мыш ходит и громко поет:
— Пора-пора-порадуемся на своем веку! — Это после того, как по ящику прямо в день рождения Незримова впервые показали «Д’Артаньян и три мушкетера» Юнгвальда-Хилькевича с Мишей Боярским в главной роли и с этой залихватской песней, которую никак нельзя не петь по двадцать раз в день, назло приемному родителю.
— Хватит, Толичек, ты же видишь, что Эол Федорович сердится.
— А что такого-то? Я хочу под эту песню номер сделать. Татьяна Анатольевна сказала, чтобы мы сами себе музыку подобрали. Весной же выступления.
Новый год встречали по-родственному — кроме родителей Марты, приехали со своими мужьями и детьми Эоловы сестры, Эллада и Елена, а ящик выдал еще один телешедевр, марк-захаровского «Мюнхгаузена» в блистательном исполнении Янковского, с искрометным Броневым и неожиданно тонкой и нежной Кореневой, в жизни вульгарной и грубой. В «Муравейнике» она с Мироновым в пенной ванне купалась, а тут играла жену Мюнхгаузена, Марту, что конечно же вызвало сравнения:
— Ветерок, ты у меня настоящий Мюнхгаузен, выдумщик, режиссер, а я при тебе, как эта Марта.
Но на сей раз Незримова по-настоящему разозлили сестрички, спасибо, что приперлись. Начали расхваливать Захарова с Янковским, Юнгвальд-Хилькевича с Боярским, Говорухина с Высоцким, сюда же вплели и Лиознову с Тихоновым–Штирлицем. А про фильмы родного брата эдак скользячкой, мол, и ты тоже у нас молодец. Неужели «Пуля», «Не ждали», «Бородинский хлеб», «Голод», «Страшный портрет», «Муравейник», «Лицо человеческое» хуже? Лучше. Но не народное, не простонародное, не полюбленное массами, не избалованное кассами. С этим надо или смириться, или не быть. Он едва не сорвался, еле дотерпел, покуда закудахтают о чем-то другом, и отыгрался на вторжении в Афганистан, случившемся опять-таки не когда-нибудь, а именно в его день рождения, 25 декабря 1979 года.
— Мы никогда не побеждали, если вторгались первыми! — кипятился потомок богов. — Тухачевскому в Польше наваляли. Я думал о Брежневе, что он умнее. За каким хреном нам этот Афганистан? Англичане сто лет не могли его завоевать.
— Ёлочкин, ну что ты такой злой? Новый год празднуем, а у тебя настроение хуже некуда.
— А чему веселиться? Я вам не женщина, которая поет. И не мушкетер из подворотни.
— Перестань. Помнишь, как твой последний фильм-то называется? Верни себе лицо человеческое.
Ему захотелось встать и влепить пощечину в это ее вполне человеческое лицо. И он встал:
— Можно пригласить тебя на танец?
— Вот, другое дело.
И они стали танцевать, и все тоже. Он спросил:
— А у меня что, нечеловеческое?
— Прости, Ветерок, но в последнее время очень часто.
— Я задумаюсь.
С Данелией Незримов конечно же давно был знаком, вместе и в Болшеве отдыхали-работали, но после премьеры «Осеннего марафона» они особенно подружились. Эол Федорович старался вернуть себе лицо человеческое, дружить, а не только брякать во все рожи правду-матку. Данелия того же, 1930 года рождения, ровно на четыре месяца старше, 25 августа.
— Ну что, Гия, нам с тобой в этом году по полтиннику. Ты мой самый любимый режиссер, если честно. Хотел бы я снимать такое же кино, как ты.
— Спасибо, Ёл! А я, если честно, смотрел некоторые твои фильмы и думал: елки-палки, почему это не я снял?
— Серьезно? И я про некоторые твои!
— А ты чего сейчас намерен снимать?
— Ничего.
— Вот и я ничего!
— Давай ничего не будем больше снимать?
— Давай! «Да будет проклят правды свет, когда посредственности хладной, завистливой, к соблазну жадной он угождает праздно! Нет!..»
Накануне очередного дня рождения Марты ходили еще на премьеру рязановского «Гаража», о котором все только и жужжали: смело, остро, антисоветско. Незримов высказался иначе: мелко, суетно, неостроумно. А самому Эльдару:
— «Берегись автомобиля» разве не ты снял?
И Арфа потом конечно же укоряла:
— Кончай портить отношения с людьми!
Все в их жизни как-то незримо и неостановимо, хотя и медленно, двигалось куда-то в овраг. Они спорили по любому поводу. Он ругал Брежнева за Афганистан, она хвалила: молодец, не дал там разгуляться американцам. Ей с Толиком нравились «Шерлок Холмс и доктор Ватсон» Масленникова, а ему нет. И Толик чаще оказывался на ее стороне, а не на его. На детских соревнованиях он выступил с номером «Мушкетер» — «пора-пора-порадуемся на своем веку», — занял второе место, утер нос приемному отцу. Ни в одном фильме Незримова и нет такой песни, чтобы десятилетний паренек мог под нее станцевать на льду. Потомок богов только радовался успеху приёмыша. Но когда тот восторгался «Экипажем» Митты, режиссер решил это пресечь:
— Понимаешь, Толик, надо с детства воспитывать в себе вкус. Это кино плохое, лживое. Конечно, показан героизм, но нельзя такими трюками обманывать зрителя.
— Ветерок, ему еще рано...
— Десять лет парню! Какое рано! Я в свои десять лет...
— Ну так то ты!
— Да не ссорьтесь! Если папа говорит, что плохое, я согласен. Мне только понравилось, как там огонь жег.
Ненависть Незримова к фильму Митты разжигало и еще одно обстоятельство: он узнал, что Мостовой, посадивший много лет назад самолет на поверхность Невы, оказывается, работает в аэропорту Внуково, Эол вновь подавал заявку на создание фильма о той непревзойденной посадке и вновь получил отказ: «Дорогостоящая затея». Митте, значит, можно снимать эту лживопись, фильм-катастрофу с огромным бюджетом, а Незримову ни про Гагарина, ни про Мостового!
Но новые, настоящие удары ждали беднягу Эола впереди.
Вскоре после просмотра «Экипажа» Толику стало плохо в школе, срочно доставили в больницу. Помнится, их когда-то предупреждали, что у него не вполне здоровое сердце, но за все время это проявлялось лишь иногда — внезапно бледнел, под глазами темнело, начинал учащенно дышать, а спросишь — в горячей ванне пересидел, на фигурке перетренировался, уроки сложные задали, переутомился. Проходило и забывалось. А тут — порок сердца, нужно срочное лечение. И Незримов повез Толика в Ленинград, к Шипову. Тот подтвердил: стеноз легочной артерии; удивительно, как раньше не наблюдалось сильных проявлений, видать, мальчишка терпеливый, боялся, что скажут больной и возвратят в детдом.
— Родители пьющие были?
— Пьющие. По пьянке отец мать убил, сейчас в тюряге.
— Ясная картина. Никаких нагрузок. Фигурное катание отменяется. И скорее всего, навсегда.
— Да вы что, Григорий Терентьевич! Для него это главное дело в жизни. Я же его и приучил к конькам.
— Увы. Оставляйте его у нас, будем готовить к операции.
— То есть без операции никак?
— О чем вы, малюсенький! Но не беспокойтесь, стеноз надклапанный, я иссеку пораженную часть сосудистой стенки, поставлю заплаточку из перикарда, и он быстро встанет на ноги. Но не на коньки. Полностью исключено.
Теперь, пока Толик лежал у Шипова, приходилось им на субботу и воскресенье мотаться в Ленинград. Страх, что операция может оказаться со смертельным исходом, Незримов старался погасить авторитетом Терентьевича, сделавшего уже десятки, если не сотни таких хирургических вмешательств.
На очередной годовщине их свадьбы с Арфой Толик на сей раз не присутствовал, его готовили к операции, а друг Саша, сияя, как андалузское солнце, объявил, что его отпускают в Испанию и он намерен там остаться на постоянное жительство.
— Наталия написала мне, что ждет с нетерпением, — пел он и готов был плясать фламенко.
— Хоть ты и предатель, но, черт возьми, я рад за тебя, — скрипел зубами режиссер, не представляя себе, что он теперь станет делать без верного сценариста.
А Ньегес расправлял крылышки. Испанское правительство давало ему какие-то подъемные, и он намеревался поселиться в Валенсии, хотя дальнейшая его судьба пока оставалась под вопросом. Злясь на Сашку, Незримов решил сам написать сценарий лирической комедии в духе Данелии, зная, что, даже подражая кому-то, он сделает все по-своему, по-незримовски. И у него пошло, покатилось, да так, что он только ухмылялся: без тебя, Сашок, обойдусь! И именно в этом полете его подстрелила новая неожиданная беда.
Она пришла на «Мосфильм» в виде худощавого человека, очень похожего на Солоницына, любимого актера Тарковского.
— Эол Федорович, там вас на проходной какой-то Богатырев спрашивает.
— Богатырев? Юра? — Незримов подумал лишь об актере, сыгравшем у Никиты Михалкова в «Своем среди чужих» и сейчас снявшемся у него же в «Обломове» в роли Штольца. И никак не мелькнуло, что Богатырев — фамилия Толика.
Выйдя из проходной, он не увидел Юру и спросил:
— Кто Богатырев?
— Я, — подошел похожий на Солоницына. — А вы Незримов?
— Незримов. — И тут только все внутри у потомка богов упало на самое дно. Вот он, скелет из шкафа! Они пожали друг другу руки и побрели вдоль мосфильмовского забора. — Владислав Иванович? Освободились, значит?
— Подчистую. Как говорится, с чистой совестью.
— И что же вы хотели? Узнать о Толике?
— Да, узнать. И не только.
— Толик очень развитый мальчик, учится на одни пятерки, на соревнованиях по фигурному катанию в начале мая занял второе место по Москве.
— Ишь ты! Моя натура.
Незримову казалось, что он попал в собственное кино, только еще не хватало, чтобы отец Толика выглядел не как Солоницын, а как Басов в роли Арланова. И прежде чем Богатырев начнет казаковать, Эол его сразу огорошил:
— Но сейчас мальчик в больнице, его готовят к операции. Врожденный порок сердца.
Богатырев остановился, с ненавистью посмотрел на Незримова:
— Оба-на! Ну вы тут даете! А точно ли, что врожденный, а не приобретенный?
— Владислав Иванович, а вы вспомните, какую жизнь вели вместе со своей супругой. Алкоголизм родителей в большинстве случаев является причиной пороков сердца. Таких, как у Толика, стеноз легочной артерии.
— Легочной, а говорите, сердце.
— Легочной артерии сердца. Сжатие клапана.