Вы, конечно, удивитесь, что в моей справочной библиотеке нет словарей рифм или руководств по стилю, но я отвергаю такие костыли. Вместо этого я предпочитаю «Botanica Zamoniensis», отпечатанный вручную словарь растений Тулипа Кнофеля, великолепного ботаника и неутомимого странника, величайшего друга замонийской флоры. Настоящие растения, искусно сохранённые в 54 томах и переплетённые в высушенную и склеенную листву. Бесценно при описаниях природы. Рядом: «Собрание сочинений» Зольтеппа Заана, легендарного алхимика, философа и первооткрывателя замомина. Тяжёлое, неумолимое чтение, но незаменимое, когда поэт занимается глубокими, элементарными вопросами. Местами это почти нечитаемо, но если приручить архаичный, громоздкий древнезамонийский стиль Заана, он открывает глубочайшие прозрения. Нужен пример?
Zu îsen du gewisen seyn: Beloren in dat smûzzeln. Ant fûrder henkt de pompenswîn: Bat firrlen in de pûzzeln.
Да, пожалуй, так оно и есть.
И наконец: «Кровавая Книга». Да, у меня есть один из редких экземпляров, переплетённых в кожу крыльев Летучей Крысы, мрачный и зловещий, этот монолитный печатный труд стоит на правом краю моего подоконника. Мне всегда приходится заставлять себя брать его в руки, и каждый раз я испытываю облегчение, когда могу поставить его обратно. Едва я его открываю, как уже чувствую, что за мной наблюдают. Но поэт время от времени должен заниматься и безднами бытия, и на пути в этот мрачный подвал мышления нет более глубокого проводника, чем это произведение, якобы напечатанное кровью демонов. Каждый раз мне приходится изо всех сил заставлять себя прочитать из него целое предложение, больше я не в силах. Каждое из этих предложений всегда было достаточно тёмным и загадочным, чтобы преследовать меня во сне и отравлять мои сновидения. Хотите провести эксперимент, готова ли моя читательская аудитория вынести одно, всего одно предложение из «Кровавой Книги»? Да будет так! Я беру в руки весомый труд… открываю случайное место… дрожащим пальцем слепо указываю на текст, напечатанный тёмно-красным цветом… и что же там написано:
«Ведьмы всегда стоят между берёзами».
Ведьмы всегда стоят между берёзами. Странно… что это мне напоминает? Не знаю. Знаю лишь, что смысл изречений из «Кровавой Книги» всегда открывался со временем, и каждый раз в тот момент, когда этого меньше всего ожидали… Гм! Хватит на сегодня. Живо обратно мрачную макулатуру!
Перейдём к чему-нибудь более приятному, оставим подоконник и обратимся к моему письменному столу. На нём мы найдём: сто листов Гральзундской вержированной бумаги с шероховатой поверхностью. Далее, пять заточенных гусиных перьев и чернильницу с чернилами собственного производства, марки «Кровь динозавра». Зеркало для гримас, важное для отработки и описания выражений лица, часами я могу строить в него рожи. Оппенхаймерская таблица фаз луны, радужная таблица (для определения цвета), деревянный счётчик слогов, ручной встряхиватель букв из слоновой кости, промокашка, двое ножниц для бумаги, Гральзундский языковой метроном (для отсчёта такта при сочинении стихов), несколько камертонов (для настройки тона повествования), бутылка рыбьего жира (поставлена моей экономкой для укрепления здоровья, никогда не используется), мой миниатюрный театр. Ах, мой миниатюрный театр, один из моих любимых инструментов! Я заказал его изготовление в флоринтийской гномьей мастерской по собственным чертежам: уменьшенный в 2500 раз театр, с деревянной сценой, колосниками, опускающимися задниками и кулисами, искусственными деревьями, небесами, стенами, домами, мебелью, дворцами и так далее и тому подобное. Это чудо точной механики помогает мне при написании моих пьес, но и при написании романов оно приносит большую пользу. Я могу воссоздать в нём любую сцену, комнату с точно расставленной мебелью, участок леса, поле, пустыню, большой город, даже корабль в открытом море, потому что мой театр оснащён механически подвижными волнами. На тонких нитях я спускаю своих действующих лиц: йети, вольпертингеров, фернхахенов — почти каждая замонийская форма жизни представлена в моей коллекции маленьким картонным актёром.
Таким образом, я могу репетировать сцены и оттачивать диалоги, произнося реплики разными голосами и дёргая за ниточки. С помощью маленького листа металла и кресала я могу изобразить грозу, с помощью спрятанных бенгальских огней и ладана — пожар на фабрике или извержение вулкана. Есть мехи для ветра и бурь, миниатюрная листва и крошечные искусственные снежинки, нитки, имитирующие дождь, рис вместо града, нарисованные торнадо, приливы и отливы и метеоритные дожди — я могу воссоздать любую природную катастрофу, какую только пожелаю. Многие писатели терпят неудачу в изображении таких масштабных событий, потому что не имеют о них визуального представления.
Далее на столе: мой микроскоп, мой веер (для моих периодических приступов слабости), мои увеличительные и уменьшительные лупы, калейдоскоп (для развлечения), мой телескоп на штативе. О моих оптических приборах позже, а пока давайте заглянем под стол, потому что там находятся мои часто используемые ящики для вдохновения. Я не имею ни малейшего представления о том, откуда берутся мои идеи, но я знаю, что лучше всего их вызывать: с помощью ароматов. Другим нужен кофе или спиртные напитки, табачный дым или нюхательный порошок, мне достаточно запахов. С этой целью я установил под своим письменным столом старый аптекарский шкаф, в многочисленных ящиках которого находятся самые разнообразные источники запахов: один ящик наполнен палочками корицы (запах корицы вызывает у меня тягу к напряжённой и приключенческой литературе), другой — сушёным лавровым листом (пробуждает мою остроту ума), один — кориандром (хорош для глубокомысленных тем), один — мускатным орехом (восточные мотивы, сказки), один — морскими водорослями (естественно, морские ассоциации), один — зелёным чаем (заставляет меня внезапно рифмовать, не знаю почему), один — изюмом (способствует моему чувству авангардизма), один — серой (литература ужасов), один — сеном (пасторальная поэзия), один — пеплом (грустное, трагедия), один — листвой и лесной землёй (описания природы, в настоящее время выдвинут далеко) и ещё десятки других. Искусство заключается в создании правильной смеси, в открытии подходящих ящиков в нужное время и в нужной степени. Во время письма я постоянно вожусь с ящиками, как сумасшедший органист, который тянет регистры, потому что новая комбинация запахов может натолкнуть меня на сенсационную идею для рассказа. Но иногда я и перебарщиваю, неправильные запахи смешиваются, я пишу непригодную бессмыслицу, и всё пропадает. Тогда я иду в сад и вымещаю злость на овощах.
Сейчас ночь, и я вижу только своё призрачное отражение в оконном стекле, но при дневном свете мне открывается колоссальная панорама. Я вижу не только свой маленький сад, но и значительную, прямо-таки образцовую часть мира. Мой дом стоит на возвышенности, я смотрю через садовую ограду вниз на очаровательную долину, по которой вьётся весёлый ручей. На его берегах стоит маленькая деревня, образцовая община с пятнадцатью крытыми тростником фахверковыми домами, за ними возвышаются виноградник и два лесистых холма, укрытые широким небом. Таким образом, я могу обозревать весь мир со своего письменного стола, я вижу природу и творения, деревья и кусты, дороги и дома, солнце, луну и судьбу. Если моего собственного зрения недостаточно, я использую свой телескоп, навожу его на интересующий меня в данный момент фрагмент, слежу за полётом птицы, наблюдаю за деревенскими мальчишками, ловящими рыбу, за крестьянином на винограднике или подглядываю в гостиную красивой булочницы. Ночью я наблюдаю за звёздами. Таким образом, в моём распоряжении находится почти каждый элемент замонийской природы, от звезды до пылинки.
Если и этого мне недостаточно, я берусь за микроскоп и исследую микрокосмос. Могу вас заверить, мои микроскопические исследования совершенно ненаучны, да, они отрицают любое эмпирическое познание. Я исследую прекрасное и уродливое, снежный кристалл и глаз циклопа-паука, но не для того, чтобы найти в них какие-либо закономерности или законы природы, нет, меня интересует чистая форма, вдохновение через созерцание. Микроскопический мир содержит зрелища, которые скрыты от невооружённого глаза, как дикие, хаотичные структуры, так и оргии симметрии. Я написал стихи, основанные на структуре крыла стрекозы, на структуре поверхности волоска блохи, на событиях в одной из моих собственных слезинок. Знали ли вы, что на тысяче фасеток глаза подёнки запечатлены тысяча важнейших моментов её жизни? Я написал целый роман, анализируя глаз комнатной мухи, в тысяче маленьких главах: «Первый день — последний». К сожалению, это был довольно большой провал, люди не любят отождествлять себя с комнатными насекомыми.
Если я хочу описать сцену битвы, мне достаточно поместить каплю собственной крови под окуляр: резня, которую устраивают в ней кровяные клетки, бактерии и антитела, превращает легендарную битву в Нурненском лесу в безобидную драку. Для изображения горной цепи мне достаточно крошки хлеба, если я хочу описать подводный мир, полный доисторических чудовищ, хватит пипетки воды. Моя коллекция микроскопических образцов больше, чем у университета Гральзунда, только не так систематизирована. Честно говоря, она вообще не упорядочена. Иногда я наугад беру препарат из своих ящиков и кладу его под микроскоп. Иногда из этого получается роман. Но чаще всего нет.
На левой стене моего рабочего кабинета висит мой «Музей Осязаний», собственноручно сколоченный из наборных касс моей домашней типографии. Шестьсот шестьдесят шесть маленьких полочек, заполненных предметами с самой разнообразной поверхностью: камни, ракушки, песок, иглы, ржавые монеты, сушёный помёт чаек, листья, трава, стекло, куски руды, смола, дерево, волосы, пробка, шерсть тролля, осколки мрамора, крошечный метеорит, сушёные цветы, окаменевшая вошь-пилот, пуговицы, сушёные грибы, птичьи перья, ногти на ногах, зубы, когти, магнитный камень, крыло эльфийс