— Сломаете! Вы как статуя командора. «Тяжело пожатье каменной десницы». А фильм-то я за несколько дней снял, в перерыве между съемками «Обломова». Вот вы моего «Обломова» увидите — это да, а «Пять вечеров» — безделица.
— Мне кажется, трудно снять что-то лучше этой безделицы, — возразил Незримов, не уверенный, что «Обломов» окажется сильнее. Да и роман Гончарова он никогда не любил, считая Обломова вырожденцем, не способным даже самостоятельно одеваться, нисколько не типичным русским человеком, как раз скорее исключением из правила. Не Обломовы гнали Наполеона и водружали знамя над Рейхстагом.
После «Пяти вечеров» Незримов не переставал восторгаться Никитой, а вот его брата Андрона невзлюбил всей душой. Ему и раньше не нравились его фильмы, «Романс о влюбленных» вообще вызвал отвращение, а тут они вместе оказались в Каннах, и Роберт Рождественский, входивший в жюри, сказал Эолу, заикаясь:
— Личи-чично я отдал бы приз в-в-вашему «Человече-че-ческому лицу».
Но Эолово «Лицо» не удостоилось даже какого-нибудь приза ФИПРЕССИ, а Андронова «Сибириада» отхватила Гран-при. Хорошо, что не Золотую пальмовую ветвь, доставшуюся сразу двум лентам — «Жестяному барабану» Шлёндорфа и «Апокалипсису» Копполы.
В Каннах они с Мартой побывали вместе, и жена искренне сопереживала мужу, хотя и ляпнула неосторожно, что у Копполы фильм все же очень сильный.
— Коппола-жоппола! — заорал Незримов. — Мое кино сильнее. И уж точно что в сто раз лучше, чем у этого Андрона-Гудрона.
— Тут я согласна, у тебя динамика, пластика, а «Сибириада» откровенно затянута. Купаться будем, Ёлочкин?
— Вода еще пока холодная. Почки застудишь. «Сибириада» — фальшь. Да и вранье несусветное. Там в Сибири сначала открыли нефть, а Хрущара все равно намеревался затопить Западную Сибирь каскадом электростанций. Говорил: будем нефть из нового моря добывать. И лишь когда эту гниду кукурузную скинули, про каскад электростанций забыли, стали нефть качать удобным способом. А Гудрон показывает, что нефть открыли и тем спасли Западную Сибирь от затопления. Ну нельзя же так нагло врать!
Сценарий Ньегеса о Гагарине получился из рук вон плохо. Сашок явно хандрил по Испании и Наталии Лобас, не до нас ему было, не до России. Предатель! Или по-испански — траидор. И при очередной встрече с Адамантовым потомок богов взмолился:
— Да отпустите вы его на все четыре стороны! Ему через год надоест там, и вернется мой Санчо Панса. Хотите — я вам десять антисоветчиков поймаю и приведу на веревочке.
— Поймайте, — смеялся Олегыч.
— Пишите: Брежнев — помните, как он о Ленине отозвался? Следующий: Адамантов — он при этом присутствовал и не принял меры. Третий: Незримов — он тоже слышал и проглотил.
— Все, достаточно, больше не надо перечислять, — нахмурился кагэбэшный подполковник. А и впрямь, чего доброго, возьмет этот режиссеришка да и настучит на него, что он брежневский хер в адрес Ленина прошляпил. — Мы подумаем, как помочь Александру Георгиевичу.
— А заодно узнайте, пожалуйста, почему не одобряют мою идею фильма о Гагарине. Скоро двадцатилетие его полета. Меньше двух лет уже осталось.
— А как вы думаете, Высоцкий не собирается навсегда остаться за границей?
— Да кому он там нужен? Нет, столько, как здесь, Володя никогда не начешет, а роскошь он любит. Да и с Влади у него в последнее время швах. Здесь он только щелкнет, вот так, и вокруг него гарем. А там? Нет, Родион Олегыч, не могу вам его сдать в этом смысле. Пьет, это да. Но диссидент из него никудышный.
— Не только пьет, знаете ли, есть данные, что и наркотики.
— Не видал. Да и я, честно говоря, вообще не разбираюсь, что такое наркота.
В том году всех потрясла гибель талантливой Ларисы Шепитько. Она снимала «Матёру» по роману Валентина Распутина, ехала на выбор натуры, водитель заснул и врезался в прицеп грузовика, «Волгу» накрыло кирпичами. Ларисе было сорок один. Такой вот подарок мужу на день рождения. Климов сам чуть не помер от горя. Хоронили на кладбище, третьем по значению после Новодевичьего и Ваганьковского. Эол с Элемом к тому времени успели крепко разругаться после закрытого просмотра климовской «Агонии», которую Незримов от души раскритиковал как карикатурную, шаблонную: Гришка Распутин конечно же исчадие ада, царь, по советским лекалам, безвольный идиотик, царица, по тем же лекалам, властная гестаповка, все окружение царя — сплошные уроды. Фильм тогда положили на полку, и Климов решил, что во многом благодаря критике Незримова. Чуть ли не перестал здороваться. Но на Кунцевском Эол обнял старого друга, и Элем, бледный и тощий, как из Освенцима, принял его объятия со жгучей слезой.
— Кого жальче — ее или его? — спросила Марта.
— Вопросики же у тебя! — возмутился Эол. — Если б я погиб, тебе кого жальче было бы — меня или себя?
— Что ты злой такой все последнее время! О чем ни спросишь, на все гавкаешь. Был Незримов, стал Нестерпимов.
Она видела, что у мужа очередной творческий кризис, что он не знает, о чем снимать и как двигаться дальше. При этом всегда хвастался, мол, идей море, не знаешь, какую выбрать. К очередному пушкинскому юбилею намеревался снять «Маленькие трагедии», но их перехватил Швейцер. Юбилей уже грянул, а он сомневался, снимать ли ему «Барышню-крестьянку», вроде бы и сюжет Ромео и Джульетты, но весьма легкомысленный. И так во всем. Ньегес то впадал в запой, то возвращался к спортивному образу жизни, он давно уже так похудел, что вполне годился и на арену, и на таблао. И быков сокрушать, и каблуками щелкать. Но не спешил подкидывать сюжеты. Конечно, впору снять фильм о нем самом, мальчике, привезенном из Испании, выросшем в советском детдоме, ставшем известным кинодраматургом, но этот сюжет еще не имел кульминации, развязки и финала, их должна придумать жизнь. Да и после «Муравейника» снимать еще раз про детдом надо лет двадцать повременить. Время летело, Марта Валерьевна так и работала в МИДе, так и подрабатывала на радио, они ездили и на море, и изредка за границу, Толик рос, хороший мальчик, учился на одни пятерочки, подавал надежды как будущий чемпион по фигурке, Тарасова его нахваливала. Во всех смыслах их семья упакована, все при всем, а лада не ощущалось все больше и больше.
— Вот возьму и соглашусь уехать работать в наше посольство в Париже, — пригрозила однажды Арфа.
— Скатертью дорога! Бон дебарра! — заорал Эол. — Только Толик со мной останется.
— Начинаем делить имущество?
— Толик не имущество!
— Не имущество я! Если вы опять, то я все-таки сбегу от вас обратно в детдом! Доиграетесь. Ну братцы, ну пожалуйста!
Хотели, чтоб было все хорошо, как в четвертой новелле «Муравейника», а получалось как в первой, где от Быстряковых сбежала и вернулась в детдом Лика.
По осени Платон Новак женился в Черемушках, в кафе «Черемуха» неподалеку от своей квартиры, так и не вернув себе фамилию и отчество прославленного отца. Эол злился на Платона, что тот когда-то поменял, а Платон на Эола, что не разрешил вернуть. Денег на свадьбу Незримов сыну не дал, да тот и не просил, стал хорошо зарабатывать в своем КБ, но подарок Незримов подарил не дешевый и особенный — новейший японский видюшник «Сони» и полное собрание своих фильмов, ему их записали на «Мосфильме:
— Наконец-то посмотришь.
— Да что вы, Ёл Фёдрыч, мы с Платончиком все ваши фильмы пересмотрели, их же время от времени выбрасывают на телевидении, — сказала невеста, явно огорченная, что стала Елизаветой Новак, а не Елизаветой Незримовой.
— Это точно, выбрасывают, — рассмеялся новоиспеченный свекор. — Как на помойку.
Родители Лизы в разгар веселья как-то вскользь намекнули, что Незримовы могли бы не ограничиться видиком с кассетами, на что Эол Федорович справедливо и прямо заявил им:
— Вообще-то им досталась квартира, купленная когда-то мной, и машина, тоже когда-то мной купленная.
— Ой, ну да, ну да! — закудахтали они. — Ваше здоровье, Эол Федорович! Вы такой знаменитый, Эол Федорович! Творческих вам успехов!
А вот жалобы, что мало звезд кино пригласил на свадьбу сына, он не мог отвергнуть, согласился, виноват.
В ноябре Толик во все глаза зырил «Место встречи изменить нельзя». Вот это кино! А какой наш дядя Володя молодец! Да уж, ничего не скажешь, Высоцкий в роли Жеглова превзошел самого себя, и оставалось только позавидовать Стасику Говорухину, великолепное кино, надо бы, эх, и мне телесерийку забацать.
— Как думаешь, Арфа?
— Пуркуа па? У тебя не хуже получится.
— «Не хуже»! Да в сто раз лучше! Вот бы серий шесть о Гагарине!
А потом состоялась премьера меньшовской «Золушки» — «Москва слезам не верит» в относительно новом кинотеатре «Звездный» неподалеку от ВДНХ и Аллеи космонавтов, над которой взмывает в небо сабля с ракетой наверху.
— Первая серия еще ничего, но вторая никуда не годится, — сказал Незримов Володе Меньшову как старший младшему. — Баталов вообще отвратителен: самовлюбленный, смазливый — фу!
И это среди общего щебетания восторженных киноптиц.
— Ничего другого от вас и не ждал, Эол Федорович, — снисходительно улыбался своей широкой и доброй улыбкой Володя.
— Ну вот, видишь, сам все понимаешь, — пожал горячую руку своей холодной Незримов, чувствуя себя призраком искусства в балагане второсортности.
И конечно же разругались вдрызг! Марта доказывала, что такое кино имеет право на существование, что оно доброе.
— А мое что, злое?
— Тоже доброе, но не всегда оно... как бы сказать... народное.
— Простонародное, ты хочешь сказать?
— Может, и так. Но оно тоже необходимо зрителю.
— Как «Кубанские казаки»! Нет уж, увольте, драгоценная. Эол Незримов до простонародного не скатится.
— Да я и не призываю тебя. Ты, конечно, выше, но зря ты так Володю мордой об стол. Что ты за человек колючий, одно слово — Ёлкин! У тебя вообще друзей не останется.
— В искусстве нет друзей, есть только равные, — ледяно припечатал потомок богов.
В Толике его бесило, что тот ни в грош не ставил его фильмы. Ничего, дорастет, говорила Марта. Но вот приё