Эта техника позволяет автору вмешиваться в любом месте своего произведения, чтобы, в зависимости от настроения, комментировать, поучать, сетовать, короче говоря: отклоняться от темы. Я знаю, что вам это сейчас не нравится, но дело не в том, что нравится вам. Дело в том, что нравится мне. Знаете ли вы, как утомительно для писателя поддерживать равномерный поток своего повествования? Конечно, нет, откуда вам, простому потребителю, это знать? Для вас утомительная часть заканчивается походом в книжный магазин, теперь вы развалились в своём любимом кресле с чашкой горячего медового молока, погружаетесь в поток искусно сплетённых слов и предложений и позволяете ему нести вас от главы к главе. Но, может быть, вы хотя бы раз попытаетесь представить себе, как сильно автора иногда раздражают его персонажи, принуждение к событиям, рутина диалогов и обязанность описания? Как мучительно для него постоянно формулировать в изящных строфах или безупречной прозе? Как он тогда жаждет растянуть дугу напряжения, наплевать на повествовательную связность и художественное оформление и просто немного поболтать?
О чём? Да о том, о чём ему в данный момент вздумается — какое вам дело? Разве я указываю вам, о чём болтать в свободное время? Мифорезовское отступление наконец-то даёт замонийскому писателю свободу, которая обычно считается само собой разумеющейся — говорить, как на душу ляжет. Не задумываясь о том, что какой-нибудь завистливый сопляк из литературной критики может об этом подумать. Не рассчитывая на то, что за это будет присуждён Гральзундский Слог. О чём? Как насчёт погоды, например? Или проблем, которые у меня иногда возникают с желчным пузырём? Или как насчёт того, чтобы я описал вам самое близкое мне место, моё рабочее место? Разве это не очень интересно: знаменитый поэт открывает своё святилище, свою многократно запертую писательскую келью, и приглашает читателя войти, чтобы тот мог вдоволь там порыться.
Да, проходите, пожалуйста, вот мой рабочий стол: пять квадратных метров редчайшей древесины Нурненского леса, отполированной до блеска и окрашенной в голубой цвет, испятнанной брызгами чернил и спонтанными стихотворными строками, стоящий на четырёх прочных точёных ножках прямо под большим окном из трёх частей. Из него открывается вид на мой великолепный, дикий сад, в котором замонийская мелкая флора ведёт драматические битвы за существование, что немало способствует оплодотворению моего воображения. В данный момент я могу разглядеть лишь то немногое, что освещается мерцанием отдельных светлячков, потому что ночь почти безлунная. Горящие свечи погружают мой кабинет в тёплый, слегка колеблющийся свет, мой любимый вид освещения, создаваемый семью сальными огарками в серебряном подсвечнике Гральзундской металлургической мануфактуры, который я приобрёл на барахолке у торгующегося Мидгардского гнома. На семи ветвях подсвечника на древнезамонийском языке выгравированы семь основных добродетелей поэта:
1. Страх
Страх, помимо силы тяжести, является самой мощной силой во Вселенной. Сила тяжести приводит в движение мёртвый предмет, страх — живое существо. Только трусливый способен на великие дела, бесстрашный не знает побуждений и погрязает в праздности.
2. Мужество
Это кажется противоречием первой основной добродетели, но нужно иметь мужество, чтобы преодолеть страх. Нужно иметь мужество, чтобы выстоять перед опасностями литературного предприятия, такими как: писательский блок, бесчувственные редакторы, не желающие платить издатели, злобные критики, низкие объёмы продаж, отсутствие наград и т. д.
3. Воображение
Существует достаточно замонийских писателей, которые прекрасно обходятся без этой добродетели, их можно узнать по тому, что их произведения в основном вращаются вокруг них самих или повествуют о текущих событиях. Эти писатели не пишут, они только записывают, скучные стенографисты самих себя и обыденности.
4. Орм
Вообще-то это не настоящая добродетель, скорее таинственная сила, которая окружает каждого хорошего писателя, как аура. Никто не может её видеть, но поэт может её чувствовать. Орм — это сила, которая заставляет тебя писать всю ночь, как в лихорадке, оттачивать одно-единственное предложение целыми днями, пережить редактуру трёхтысячестраничного романа живым. Орм — это невидимые демоны, которые танцуют вокруг пишущего и приковывают его к работе. Орм — это экстаз и жар. (Безормных поэтов см. п. 3.)
5. Отчаяние
Перегной, торф, компост литературы — это отчаяние. Сомнения в работе, в коллегах, в собственном разуме, в мире, в литературном бизнесе, во всём. Я взял за правило отчаиваться хоть в чём-нибудь не менее пяти минут в день, будь то даже кулинарные способности моей экономки. Сопутствующие причитания, заламывания рук и приливы крови, кстати, обеспечивают необходимую физическую активность, которой в писательской жизни хронически не хватает.
6. Лживость
Да, давайте посмотрим правде в глаза: вся хорошая литература лжёт. Или, точнее: хорошая литература лжёт хорошо, плохая литература лжёт плохо — но неправду говорят обе. Уже само намерение выразить правду словами есть ложь.
7. Беззаконие
Да, поэт не подчиняется никаким законам, даже законам природы. Его письмо должно быть свободным от всех оков, чтобы его поэзия могла летать. Общественные законы также презираются, особенно законы приличия и морали. И моральным законам поэт тоже не должен подчиняться, чтобы бессовестно грабить произведения своих предшественников — все мы падальщики.
Боже мой, я отвлёкся! Но ничего страшного, в конце концов, это же мифорезовское отступление. Итак, продолжим описание моего рабочего места: слева и справа от письменного стола и окна стоят у побелённых стен два скромных чёрных деревянных книжных шкафа, которым тяжело нести первые издания моих собственных произведений. Во время работы мне нравится скользить взглядом по корешкам книг, уже одно их внушительное количество доказывает мне, что Орм всегда был со мной. Напротив меня, выстроившись вдоль длинного подоконника, стоит моя справочная библиотека.
Поскольку я чувствителен к сквознякам и никогда не открываю окна (малейший порыв воздуха может вызвать отёк моих миндалин), я могу использовать подоконник как книжную полку. Таким образом, мои любимые словари и другие справочники всегда находятся на расстоянии вытянутой руки: прежде всего, конечно, «Замонийский словарь от А до Я», Гральзундское университетское издание в самой последней версии. Я никогда им не пользуюсь, потому что он слишком тяжёл для подъёма, но для писателя приятно осознавать, что его родной язык полностью собран и упорядочен между двумя обложками. Иногда я отчаиваюсь в замонийском, и тогда одного взгляда на словарь достаточно, чтобы успокоиться: что может группа чокнутых лингвистов втиснуть в корсет словаря, то уж я-то смогу подчинить себе! Некоторые книги действуют уже самим своим присутствием. Прямо рядом с ним — «Регистр замонийских имён». Два признания: да, я иногда заимствую из него имена для своих персонажей, и да, я украл его из публичной библиотеки, потому что его нет в продаже в книжных магазинах. Когда сам придумываешь имена, то склоняешься либо к излишествам, либо к банальности, и не стоит тягаться с коллективным творческим потенциалом всех поколений целого континента: Фотон фон Тортенгец, Энк Орр, Ёлеменн Цок, Ченкченк Хюнер, Пантиффель Волиандер, Юлег Пло, Оперт Унтермтиш, Блахак Блаха — я цитирую наугад из этого незаменимого справочника.
Неоценимое значение имеет и «Книга внутренних состояний» доктора медицины Заламандра Регеншайна. Одного движения достаточно, и я могу сэкономить себе поход к врачу. Он ведь всё равно будет утверждать, что я совершенно здоров. Он также не особо верит в мою теорию гипотетической инфекции, которая гласит, что любую болезнь, которую можно себе вообразить, можно и подхватить. Он считает меня практикующим ипохондриком. По крайней мере, он признаёт, что я особенно одарённый ипохондрик. Я могу вообразить себе болезни, которых ещё даже не существует. Однажды я написал роман («Фантомная лихорадка»), в котором все главные герои умирают от воображаемых болезней. Вы когда-нибудь страдали от ревматизма мозга? Это такая тянущая боль между висками, как будто ваш мозг растягивают в ширину и одновременно скручивают — ужасно, скажу я вам. Или вам знакомо круговое бурление в желудке? Это как если бы маленькое животное с очень большим количеством ног бегало по стенкам желудка, всё время по кругу, часами. Миндальное удушье? Оно всегда возникает у меня, когда я исследую свой зев языком на предмет воспалений. Вам знакомы изжога? Насморк? Печёночная дрожь? Иногда мои мочки ушей горят как в огне, и мой язык приобретает вкус уксуса. Тогда я хватаюсь за «Книгу внутренних состояний» и выдумываю болезни такой изощрённости, что ни один врач не смог бы их диагностировать.
Далее: «Большой Омпель» — незаменимый замонийский картографический труд Гехо ван Омпеля. Общие обзоры, большие карты, подробные карты, разрезы гор, карты предупреждения о демонах, пешеходные маршруты, подземные озёра, миникартография: в этой монументальной макулатуре Замония измерена до последнего квадратного миллиметра. Пятьсот картографов всех возможных масштабов, от горного великана до дюймового гнома, внесли в неё свой вклад.
Великаны занимались большими обзорными картами, гномы — миникартографией, остальные — всем прочим. Ни один континент не был измерен лучше, чем Замония. Карты этого труда настолько детальны и любовно оформлены, что мне достаточно провести по ним пальцем, чтобы натереть мозоли на ногах, а затем погрузиться в тяжёлый сон, как будто я прошёл много миль пешком.
Далее идёт одно из печатных изданий «Лексикона нуждающихся в пояснении чудес, форм существования и феноменов Замонии и окрестностей» профессора доктора Абдула Соловейчика. Должен признаться, что я отношусь к этому труду весьма неоднозначно. Позитивистское мировоззрение Соловейчика находится в прямом противоречии с моим поэтическим восприятием вещей, но это не повод для игнорирования. Заслуги Соловейчика неоспоримы, и чтение с образцовой надёжностью побуждает к противоречию — это сохраняет гибкость ума.