокая, худая, горбатая, одетая в черное платье, с остроконечной черной шляпой на голове. Длинный кривой нос торчал из морщинистого лица, злобные маленькие глазки сверкали на Энзеля, красные радужки, фиолетовые зрачки. Зеленоватая чешуйчатая кожа, покрытая бородавками и толстыми венами, зелено-коричневые руки, желтые длинные ногти на длинных пальцах. Ведьма, ухмыляясь, показала свои гнилые зубы и провела по ним языком, который был похож на крысиный мех. От нее исходил запах, напоминающий компост, от которого Энзель и Крете еще больше отпрянули.
"Ах, гости, гости, гости!" - прохрипела старуха голосом, напоминающим говорящую козу. "Давно у меня не было гостей". Ведьма повернулась и заперла дверь на деревянный засов, затем повернулась к брату и сестре.
"Дайте-ка подумать. Да, последний гость - это был такой Цветной медведь. Из Лесной стражи или что-то в этом роде, он был в щегольской форме. Он заблудился в лесу, был полуголоден. В мое отсутствие он съел мои клецки, которые были приготовлены для моего ужина. Не следовало ему этого делать. Поскольку у меня больше не было ужина, мне пришлось съесть его. Я съела его живьем. Так сохраняются самые важные витамины".
Энзель оглядел комнату в поисках подходящего оружия. В конце концов, это была всего лишь старая, дряхлая женщина, а не сильный лесной бандит. Хорошо, она была в три раза выше его, но их было двое. Большого половника над очагом должно было хватить, чтобы вывести ведьму из строя. Словно ужасная старуха прочитала его мысли, она бесшумно, как гигантская змея, скользнула к очагу и преградила путь к половнику.
"Предпоследние гости - это были три лесных бандита. Сильные, мускулистые парни, настоящие йети. Они пришли ночью, позарились на мои сокровища. Одному я сломала ноги. Другому завязала руки узлом. Третьего я сразу съела. Остальных позже".
Энзель задумался, не блефует ли ведьма, но в ее голосе было что-то самоуверенное, что-то гибкое в ее движениях, что заставило его отказаться от плана с половником.
"Ну, с вами двумя красавчиками такого, конечно, не случится. Вы не похожи на тех, кто крадет ужин у старых, беспомощных женщин".
Ведьма постучала острыми ногтями по крышке горшка. Затем она медленно провела ногтем указательного пальца по крышке, издавая высокий и неприятный звук, от которого у Энзеля и Крете волосы встали дыбом на затылке.
«Вам тоже не поздоровится, ведь клецки отравлены», — небрежно пробормотала она.
— Отравлены? — выдохнула Крете.
— Хм, — задумчиво протянула старуха. — Яд шляпочных грибов ведьмы. Только ведьмы невосприимчивы к нему. Все остальные живые существа от него сходят с ума.
— Хоррр! — раздалось из леса.
Ведьма резко обернулась и замерла. Она сузила глаза в крошечные красные точки и прислушалась.
— Хоррр! — снова раздалось снаружи.
Уродливая женщина взмахнула руками и издала странный звук, напоминающий стрекотание сверчка. Затем ведьма становилась все тоньше и тоньше.
Энзель и Крете крепко обнялись.
— Она уменьшается! — прошептала Крете.
Ведьма действительно становилась все уже и меньше, пока не превратилась в черно-зеленый щупалец растения, хлеставший по комнате. Наконец, она с чавкающим звуком исчезла в щели в полу.
— Хоррр! — раздалось снаружи.
— Что происходит? — вскричала Крете. — Мы сходим с ума? Из-за отравленных клёцок?
— Нам нужно выбираться отсюда! — решил Энзель и побежал к входной двери, чтобы открыть ее. Он снял деревянный засов и открыл дверь.
— Стой! — крикнула Крете, стоявшая позади него. — Там что-то есть!
У опушки поляны стояла фигура, высокая и черная, она ждала в тени деревьев. На ней была остроконечная шляпа. И она стояла между двумя березами.