В июле на экраны вышел «Мой ласковый и нежный зверь» Эмиля Лотяну. Незримова оглоушили мощь игры актеров, монтаж и особенно музыка, свадебный вальс Евгения Доги. Ворчал, что музыка спасла фильм, как ядерная бомба, что Янковский может же гениально играть, а в «Лице» почему-то затормозил. Но ворчал больше от зависти, что не он снял эту ленту.
— Да успокойся ты, глупенький, твои фильмы не хуже, — сказала Марта и напоролась на гнев:
— Не хуже?! Мои в сто раз лучше! Мои классические, а это — однодневка. Как ты могла сказать такое!
— Э, дорогой мой, с таким тоном до золотой свадьбы не доживем.
Зачем она тогда брякнула это? Вот он и не дожил. А теперь и вовсе время вспять потекло, на всех часах пять, как было, когда на экране шел «Голод». Что происходит, непонятно!
И что тогда происходило, тоже непонятно. Они вновь стали часто ссориться, иной раз даже при Толике, и мальчик огорчался. Ньегес написал отвратительно слабый сценарий о Гагарине. Ему снова отказали в выезде в Испанию: нецелесообразно. Незримов сам звонил Адамантову и готов был снова ехать вдвоем с Санчо, а Марта злилась:
— Опять? У тебя там тоже кто-то есть?
Но злилась зря, потому что уже никому не разрешали ехать в страну Сервантеса.
— Ну что вы все время ругаетесь? — хныкал Толик. — Ну хотите, я буду просто называть вас мамой и папой?
В состоянии войны они оказались и когда внезапно умер Дуглас Александров — а он лишь на пять лет старше Эола. Инфаркт. И Незримов один ходил на похороны, желая поддержать несчастного Григория Васильевича: утрата за утратой, он сам, того и гляди, нырнет в могилу. Дугласа было жалко еще и потому, что ему, как и Эолу, досталось редчайшее для русского человека имя. Галя, оставшаяся вдовой, некрасиво рыдала, еще не зная, что скоро станет женой собственного свекра, столь же пока неутешного.
К октябрю завершили монтаж «Лица», Незримов потирал руки, а Марта Валерьевна, посмотрев, сказала мрачно:
— Что-то не то. Надо бы перемонтировать.
— Не то?! — взвился Незримов. — Да что бы ты понимала! Ты, кстати, тоже в последнее время на радио хуже выступаешь, чем раньше.
— Может, я вообще все хуже делаю, чем раньше? Может, у нас все кончилось?
— «Не то»... По-моему, получился мой лучший фильм. А она...
— Ну хочешь, я буду только хвалить: шеде-е-евр! великоле-е-епно! гениа-а-ально!
— А я хотел тебя попросить...
— Что попросить?
— Озвучить. Латышку. Своим божественным голосом.
И она озвучила. Сделала это непревзойденно, придав Гедде Люкс необходимого стервозного обаяния. Но самим фильмом все равно оставалась недовольна, и они опять разругались.
И как раз во время очередной ссоры вновь как ни в чем не бывало нарисовался Платон Новак. Целуйся со своим сынулей. Словно нарочно приехал посмотреть, как они цапаются. Но приехал какой-то не такой, как раньше, счастливый, веселый, даже привез с собой выпивку и закуску:
— Поздравь меня, отец, конструкторское бюро «Искра» запустило первый в истории студенческий искусственный спутник Земли.
— А ты тут при чем?
— При том. Я работаю в «Искре».
— Вот как? Ну что ж, от души поздравляю!
— Выпьем? Я тут шампанское, коньяк, колбаску, шпроты.
— Помнится, в детстве ты больше всего на свете любил шпроты. — На Эола вдруг накатило трогательное воспоминание, как Платоша был маленьким, не таким противным, как когда вырос. — Ну, давай. Марта Валерьевна! Присоединяйтесь! К нам пришел не просто Платон Новак, а молодой конструктор космических кораблей. Плохо чувствуешь? Ну ладно, мы тогда тут сами организуемся.
Он смотрел на Платона, полнотелого юношу, и совсем не видел в нем самого себя, а только Веронику Новак, но ведь это все равно его сын, и когда-то в детстве он выказывал большее сходство с Незримовым, такой хороший, умненький. Кто бы знал...
Они пили коньяк, закусывали, Незримов рассказывал сыну о том, какой он был маленький, а Марта подслушивала их разговоры и нарочно не шла, чтобы не испортить первую на ее памяти хорошую беседу между ними. Мало ли, вдруг Платон помрет, как Дуглас... А тут еще и совсем неожиданный поворот:
— Отец, я тут смотрел твой фильм. Должен тебе сказать, ты гений. И Лиза так считает. Моя невеста.
Так-так, жениться надумал, деньги нужны, вот и подлизывается со своей Лизой. Странно, что без нее приехал.
— Да? И какой же? У меня их семь, сейчас восьмой почти готов к прокату.
— «Муравейник». Теперь я понял, почему вы Толика себе завели.
— Заводят собачек и кошечек, а Толика мы усыновили.
Вот сейчас они схватятся на почве того, что Толик тоже не Незримов. Но Платон благоразумно увильнул:
— Стало быть, теперь у тебя два сына. Выпьем за твоих сыновей?
Ну уж нет, пора выводить свой засадный полк на поле Куликово. Марта Валерьевна прихорошилась и пришла на собеседование мужа с Платоном Новаком.
— Нальете шампанского?
— О, совсем другой монтаж, — развеселился Эол Федорович.
Ей очень хотелось разрушить идиллию, старательно изготавливаемую женихом, которому нужны деньги на свадьбу, но она вдруг решила: а, гори все синим пламенем! Стала пить шампанское и весело чирикать, не давая им дальше пускаться в слюнявые воспоминания о Платошином детстве.
— Давайте выпьем за Марту Валерьевну, — предложил Новак.
— За Марту Апрельевну, — озорно поправила она.
— Нет, я серьезно. Вы так изумительно пели в «Муравейнике»! А можно вас попросить сыграть и спеть? — Платон кивнул на лебединое крыло «Блютнера».
— В другой раз, на вашей свадьбе, — улыбнулась Марта Валерьевна, как, наверное, улыбнулся бы Сталин. — Это будет моим свадебным подарком. Кто же та счастливица?
— Лиза Гордеева. Мы с ней вместе работаем в «Искре». Это студенческое конструкторское бюро при авиационном институте.
— Спутник недавно запустили, — добавил Незримов.
А ты и растрогался, подумала она. Нет, сейчас начнется, завтра они вместе с Лизой приедут, потом поселятся, станут деньги тянуть.
— А что, вы по-прежнему Платон Платонович Новак?
— Кстати, я как раз собирался обратиться к тебе с просьбой, папа. Не хочешь ли ты разрешить мне снова стать Платоном Эоловичем? И вернуть себе твою фамилию?
Ну все, сейчас режик расплачется от умиления и будет картина Рембранта, только что блудный сын не особенно потрепан, вполне себе хорошо одет, не чумазый и уж явно не голодал, судя по упитанности.
— Ну, что же вы молчите, Эол Федорович? Сын признал вас своим отцом. Что может быть счастливее такой сцены? Рыдайте, обнимайте, приголубьте малышечку!
Незримов молча и обескураженно смотрел на Платона. Наконец спросил:
— А когда ты менял мою фамилию на Новак...
— Это была ошибка! — поспешил ответить Платоша.
И тут шампанское пустило в Марту озорную искру — вспомнилось, как в «Кавказской пленнице» сказала Нина:
— Ошибки надо не признавать. Их надо смывать. Кровью!
А Эол Федорович громко расхохотался, довольный вмешательством жены. Он тоже уже понял, что его раскручивают на свадебку. Да и Лизонька, должно быть, спросила, почему Платоша не водится с таким знаменитым папочкой, почему носит фамилию матери, а отчество вообще не знамо чье.
— Платоша, иди ты на хрен, — сказал он, но ласково. — Так хорошо сидим, выпиваем, закусываем, делимся воспоминаниями. Ну что мы сейчас будем решать вопросы планетарного масштаба?
— Понимаю, ты должен все взвесить. Не буду тебя теребить. А вот и Толик!
— Толичек, сделал уроки?
— Сделал. А можно мне такой колбаски?
И они посидели еще немного, Платон глянул на часы:
— У-у-у, мне пора, меня невеста ждет. Рад, что мы так хорошо, по-семейному посидели. Марта Валерьевна, не обижайтесь на меня ни на что. Я ваш искренний поклонник. И в «Голоде» вы так хорошо сыграли Лялю Миномет.
— Пулемет вообще-то.
— Словом, кто старое помянет...
Как же они потом ругались из-за этого Платона! Поначалу Незримов даже хвалил жену за остроумие, соглашался с ней, что Платоша резко повернул лишь потому, что сделался хитрее, а Лизочка запустила свой спутник — тянуть из папаши деньги. Все это ежу понятно, и пошел он туда же, куда Брежнев послал Ленина. Никаких денег, никакого возврата к отцовой фамилии, выбор сделан раз и навсегда. Но постепенно стальное Эолово сердце стала покрывать ржавчина отцовских чувств: кровиночка, Платоша, заблуждался, мамаша заставляла отрекаться от папаши. Нет, конечно, никакого иждивенчества! Парню сколько? А кстати, сколько ему? Двадцать три? Ну вот, я в двадцать три где только можно зарабатывал, ни копейки денег из отца и матери не тянул, крутился как волчок.
— Конечно, тебе же тогда как раз его мамочку кормить надо было, раскормил шире некуда!
— Ну зачем ты так, милая?
— Да затем. Таешь, как апрельский снеговик. Признайся, хочешь, чтобы он снова стал Эоловичем Незримовичем?
— Не скрою. Сын ведь. Досадно, знаешь ли, когда родная кровь от тебя отрекается.
— Не знаю, я рогатая матка, родных детей не имею.
На какое-то время ссоры испугались заявления Толика:
— Если будете ругаться, я обратно в детский дом вернусь. Там все как-то понятнее.
И скандалы затихли. Но на день рождения Эола Федоровича Платоша явился со своим Лизочком, очаровательной голубоглазой девушкой, великолепно изображающей наивность. Раньше он знать не желал, когда следует поздравлять родителя, а тут прикатил.
— Я же говорила, надо было уехать в Болшево или в Ленинград, — возмутилась Марта Валерьевна. Но при своих родителях и других гостях затевать свару не стала, изображала саму любезность.
— И когда же у вас свадьба? — спросил Незримов.
— Мы еще пока не подавали, — ответила Лиза Гордеева. — Сначала надо кое-что уладить, деньжонок подкопить. У нас пока маловато.
Никто не бросился предлагать свои сбережения для покрытия предстоящей свадьбы. А Незримов даже сказал:
— Это похвально. На собственную свадьбу жених должен сам заработать.