— Успех картины несомненный. Извольте, милостивый государь, произнести слова критики.
Незримов откровенно оробел. Но надо либо идти с открытым забралом, либо промямлить «Да все превосходно» и тем самым засчитать собственное поражение, а значит, перейти в списки серых середнячков, коих Папа терпеть не мог. Еще после прошлогоднего первоапрельского скандала он обмолвился: «А все-таки озорники становятся гениями. Осторожнички всю жизнь остаются серостью. Может, и карьеру хорошую сделают, а потом канут в Лету. И только разбойники становятся смелыми двигателями прогресса».
Итак, с чего-то надо начать критику.
— Ну, например, почерк главной героини фильма, — после воцарившегося молчания произнес Эол.
— А что почерк? — вскинул брови Герасимов.
— Врачи так не пишут. Они привыкли быстро...
— Это ты верно, — перебил мастер. — У них вырабатывается неровный почерк, неудобочитаемый. Или вообще каракули, хрен различишь, что написано. Однако иногда приходится поступаться подобной закономерностью. Иначе бы зритель не смог прочесть письма Казаковой.
— Да они вообще не нужны, эти письма, — так и вырвалось у Незримова.
— Не нужны? — переспросил учитель.
— Только замедляют действие, динамика теряется.
— Так-так... Еще что?
— Да вроде, — запнулся Эол, подумал было, что и этого достаточно, но пружина уже начала распрямляться. — Ключи.
— Что ключи?
— Поселок называется Горячие Ключи. А по сюжету в нем нет воды, приходится откуда-то издалека тянуть водопровод. Куда же делись горячие ключи? Испарились, что ли?
В аудитории кое-кто тихонько заржал. Да не кое-кто, а Рыбников, конечно, и Ларионова, которая после первоапрельского розыгрыша все же стала обращать внимание на Колю, хотя по-прежнему жила с Захарченко и откровенно вздыхала по ясным глазам Кузнецова, недавно сыгравшего солдата Скобелева в «Тарасе Шевченко».
Во взоре у Герасимова наконец вспыхнула злинка:
— Так, это все пока мелкие придирки. А по существу есть что-нибудь?
— Ну, по существу... — начал Эол, чтобы подытожить: «в принципе все остальное прекрасно». — Работа звукооператора.
— Плохая?
— В некоторых эпизодах. Например, Тёмкин говорит громко, а Казакова чуть слышно, ухо зрителя вынуждено переключаться с одного регистра на другой, и некоторые слова вообще невозможно расслышать.
— Это уже камень в мой огород, — усмехнулась Макарова.
— Нет, не в ваш, Тамара Федоровна, а в огород звукача... То есть звукооператора. Уж извините...
— Нет-нет, продолжайте, молодой человек, режьте правду-матку! — Злинка в глазах Герасимова пряталась за лукавой иронией.
— И музыка.
— А что музыка?
— Да если честно, Сергей Аполлинариевич, дрянь полная.
Вся аудитория так и ахнула от неслыханной дерзости.
— Это у Будашкина-то? — воскликнул Герасимов. — У лауреата двух Сталинских премий?
— Да хоть десяти! — понесло Эола по всем кочкам. Он и впрямь стал ветром, нарастающим по мере полета над бескрайней равниной герасимовского авторитета.
— О-ля-ля! — сердито усмехнулась Макарова.
— Да Ерундашкин этот ваш Будашкин! — выпалил Эол, понимая, что уже погиб и можно крыть на всю катушку. — Тритатушкин-Тритаташкин. Зачем вы его пригласили? Вот Шостакович в «Молодой гвардии» — мощь, сила, энергетика! В самый кратер души попадает.
— Но там и героика соответственная...
— Понимаю, Сергей Аполлинариевич, здесь — деревня, и все должно быть деревенское, частушечное. Но не бездарное. А здесь — выплеск бездарщины. Только что на ложках и трещотках никто не наяривает. Еще бы какого-нибудь дедулю с прибауточками. Впрочем, он там появляется, которого Кощей Бессмертный играет, актер Милляр. Я так и ждал, что он дальше начнет сыпать. Но, к счастью, не дождался.
— М-да-а-а-а! — сердито протянул Герасимов. — А в целом, надеюсь, нет подобной разгромной критики?
— В целом нет. Хотя...
— Хотя?
— Если честно, это кино из тридцатых годов. А сейчас на дворе пятидесятые. Пырьев был бы рад такому фильму, но ведь вы же не Пырьев, вы подлинный гений кино! Камера почти неподвижна, так можно снимать театральную сцену. Нет многих новых операторских приемов: подчеркивания масштаба, наезда, голландского угла, круговой камеры, осмысленного движения следящей камеры, не говоря уж о глубоком фокусе. Восьмерку американцы с сороковых годов используют, а у нас ее почему-то презирают. Сценарий тоже очень плох: скучен, персонажи ходульные, у них у всех ноль остроумия, конфликтные ситуации выеденного яйца не стоят...
Тут он увидел окрест себя свинцовые тучи и остановился:
— У меня все.
— Ну что ж... — медленно и зловеще промолвил Герасимов. — Спасибо, Эол Незримов. Садись, пожалуйста.
Макарова поёжилась, будто ей за шиворот плеснули холодных капель.
Потомок богов сел на свое место рядом с испанцем.
— Ну ты и дурак! — прошипел Сашка. — Плакала наша с тобой теперь «Кукла». И я дурак, что с тобой связался.
— Можешь отвязаться, — огрызнулся Эол и отодвинулся на полметра. Но Матадор посмотрел на него, усмехнулся и придвинулся плотно-плотно:
— Вот уж фигушки! Тонуть так вместе.
Герасимов тем временем пришел в себя и заговорил:
— Друзья мои, как вы думаете, что это было сейчас?
— Хамство, — первым произнес Петька Тодоровский. Перепугавшись тогда, 1 апреля, он до сих пор таил злобу и на Рыбникова, и на его сообщника. Знал, что сегодня Незримов будет высказывать свое мнение о «Сельском враче», и явился послушать.
— Неосмотрительность, — добавил Сегель.
— Самонадеянность, — возмущенно вставил свою оценку Кавтарадзе.
Остальные молчали.
— Под суд его! — съёрничал Швырёв.
— Под суд? — сузил глазки Аполлинариевич. — За что же под суд? За правду? За честность? За прямоту? А ведь такими, как Незримов, были мои герои-молодогвардейцы. Такие прямо скажут высокопоставленному подонку, что он подонок, а не станут лебезить во имя своего шкурного будущего.
Чем больше говорил Папа, тем с большим восторгом смотрела на него Мама, а вместе с ней и все их дети.
— Так что не под суд, а скажем товарищу Незримову спасибо, — закончил Герасимов длинную похвальную речь. — Эпиталаму в его честь мы слагать не станем, а на следующих занятиях поговорим обо всех режиссерских и операторских приемах, названных им. А коли что забудем, он нам напомнит. Так, потомок богов?
— Хорошо, Сергей Аполлинариевич! — воскликнул Эол. И добавил: — И вот еще. Там у вас старый врач говорит о том, что у него отказывает сердце, а при этом курит. И у зрителя возникает вопрос: «А не дурак ли ты?»
Тут уж все вместе захохотали и Мама, и Папа, и все их дети.
— Незримов, тебя ничем не прошибешь! — кричал Герасимов.
Вскоре под руководством мастера начались съемки дипломного фильма Незримова и Ньегеса. Поскольку там зима постепенно переходит в весну, то и снимали в хронологическом порядке. Сцену Ворошилова с Тимошенко разыграли актеры из «Сельского врача» — Григорий Белов, что играл того самого курящего пожилого врача, и Виктор Ключарёв. Шаталова сыграл Захарченко, Громова — Маренков, Лосева — Гущин из мастерской Ромма. Врача Мезгирёва должен был играть Рыбников, но в феврале он сильно обиделся на Эола, когда тот недружелюбно выразился в адрес Ларионовой:
— Да надоел ты со своей тоскливой любовью, Коля! Найди себе другую, зачем тебе эта вертихвостка!
— Но-но! А по морде не желаешь ли?
— Извини. Просто я тебе друг, и мне тебя жалко. Драться с тобой не хочу.
И от съемок Коля отказался. Ну и ладно, зато с ролью хорошо справился Анатолий Дудоров, игравший в «Сельском враче» плохого доктора Тёмкина. Он и по возрасту больше подходил, Мезгирёв старше.
С главной и единственной женской ролью пришлось пойти на конфликт в семье. Лида конечно же ждала эту роль, но, когда подошло время съемок эпизодов с медсестрой Лебединской, Эол лично отправился в Новокузнецк и привез оттуда новогоднее чудо — Веронику Новак. Жене сказал, по своему обыкновению, жестко и честно:
— Прости, но ты сейчас не в форме. А ждать, когда придешь в форму, значит, потерять еще год работы. У нас все действие происходит зимой и весной. Ты сама знаешь.
— Между нами все кончено! — ответила Лида и укатила на Таганку. Пить временно завязала, но было уже поздно.
На время двух недель съемок Веронику подселили к Меньшиковой и Румянцевой. Те, конечно, тоже обижались: не мог Лидку свою снимать по известным причинам, так мог бы кого-то из них позвать, но он объяснил им:
— Девчонки, поймите, Лида бы вам не простила, что вы согласились. А Вероника приехала и уедет скоро.
— Но она же не актриса!
— Это не страшно. Все данные у нее есть. А главное, она при этом — настоящая медсестра.
Герасимов поморщился:
— У тебя с ней что, трали-вали? Не помешает работе?
— Ну вам же это никогда не мешало, — ответил Незримов.
— Опять хамим? — в шутку злился мастер.
Вероника играла не идеально, но в целом неплохо. Ей шло не только платье для правительственного бала, но и солдатская форма с юбкой по колено. В таком наряде она выглядела по-особому пленительно, гимнастерка едва не лопалась на груди. И однажды, когда все отправились обедать, они остались вдвоем в операционной палатке, он усадил ее на колени и стал целовать. Она сопротивлялась недолго, он подобрался к ее груди, она задышала, задышала и выдохнула:
— Какой ты... У меня уже все цветы распустились.
Тогда он бросил на пол шинель, повалил на нее красавицу сибирячку, но она вырвалась:
— Застукают!
И они так и не стали до конца любовниками.
— Не могу, — отказывалась она, когда он тащил ее в их с Лидой семейную комнату. — Как-то это... нечистоплотно.
— Ну хочешь, договорюсь с кем-нибудь из ребят, чтобы часик погуляли?
— Этот вариант не лучше. Нет, хочется чего-то чистого, понимаешь?
Вероника Новак была наполовину чешкой, ее отец, Иржи, в русском варианте Юрий, — из тех белочехов, что в 1918 году подняли мятеж на длинном отрезке Транссибирской магистрали. Но они вернулись на свою родину, а Новак влюбился, женился и остался, стал Юрием. В 1933 году в семье Юрия Павловича и Марии Петровны родилась Вероника. А еще через девять лет беднягу Иржи арестовали, и он пропал навсегда.