— Бдё будет барабо.
— Что-что он сказал?
— «Бдё будет барабо», то есть «все будет хорошо».
И так тронул ее этим своим пожеланием, что вмиг все переменилось, она подумала, что жизнь прекрасна, если есть такие негритосики, и потом, выписавшись из больницы, быстро нашла свое счастье, вышла замуж, родила трех детишек.
— Классный сюжет! Напиши сценарий. Пусть она этого негра отыскала и за него вышла замуж. Поехала с ним в Африку, а там у него целый гарем оказался.
— Напишу. А финал в «Лице» менять не буду. Или хочешь так: Эллен нашла Сорокина, и тот превратил ее в негритянку, потому что Престо тайно любит негритянок. Она возвращается к нему и говорит: «Бдё будет барабо».
— Тоже неплохо. Так и вижу Купченко негритянкой. Ну придумай что-нибудь, Санечка, милый. Не хочу, чтобы Ирка от Васьки после нашего кино ушла. В конце концов, хоть ты и автор, но я хозяин фильма, я режиссер.
— Режик ты проклятый!
И с негодованием Саня все же переписал финал. Эллен возвращается, Антонио сердито спрашивает ее: «Ты что-то забыла?» «Да, забыла, — отвечает она. — Самое главное». — И улыбается ему любящей улыбкой. А в титрах написали потом: «По мотивам романов Александра Беляева», потому что многое изменили.
Вася и Ира превосходно справились со своими ролями Антонио и Эллен, и, когда они в кадре целовались, ничья жена и ничей муж не вздрогнули от ревности. Да и дети, Саша и Сережа, когда вырастут, не станут упрекать: мама, а ты что это с другим целовалась? папа, тебе не стыдно с другой актрисой целоваться? К февралю закончили павильонные съемки, летом предстояли натурные в Крыму.
И тогда с Толиком стали происходить несчастья. Сначала они с четырехлетним Сашкой Лановым и Гошей Ньегесом, приехавшим в гости вместе со своим отцом, по-прежнему влюбленным в свою далекую, но жгучую, выкопали в огромнейшем сугробе катакомбу, и она обвалилась, когда Толик находился в самой ее середине. Саша и Гоша примчались с выпученными глазами: Толика завалило! Его откопали еле живого, без сознания, «скорая» умчала в больницу, но уже завтра мальчика выписали, ничего страшного. А в марте он провалился под лед, решив сдуру покататься на коньках по родному пруду, — мало ему занятий с Тарасовой. Долго не мог выбраться, с воспалением легких пролежал три недели в больнице, у Марты день рождения, а у него самый опасный период пневмонии, едва не помер, тридцатилетие перенесли на день его выписки.
— Что за рок висит над парнем? Отец в тюрьме, мать, убитая отцом, в могиле, теперь эти несчастья одно за другим. И ведь в фильме-то ничего такого у меня не было, — недоумевал Эол Федорович.
А тут еще и визит к Брежневу.
Незримов ожидал встречи с Адамантовым сразу после поездки в Испанию, но прошло целых десять месяцев, покуда он не проклюнулся из своего госбезопасного небытия: давненько не виделись, завтра в «Метрополе» устроит? Только оденьтесь поприличнее. Простите, вы всегда с иголочки, но завтра может состояться одна суперважная встреча. И паспорт обязательно.
Опять тет-а-тет в роскошном люксе одной из главных гостиниц страны. Поначалу о том о сём, а больше ни о чем, покуда Незримов не борзанул:
— Роман Олегович, отпустите Сашку в его Испанию.
— Как это отпустите?
— А так, всемилостивейше. Он меня просверлил своим нытьем. Поймите, ведь он и по отцу, и по матери испанец. Вреда нашей любимой Родине не будет, если эта капля вернется в свою родную стихию. А может, и наоборот, он будет создавать в Испании положительный образ Страны Советов.
— Говорят, он там влюбился в какую-то танцовщицу, — усмехнулся Адамантов. — Даже из семьи ушел из-за этого.
— Ну вот, вы всё знаете. Глаза и уши нашего спокойствия.
— И что, она дивно хороша?
— Он называет ее «моя жгучая красавица». Отпустите этого Ромео. На глазах худеет. Еще год-два, и окончательно растает. Евреи потоком уматывают.
— Да как же вы? Соглашаетесь расстаться со своим верным сценаристом?
— Он может приезжать и дальше работать в СССР, потом возвращаться в родные пенаты. Высоцкий же катается туда-сюда, Москва — Париж, Париж — Москва, и ничего, сейчас у Говорухина собирается сниматься в фильме по братьям Вайнерам.
— Кстати, дед Высоцкого, Вольф Шлёмович, тоже был стеклодувом, — произнес Адамантов противным голосом.
— Что значит «тоже»? А, вы и про Гонсалеса знаете! Молодцы! Этот стеклодув начистил рожу Ньегесу, скотина. Хотя у Сашули с танцовщицей ничего еще не было. Цветочки, пылкие взгляды, один раз проводил до дома, в последний самый день. Так вот, Роман Олегович, дорогой мой...
В этот миг зазвонил телефон, Адамантов извинился, взял трубку, послушал, положил трубку и, побледнев, приказал:
— Пойдемте.
Через десять минут они оказались не где-нибудь, а в Кремле, и не у кого-нибудь, а лично у Леонида Ильича Брежнева.
— Здравствуйте, Эол Федорович, — сказал Брежнев своим голосом, который в тысяче и одном анекдоте любила и умела изображать добрая половина населения СССР.
— Здравствуйте, дорогой Леонид Ильич, — пожимая руку генсека, в волнении Незримов так и выронил это слово «дорогой», как десять минут назад назвал дорогим Адамантова, которого тоже пригласили за небольшой столик, сервированный деликатесами, включающими обоих цветов икру, обоих цветов хлебушек, обоих цветов рыбку — сёмужку и осетринку, а также ветчинку, колбаску, грибочки и огурчики. Без спиртного, только чаек. Зачем тогда грибочки с огурчиками?
— Как работается? Снимаете новое кино?
— Да, Леонид Ильич. По романам Александра Беляева.
— Хороший писатель. А что, про Ленина так и не стали снимать?
— Не стал. Стыжусь, но как-то не заладилось.
— Да и хер с ним, он и без того всем уже вот где, — не моргнув глазом произнес главный ленинец Советского Союза, намазывая бутерброд с зернистой и протягивая его Эолу.
Незримов невольно стрельнул глазами в Адамантова. Что, если кагэбэшник за такие слова вытащит табельное и — простите, товарищ генеральный секретарь, но вы арестованы? Но Олегыч сидел с мавзолейно-каменным лицом, кашлянул и тоже потянулся к икре, только к лососевой. И Незримов поспешил заесть хер в адрес самого неприкасаемого имени. Слопал бело-черный бутерброд, не чувствуя вкуса.
— Я про другое, — продолжил кавалер аж шести орденов с изображением того, кого он только что послал куда подальше. — Вы «Новый мир» читали, Эол Федорович? — В отличие от Адамантова, Брежнев произносил имя-отчество режиссера вежливо полностью, а не Ёлфёч.
— «Новый мир»? — удивился Незримов, но тотчас и догадался, о чем речь. — А, ну конечно, читал! — соврал он, потому что вышедшую во втором номере «Нового мира» «Малую землю» он лишь пролистал.
— Вот и хорошо. Ну, что скажешь?
— Сильное произведение. — Правдоопасный почти не соврал. Даже если вещь слабая, в ней говорится о подвиге советских солдат, а значит, все равно это что-то сильное. Но скорее всего, Брежнев не сам писал, поговаривали, что автор — какой-то еврей-известинец, то ли Сошнин, то ли Сухнин, как-то так. Возможно, и неплохо написано.
— Вот и хорошо, — улыбнулся Брежнев. — За это надо выпить. Любочка!
Тотчас появилась Любочка со столиком на колесиках, уставленным множеством самых разных бутылок. Сам хозяин Кремля налил себе «Зубровку», Незримов предпочел коньяк, Адамантов подхалимски тоже налил себе «Зубровку». Выпили, закусили.
— Ну и как бы вы отнеслись? — спросил Брежнев, вскинув бровь.
— К чему? — Незримов не спешил проявить, что догадался.
— Есть книга, есть кинорежиссер. Сценариста надо подобрать, или сгодится тот, который вам все сценарии пишет?
— То есть вы хотите, чтобы я экранизировал «Малую землю»? — сглотнул режиссер.
— Я вам предлагаю. Мне нравятся ваши фильмы. Особенно про блокадный Ленинград, — с большой теплотой в голосе продолжал генсек, наливая еще по рюмке себе и Адамантову, а Незримов сам наполнил свою коньяком. Кстати, французским, «Камю».
— И наш сценарист заодно развеется, — вставил свое слово комитетчик.
Они чокнулись и выпили по второй.
— А на роль полковника Брежнева, наверное, надо Матвеева? — спросил Незримов, все еще не веря своему то ли счастью, то ли несчастью.
— Это который Макара Нагульнова играл в «Поднятой целине», — поспешил с подсказкой Адамантов. — А недавно фильм «Судьба», лидер проката за прошлый год.
— Да, я знаю, — махнул рукой генсек. — Только мне тогда, в сорок третьем, тридцать шесть было. А Матвееву сколько?
— За пятьдесят, — прикинул Незримов.
— Староват, — впервые за все время причмокнул Брежнев. А в анекдотах и по телевизору он постоянно чмокает.
— Подгримируют, — сказал режиссер. — Да он уже играл вас в «Солдатах свободы» у Озерова. Сходство с вами несомненное.
— Это точно, — засмеялся генсек. — Помню, я работал на Байконуре и там крутили «Поднятую целину», так меня потом долго Нагульновым дразнили за сходство.
А он славный, подумал Незримов, вновь сподобившись черной икры. Налили по третьей, Брежнев произнес тост за великое искусство перевоплощений, каковым является кино, выпили. От волнения режиссер вдруг слегка поплыл. И совсем внезапно его осенила отмазка.
— Леонид Ильич... Дорогой Леонид Ильич, я так счастлив, что вы выбрали именно меня.
— Вот и славненько.
— Но...
— Что еще за «но»? — вскинул густую бровь генсек.
— Вы не поверите, но это так. Дело в том, что у моих фильмов есть одна странная особенность. Судьбы персонажей отражаются на судьбах исполнителей ролей. Причем нередко весьма трагически.
— Вот как? — Густая бровь поползла еще выше.
— Актер Баритонов играл в моем первом полнометражном фильме роль павшего бойца, и потом его нашли выбросившимся из окна в той же самой позе, в какой он показан мертвым в фильме. Артистка цирка Степнякова играла в том же фильме роль медсестры, которую застрелил финский снайпер.
— Помню этот эпизод.
— Вскоре она насмерть разбилась во время выступления.