— Его сейчас больше всех любят, — пояснил Ньегес, и Незримов заподозрил, что сценарист сказал это от фонаря. — Эль Кордобесу уже за сорок, а Пакирри еще и тридцати нет. Да не смотри ты так, вот, в программке написаны даты рождения.
Потом снова показывал свое балетное мастерство Эль Кордобес. Бык на сей раз оказался удивительного розоватого оттенка, с особенно длинными рогами и однажды едва не пропорол матадору брюхо, тот едва увернулся и выглядел испуганным: лицо побледнело, губы ненадолго почернели. В это мгновение Незримов вдруг понял, что обязательно снимет кино о том, как в конце тридцатых из Испании в СССР эвакуировали детей и один мальчик бредил корридой, после смерти Сталина в потоке возвращенцев отправился на родину, стал матадором, но всю жизнь тосковал по России. Такой же угрюмый, как этот Эль Кордобес. Или не угрюмый, а одинокий, печальный. И однажды...
На сей раз Эль Кордобес со второго удара свалил быка, залитого кровью, когда тот уже припал на колени и дышал в предсмертной горячке. И, убив его, матадор припал перед ним на колено в благодарность за хороший бой. Перерыв.
— Ну как тебе? — с надеждой на взаимопонимание спросил Ньегес.
— Здорово, — тихо ответил Незримов.
— Да ладно тебе! Вижу, что до лампочки.
— Да нет, брат, в этом что-то есть.
— И это ты, который учил меня никогда не произносить глупую фразу «в этом что-то есть»!
В перерыве народ отправился погулять около арены Лас-Вентас, по широкой площади, где сновали разносчики пирожков и тарталеток, предлагалось даже выпить стаканчик винца или виноградной водки агуардиенте, и советские кинематографисты не отказались ни от чего и не по одному разу, а режиссер с мировым именем прикупил себе программку, дабы любезно показать сценаристу, что посещение боя быков имеет для него мемориальную ценность. За это махнули еще по стаканчику и на свою соль вернулись малость под мухой. Как там это по-испански? Боррачо? Мы боррачосы! И в таком слегка теплом состоянии коррида пошла куда увлекательнее. Очень черный бычара вышел, чтобы всех разметать, включая короля, инфанта и алькальда. Он догнал одного из бандерильеросов и поднял его на рога, правда, не ранил, а только подбросил лбом под задницу в небо.
— Ага, бандеровец! — ликовал Незримов, по-прежнему сочувствуя больше быку, чем людишкам. — Знай наших четвероногих!
Казалось, и Пакирри выскочил, намахнув, шапка у него упала сначала вверх дном, а потом сама собой перекувырнулась и легла как надо.
— А быки, между прочим, из быкохозяйства Викториано дель Рио, — вычитал из программки Санчо и явно приврал: — Самого лучшего во всей Испании.
Пакирри работал мулетой как Касаткин кинокамерой — виртуозно и с душой. Казалось, он вот-вот вспрыгнет быку на лоб и спляшет жигу или что там у испанцев? Фламенко. Тут и Незримов увидел, что этого парня любят больше, чем мрачного старшего перца. И произошло немыслимое. Он, солидный и премудрый Дон Кихот, стал вести себя как его оруженосец Санчо Панса, то есть тоже вскакивать и орать:
— Пакирри! Глория а Пакирри! Вива Пакирри!
Неподалеку от них какой-то испанский идальго, доселе незримый, а после перерыва проклюнувшийся, то и дело вопил в поддержку парня на арене, словно строчил из пулемета. Его осаживали, он огрызался, и даже послышалось, будто он им брякнул:
— Пошли вы на...
И молодой перец на сей раз не оплошал, свалил черного бычару одним ударом шпаги. Казалось, Испания в этот момент свергла каудильо, а не дождалась его кончины. Все вскочили в едином рёве, а Пакирри сиял всем своим улыбчивым ликом, озаряя арену Лас-Вентас, будто он только что не убил быка, а произвел его на свет. Ньегес негодовал, почему матадору не присудили ни одного орехоса, то бишь уха (oreja). При том что он даже заслужил не уши, а хвост.
А вот для Эль Кордобеса был явно не его день. Что-то в нем сломалось после того, как предыдущий бык чуть не взял его на рога. В предпоследнем на сегодня бою на арену вышел бык, похожий на жука-оленя, каштанового цвета и с рогами огроменными. Незримову стало страшно, что этот способен прикончить сорокалетнего перца. И ведь ничего не сделаешь, вышел на арену, отступать некуда, позади Мадрид. Отплясав свое с капотой, Эль Кордобес ушел недовольный, а во второй терции жук-олень так ударил коня под пикадором, что свалил его, и пикадор оказался одной ногой под конем. Бычару отвлекли, а лошадь долго не могли поднять, и пикадора унесли с поврежденной ногой. Вместо него вышел другой, на другом коне и едва справился с жуком-оленем, после чего тот откровенно разочаровался в жизни и остаток терции провел в меланхолии. Бандерильи не растормошили его, а лишь усугубили хандру. Терция смерти не изменила картину, Эль Кордобес какое только не вытворял, честно стремясь оживить жука-оленя; стало казаться, что чрезмерно длинные рога тому только мешают. А когда, бросив шапку, которая легла как надо, перец устремился в последнюю схватку, случилось вообще нечто позорное: жук-олень задышал часто-часто и сам собой упал замертво. Вздох разочарования прокатился по трибунам, а ругательский идальго заорал:
— Кобарде! Кобарде! Кобарде!
Его стали усаживать, он отпихивался, назрела драка между ним и двумя соседями. Неужели подерутся? Но нет, усмирили.
— Интересно, кому он кричал: «Трус!» Быку или матадору? — озадачился Ньегес.
— Мне интересно другое: что случилось с быком?
— Понятия не имею, — покраснел Алехандро, будто быки поставлялись из его быкодельни. — Может, сердце не выдержало?
— Да уж, такого на племя явно не следовало бы...
Тем временем кончину быка освидетельствовали, похоронные лошади уволокли его прочь, а Эль Кордобес как оплеванный уходил с арены. Но люди пожалели его, волна рукоплесканий затопила Лас-Вентас, и он виновато воспрял, как двоечник, которому родители все-таки разрешили посмотреть по телику хоккей СССР–Швеция. Только король сухо аплодировал, хмуро беседуя с алькальдом, словно именно теперь выяснились некоторые ранее неизвестные сведения о гибели Великой армады.
Но зато каким же оказался триумф Пакирри в финальном поединке! Уму непостижимо! Бык ему достался на сей раз не такой страшенный, как жук-олень, со стандартными рогами, но могучий, иссиня-черный. Он и вышел как-то не с озорством, а с реально поставленной задачей не сдаваться. И вновь Незримову показалось, что действует какой-то заранее написанный сценарий. Для короля расстарались. Одно непонятно: как быкам внушили, что они должны играть так-то и так-то, в соответствии с системой Станиславского, но при этом импровизируя.
— Эх, еще бы намахнуть этой сальвадоральенде, — сказал Эол Федорович.
— Агуардиенте, — поправил Александр Георгиевич.
Черно-синий быкозавр старательно проявлял себя. Он с достоинством нападал на желто-розовую капоте, резво, но без суеты, с сознанием своей силы и воли. Танком вдавился в лошадь пикадора и двигал ее перед собой упорно и настойчиво. Как нечто необходимое получил себе в загривок точный удар пикой, нырнул под лошадь и приподнял ее на полметра вверх, после чего с ревом погнался за бандеровцами, и те во второй терции увешали его бандерильями, как Брежнева орденами. Шапка у Пакирри легла как надо, он подцепил ее носком туфли и по-цирковому, подбросив, подставил ловко башку, и шляпочка улеглась у него на голове аккуратно.
— Браво, Пакирри-Пакирри-Пакирри! — завопил благородный пьянчуга, а кто-то рядом басом ответил:
— Деспланте!
И Незримов почему-то догадался, что деспланте это что-то типа пижонства. И даже подумал про парня: фу!
Но дальше закрутилось такое, что ни в одном кино не снять как надо. Что только они оба не выделывали, Пакирри и бык, бык и Пакирри, они словно годами вытренировывали свои скачки, движения, замирания, пасы, приседания, хищные прыжки, они оба любовались друг другом, обожали друг друга, и тот и другой. В очередной раз увернувшись от опаснейшего рейда черно-синего, Пакирри становился к нему спиной, а лицом сияя зрителям, орущим от восторга. Какой кадр!
— Я хренею! — ревел Ньегес. — Какая легкость! А между прочим, костюм матадора весит чуть ли не двадцать килограммов. Он называется костюм огней. На нем золота и серебра... Ты смотри, что он вытворяет!
— Да они оба вытворяют! — тоже орал Незримов, понимая, что теперь он уже полюбил это зрелище. — Бог ты мой, да что же это! Пожалейте себя оба!
В какой-то миг они замерли друг против друга, как борцы, испробовавшие все подножки и подсечки и не могущие повалить один другого. Несколько секунд не двигался ни тот ни другой, и стервец Пакирри что сделал — медленно приблизился лицом к бычьему лбищу и поцеловал его!
И снова заорали:
— Браво, Пакирри! Триунфа, Пакирри!
А кто-то с негодованием:
— Деспланте! Деспланте!
Но все видели, как король ржет, как прыгает от восторга инфант и как смиряется с их реакцией президент сегодняшней корриды.
— Поцеловал — женись! — крикнул Незримов.
На него оглянулись со смехом, будто тоже поняли смысл его лозунга.
Бык, истекая кровью, на синем фоне его шкуры становящейся фиолетовой, замуж за матадора не собирался, а продолжал тавромахию, в отличие от предыдущих, не смирился со своей участью, вновь совершал рывки, пытаясь боднуть своего партнера по смертельному пасодоблю, а тот снова выплясывал перед мордой смерти, уходя и уходя у нее из-под носа. И вдруг замер, стоя рядом с быком, как с родным братом, протянул призывно руку в сторону короля. Хуан Карлос что-то сказал алькальду Луису Марии Уэте, тот стал качать головой, и Филиппок взмолился, сложив ладони, мэр продолжал качать головой, и тут все зрители заорали:
— Индульто! Индульто! Индульто!
Но один, тот, что против всех, пронзительно воскликнул:
— ЎOye, alcalde de Madrid! ЎNo le den indulto! ЎEres una falange!
Все воззрились на него и стали ругать. Незримов спросил Ньегеса, тот переговорил с соседями и пояснил:
— Этот бунтовщик, который против всех, крикнул алькальду, чтобы не давал индульто, и добавил: «Ведь ты же фалангист!»