— Вот я и намереваюсь поднять его уровень.
— С этими болтунами и танцорами?
— Я буду снимать о себе, как будто я вернулся в Испанию сразу после смерти Сталина, при первой волне репатриантов. И как будто я стал тореадором.
— Тьфу на тебя! Сашка, Сашочек, Сашулечка! Не уезжай! На коленях умоляю!
— Да не бойся ты, папа, — сказал Толик. — Вернется он, никуда не денется. Он же мой крестный. Вот я если б умер, тогда да, скатертью дорога.
Данелия заметил:
— В вашем Толике есть очень многое от Бори Бархатова, которого я в «Сереже» снимал. Такой же рассудительный. Тот должен был других детей играть, но ходил и всюду совал свой нос: «А это что за тип камеры?», «А на какую пленку вы снимаете?». Ему Таланкин: «Чё ты все лезешь?» — а он: «Потому что я ребенок, и мне все интересно. А вы, Таланкин, не очень похожи на деятеля искусства». Я и увидел, что это тот самый Сережа. Спрашиваю его: «Как тебя зовут?» — а он в ответ: «Борис Павлович». Мы к нему так во время съемок и обращались: «Борис Павлович».
— Во-во, и наш такой же, — сказала Марта. — Когда мы знакомились, он тоже сказал: «Анатолий Владиславович».
— Анатолий Владиславович, ты когда Анатолием Эоловичем собираешься стать? — спросил Лановой.
— Перед армией, — ответил Незримов и с горечью подумал, что если бы Толик уже стал Эоловичем Незримовым, ему труднее было бы вернуться к прежним отчеству и фамилии. Вот угораздило же мамашу назвать сына Эолом!
— Анатолий Владиславович, — обратился к мальчику Данелия, — пора бы уже прибиться к берегу.
— Это как? — не понял Толик.
— А так. Войти в семью своих приемных родителей без аннексий и контрибуций.
— Что-что?
— Взять отчество и фамилию. Ты же уже называешь их мамой и папой.
— Хорошо, я подумаю.
«Стервец!» — Незримов едва не выпалил это слово.
Ньегес вскоре улетел, в Шереметьево его провожали целой толпой мосфильмовцев. Незримов старался не плакать, но слезы текли, и он их давил, как клопов. Высоцкий всех огорчал своей смертельной бледностью. Давно уже знали о его наркомании, и все кому не лень старались что-то предпринять, но тщетно. Золотопромышленник Туманов придумал ход: забросить Володю в свою артель «Печора», поселить в отдельном домике и под наблюдением врачей избавить от зависимости. Но он уже дважды порывался улететь туда, однако оба раза якобы опаздывал на самолет. Обнимаясь с ним, Саня сказал:
— Володь! — и замолчал.
— Да ладно, Сашок, не парься, лети. А я, наверное, помру скоро. — И, играя желваками, зашагал прочь.
На другой день после улёта Конквистадора в Москве начались Олимпийские игры, бойкотированные пятьюдесятью странами из-за ввода войск в Афганистан.
— Суки! — бесился Незримов. — Когда америкаки Вьетнам напалмом жгли, все было путем!
Он раздобыл билеты в Лужники, и они втроем пошли на открытие. Толик и Марта Валерьевна пищали от восторга, а Эол Федорович думал: неужели после этого он уйдет к своему гнусному папаше? И ругал себя: как могут вообще в муравейнике башки ползать подобные мысли! Домой возвращались возбужденные, гордые за свою страну и негодующие на бойкотовцев, особенно на китайцев и египтян: мы-то для них столько сделали! Когда Эсмеральда подкатила к даче, ей навстречу шагнул этот мерзавец, не смог, гад, сдержать слова, не утерпел.
— Мы же договорились! — злобно ощерился на него Незримов.
— Мало ли что, — фыркнул гад и засиял улыбкой Толику. — Толик! Иди ко мне. Не узнаешь? Я твой папка.
Можно было ожидать любой реакции мальчика, но никак не такой: Толик тоже засиял весь и бросился к Богатыреву.
— Папка! Папка! — прыгнул в его объятия точь-в-точь как Павлик Борискин в роли Ванюшки у Бондарчука в «Судьбе человека». — Ты нашелся! Нашелся! Я так тебя ждал!
Незримов испугался, что Марта сейчас упадет, но она лишь присела на капот Эсмеральды и в ужасе глядела на эту сцену, от которой по идее все зрители должны умиляться и слюняво плакать: отец нашел сына, сын обрел отца! Эолу захотелось разбить Богатыреву нос, повалить и топтать ногами, пока не сдохнет, падла. Но, бледный, как вчерашний Высоцкий, он лишь произнес:
— Ему нельзя волноваться. Как вы не понимаете?
— Да ладно вам! — ответил Богатырев. — Положительные эмоции только во благо. Эол Федорович, не хмурьтесь. Давайте будем друзьями.
— Давайте все будем друзьями, — предательски заговорил умный мальчик. — Вы мне как родные. И даже больше. Но это же мой настоящий отец. Что же мы будем его бойкотировать? Поздравь нас, папа, мы только что были на открытии Олимпиады.
— Ну здорово! — ласково улыбнулся гад, и Марта Валерьевна не могла недооценить его дипломатичность. — Какие вы у меня молодцы, — продолжал Богатырев разить всех своей любезностью. — Может, меня на закрытие возьмете?
— Конечно, возьмем, папа, о чем речь! — щебетал юный предатель. — Папа, мама, мы же возьмем его?
— Посмотрим на его поведение, — прекрасным голосом мегеры произнесла хозяйка дачи.
— А у меня для тебя подарок. — Богатырев достал из кармана пистолет и протянул сыну. — Точная копия ТТ. — Он торжествующе глянул на Эола и Арфу. — В точности как в вашем кино. Только там ножик. — И подмигнул, сволочь.
Потом они сидели на висячей террасе, такой же, как у Чарли Чаплина и овдовевшего Александрова, пили коньяк, а Толик пепси-колу, которую вот уже четыре года у нас производил новороссийский завод.
— Итак, каков расклад, — говорил Незримов, сдерживаясь, чтобы не сломать гаду нос. — Здесь мальчик ни в чем не нуждается, ходит в школу, всем обеспечен, полностью окружен заботой и любовью. Мы известные всей стране люди. Я признанный кинорежиссер. Марта Валерьевна работает в МИДе, продолжает выступать на радио. Мальчик ходил на фигурное катание; пока что это будет запрещено, но, быть может, потом разрешат. Перед ним перспектива светлого будущего. У вас — занюханная квартирка в Электростали, кем вы будете работать, еще не известно. Может, опять по шкуркам пойдете.
— Эол Федорович, давайте без оскорблений, — дипломатично улыбался Богатырев. — Квартирка нормальная. На работу я уже устроился электриком. Профессия, без которой людям хана. Фигурное не светит как минимум два года. А там посмотрим. А главное, я согласен, чтобы пацанчик жил какое-то время с вами, какое-то со мной. Так, Толян?
— Пожалуйста, не употребляйте это отвратительное уголовное слово! — вспыхнула Марта Валерьевна.
— Какое?
— Пацанчик этот.
— Лады, не буду больше. Оно, кстати, не уголовное, а вполне общеупотребительное. Но если не нравится — лады. Так вот. Толик, ты что на это скажешь?
— Папа, мама, — умоляющим взглядом юный власовец глянул на приемных, — а ведь отец дело говорит. Какое-то время с вами, какое-то с ним. Мне нравится электричество. Без него, братцы, никуда, знаете ли.
Он даже рвался сегодня же ехать с Богатыревым в эту долбаную Электросталь, но тот сам согласился, что лучше не все сразу, а то и впрямь сердчишко.
Марта всю ночь плакала:
— Мы для него всё, всю душу! Я души в нем не чаяла, а он... Почему так, Ёлочкин, милый, почему?
— Необъяснимый проклятый зов крови, — скрипел зубами Незримов, и ему казалось, что у него, как у Анны Карениной, во мраке горят глаза. Только от бешеной злобы.
На другой день он с Толиком отправился на футбол, наши в Лужниках били Венесуэлу, Серега Андреев, Федя Черенков, Юра Гаврилов, Хорен Оганесян, четыре–ноль! Неужели после этого Толик уйдет? Сашка в свою Испанию, этот в свою Электросталь. Не может быть! После каждого трепетания мяча в сетке Толик бросался на шею Незримову, крепко прижимался:
— Гол, папа, го-о-ол!
«Папа»... Какой я тебе папа, бляха-муха! Ты Богатырев, пацанчик. Но нет, не может быть! Не уйдет. Ты — Толик, ты наш милый мальчик, умный, рассудительный. И сейчас ты ведешь себя умно, ни слова про исконного родителя, затаился. Да и фильмы Незримова сбываются, а «Муравейник» чем кончается? Арланов посрамлен, а Оладьины с Костиком едут на море. На жару Толику сейчас нельзя, а вот в Юрмалу вполне можно поехать. Пусть же сбывается не только плохое!
На СССР–Замбия не пошли, зато 24 июля наглотались вдоволь голов нашей сборной, восемь–ноль в матче с Кубой! Романцев, Гаврилов, Черенков, Шавло, Бессонов, а Серега Андреев аж три плюхи всадил бедным ребятам с Острова Свободы. Ничто не могло более сроднить Незримова с приёмышем! Восемь раз в восторге обнимались и домой ехали счастливейшие, вот вам, сволочь бойкотная, получите!
В четыре часа утра в Париже Марина проснулась от страшного сна, увидела на подушке кровавый след от раздавленного комара и, когда ей позвонили, подумала, что услышит чужой голос, не Володи. Так оно и произошло. Чужой голос произнес два слова: «Володя умер». Незримову сообщили гораздо позже, и первое, что он подумал: слава богу, что в его фильмах Высоцкий не снимался, не то бы непременно повторил смерть своего героя. Но каким-то образом смерть Володи вошла в жизнь Эола, он почувствовал, что она потянет за собой череду неудач, бед, если не катастроф. Через три дня в толпе народа возле театра на Таганке он увидел плачущего Богатырева и почему-то подошел к нему.
— Эол Федорович! Как же так? — воскликнул отец Толика. — Я любил его больше всех!
В сей миг он не показался Незримову отвратительным.
— Мы с ним всю жизнь дружили, — сказал Эол Федорович.
— Правда?!
— Ни разу не ссорились.
— А в ваших фильмах он ни разу не сыграл.
— Не случилось. А мог бы. Я собирался.
И потом ему было страшно противно пить с Богатыревым водяру на Ваганьковском после того, как Высоцкого засыпали землей. Особенно противно, когда Богатырев сказал:
— Смерть Высоцкого нас примирит с вами, я это чувствую! Давай будем на «ты»!
С трудом удалось избавиться от этой липучки.
— Возьми меня с собой на поминки!
— Извини, но это исключено.
И он один поехал на Малую Грузинскую, где в квартире покойного собрались самые близкие, а потом — в театр, где после спектакля «Мастер и Маргарита» поминали куда более широким кругом.