— Что это я ноль, а ты почти ноль?!
— Оба мы нули друг без друга, два нуля, как ватерклозет.
В последний мадридский день перед вылетом в Москву они вместе отправились в таблао Вийя Роза, трезвые, с восторгом смотрели представление, и Наталия Лобас отплясывала как никогда, лицо ее выражало строжайшую строгость и сосредоточенность, на Сашку она не смотрела, а он с тоской пожирал ее глазами. Рядом на стуле, как верная собака, лежал букет кроваво-красных роз.
— Надеюсь, без эксцессов? — спросил режиссер.
— Сегодня все решится, — зловеще ответил сценарист.
— Она на тебя даже не смотрит.
— Это не имеет значения.
Но в конце представления желаемая Сашкой байлаора вдруг выстрелила в него в упор своим жгучим взором и совершенно неожиданно улыбнулась заманчивой улыбкой. Букет вскочил со стула и полетел к фламенщице, Ньегес едва успел за него зацепиться и встал на одно колено. Отрывки пылкой речи долетали до Незримова, и он различил слова «эрмоза», «те кьеро», «эспоса» — «прекраснейшая», «люблю тебя», «женой». Она взяла букет, улыбнулась и что-то ответила. Пылающий от счастья Сашка вернулся за их столик.
— Сосватал?!
— Попросила проводить ее до дома!
Незримов шел за ними в ста шагах, по узким улочкам ночного Мадрида, и они пару раз оглянулись на него, Ньегес что-то говорил, она смеялась — скорее всего, от его неправильного испанского, едва ли он способен был развеселить ее шуточками. Вскоре им навстречу вышел сердитый здоровяк, довольно резко схватил Наталию за руку и дернул к себе.
— Стеклодув, Мадрид твою... — Незримов прибавил шагу, шикарный букет полетел в сторону, Саня шагнул к стеклодуву и получил удар под дых, Незримов побежал на помощь, фламенщица затараторила, уводя мужа, Ньегес наскочил на него, пытался ударить, но снова огреб, тут уж потомок богов вихрем наскочил на ревнивца, схватил за грудки и ударил спиной о стену: — Баста! Носотрос де Русия. Маньяна а Моску. Баста!
Гонсалес Паседо разразился тирадой, из которой потомок богов распознал только слова «куло», «Русия» и «канальяс». Танцовщица взяла мужа под руку и пошла дальше с ним, а не с влюбленным джигитом из России. Санчо утирал кровь с нижней губы и сиял от счастья.
— Чему радуемся? — удивился режиссер.
— Как говорится, «дело прочно, когда под ним струится кровь», — ответил сценарист. — Ёлкин! Она мне разрешила!
— Что разрешила? Ты в своем уме? Мы маньяна в Москву.
— Писать ей на адрес таблао Вийя Роза.
— Санчо, ты придурок. И я тебя обожаю!
Как же она злилась на него, что он месяц проторчал в этой Сашкиной Испании! Лишь роскошное черно-красное платье, в котором можно было и фламенко танцевать, и просто пойти в гости на испанский Новый год или на день рождения Сервантеса, немного утешило ее. Но ненадолго.
— Твой Ньегес объявил жене, что больше не любит ее, а любит какую-то Наталью, танцорку из фламенко. Признавайся, гад, как вы там развлекались!
И он подробно описал ей Сашкину лав стори.
— А у меня, клянусь, ничего такого. Пил много, признаюсь, но все время страдал от нашей разлуки с тобой, слышал твой голос: «Армада двинулась и рассекает волны. Плывет, куда ж нам плыть?..»
— Не армада, а громада. А Санек твой ку-ку. Он что, намерен добиваться испанки? Но как?
— Мне, конечно, было легче, ты не была замужем.
Ньегес ходил мрачный, он написал уже пять писем и в ответ не получил ни одного, чудак человек, еще и месяца не прошло.
— Все эта гитаристическая шпана! — ругался он. — Они перехватывают, и ей не попадает.
Он по-прежнему жил дома, спал с Надей на разных кроватях, а Гоша пока ни о чем не знал. Надю утешало его уверение, что с фламенщицей еще ничего не было, только его страстная влюбленность, а она может и выкипеть до дна, если ничем не подпитывать.
На Московском фестивале Эола Федоровича удостоили членством в жюри — наряду со звездой «Иронии судьбы» Барбарой Брыльска, старым знакомым по Египту Салахом Абу Сейфом, японцем Тосиро Мифунэ, создателем эпопеи «Освобождение» Юрием Озеровым, Володей Наумовым и многими другими, во главе со Стасиком Ростоцким. И как раз приехал со своим «Концом недели» Бардем. И как раз с письмом. И как раз от Наталии Лобас. Хмурый Санчо солнцем воссиял на небосклоне своей любви, по-киношному трясущимися руками распечатал конверт, прочитал эпистолу и прижал к груди.
— Индийское кино! — не сдержался Незримов.
— Молчи, несчастный! У тебя это все уже позади, а у меня только начинается.
Танцорка написала, что ей очень приятно его внимание, что она не забыла его и даже пытается отыскать фильмы, снятые по его сценариям. Но Ньегес ликовал так, будто она сгорала от нетерпения устроить ему эротическую сцену. Кстати, за хвалу эротическим сценам в «Голоде» потомок богов красиво отомстил Бардему. Три главных приза фестиваля достались «Пятой печати» Золтана Фабри, «Миминошке» Гоши Данелии и как раз бардемовскому «Концу недели». Поздравляя Хуана Антонио, Незримов произнес заранее вызубренную фразу по-испански:
— Ме густарон эспесиальменте лас эсценас кон Сталин.
— Кон Сталин?! — удивился Бардем.
— Си, эротико, — засмеялся Незримов.
Испанец покраснел и тоже заржал.
Во время этого фестиваля пришло трагическое сообщение из Пицунды: в море утонул Женя Карелов.
— Случайно ты не снимал его в такой роли? — наступила на больную мозоль Марта Валерьевна. После возвращения мужа из Испании она стала часто подкалывать его по всяким поводам. Ее жгла обида: месяц провел без нее, хотя вполне мог отпустить Сашу одного. Даже Толика настрополила, и тот однажды заметил:
— Пока некоторые там по заграницам разъезжают, страна продолжает жить своей героической жизнью.
Сказано так смешно, что нет сил сердиться.
Этим летом из своего печального небытия выплыл бывший чешский националист, как ни в чем не бывало объявился на даче во Внукове, поселился, подружился с Толиком, объедал с кустов незрелую белую малину, недозрелый кислейший крыжовник и ни хрена не делал, пользуясь тем, что окончил МАИ и поступал в аспирантуру как получивший красный диплом.
— Платон Платонович, — ехидно сказала ему однажды Марта Валерьевна, — мы собираемся зимой у вас в квартире пожить вместе с вами. А то, знаете ли, дрова нынче дороги, а нам всю зиму приходится камин топить.
— Так и не топите, у вас же есть обычное отопление, — буркнул чех.
— И это вместо того, чтобы сказать: «Я буду только счастлив пожить с вами вместе всю зиму!» — покачала головой мачеха. Хотя какая она ему мачеха, если он от отца документально отрекся, этот Платон Платонович Новак.
Из-за него стали вспыхивать ссоры:
— Надоел мне твой Платоша хуже горькой редьки! Месяц живет барином у нас. Он, видите ли, с красным дипломом! Насрать мне на его красный диплом!
— Таким дивным голосом и такие грубые слова!
— Насрать! Помнится, его мамаша именно это сделала, когда мы у нее дачку оттяпали.
— Охота тебе вспоминать?
— Есть напоминалка, вот и вспоминаю. Если честно, видеть не могу рожу твоего отпрыска.
Спасением стал разговор, подслушанный Эолом Федоровичем. Платон спросил у Толика:
— Ну что, Толян, скоро в школочку? А ты как числишься? Анатолий Эолович Незримов?
— Нет, — ответил Толик. — Я по отцу записан: Анатолий Владиславович Богатырев.
— Это правильно, отец есть отец, надо хранить ему верность.
Незримов не выдержал и наскочил гневнее гневного:
— Ах ты щенок! Верность отцу! А сам-то!
— Все по-честному, — взъерепенился Новак. — Отец меня предал, вот я и...
О, какая последовала хрустящая пощечина, а за ней и вторая.
— Вон из моей дачи! И чтоб ноги твоей здесь не было, подонок!
— От подонка слышу! Больно мне нужна ваша дачка, я сам собирался съехать со дня на день.
Так окончился очередной советско-чешский конфликт. В сентябре Толик Богатырев пошел в первый раз в первый класс, а Никита Михалков покорил сердца зрителей феерическим фильмом, название которого конфисковал у Бардема, добавив «Неоконченная пьеса для...». Незримову дико понравился первый фильм Никиты — «Свой среди чужих, чужой среди своих», восторг вызвал и второй — «Раба любви», но эта картина заставила сердце потомка богов сжаться от лютой зависти. Так искрометно, смешно и грустно, в шутку и всерьез, красиво и блистательно все сделано, что он не сдержался высказать свои похвалы:
— Никита! Я сражен наповал! Ты, конечно, понатырил там-сям у разных испанцев и итальянцев, но сделал в сто раз лучше, чем все они, вместе взятые. У тебя огромное будущее.
— Спасибо, Эол Федорович, — почтительно поклонился начинающий мастер признанному мэтру.
И примерно в таком же ключе осенью этого года Эол Незримов начал снимать «Лицо человеческое», павильонные съемки на «Мосфильме». Он даже подумал, а не использовать ли ему музыку, хорошую, классическую, как делает Тарковский, а теперь еще и младший Михалков. И все же вернулся к постулату Антониони, что музыка должна звучать в кадре, а не за кадром, ее кто-то должен исполнять в самом фильме. И остался при твердом мнении, что музыкой режиссер украшает кино, когда сомневается в убедительности своего таланта. Так в его «Не ждали» заводили пластинку или сами пели, в «Бородинском хлебе» Нина Меньшикова, игравшая Маргариту Тучкову, пела романс Бортнянского под собственный фортепьянный аккомпанемент, а потом за кадром ненавязчиво звучали вариации Андрюши Петрова на этот романс, в «Звезде Альтаир» Гарун Эр-Рамзи в роли Ахмада играл на ситаре и пел, в «Голоде» да, музыка закадровая, но опять-таки скудная и ненавязчивая, того же Петрова, слегка касающаяся струн души, в «Портрете» тоже, в «Муравейнике» Марта исполнила эпизодическую роль, она учительница музыки в детском доме, играла и пела красивую песню «Сердцем согрей», сочиненную умницей Таривердиевым и потом им же обработанную и звучавшую несколько раз тихонечко за кадром. И Андрей Миронов подпевал группе «Квин»: «I’m in love with my car». Но такого главенствования музыки, как у Михалкова в «Неоконченной пьесе для механического пианино», у Незримова нет нигде. И не будет! Я сказал! Баста!