— Ёлыч-Палыч. Так Володя называл меня, — говорил он в своей речи. — С виду строгий, сердитый, в душе он всегда был ласковый, а часто беззащитный. Рычал на весь мир своими песнями, а в личном общении мурлыкал. Жалею, что так и не успел снять его ни в одном своем фильме.
На другой день после похорон Высоцкого в жутком похмельном состоянии Незримов отправился с Толиком на полуфинал и, попивая пивко, ничему не радовался. А чему радоваться? На шестнадцатой минуте Нетц забил нам банку, Толик сказал:
— Ну, теперь держись, немчура! Разозлила ты нас!
Но время шло и шло, а наши ничего не могли сделать против обороны ГДР, не получалось ни битвы под Москвой, ни Сталинграда, ни Курской дуги, ни операции «Багратион», ни взятия Берлина, а лишь сплошное тягостное летнее отступление 1941 года.
— Да когда же? Когда?! — вопил Толик.
— Похоже, Толечка, никогда.
— Э, нет, братцы, такая позиция, знаешь ли... Капитулянтская. Надо настраивать себя на победу.
Настраивай не настраивай, а так ноль–один и продули полуфинал, и в финал нашей единственной Московской Олимпиады вышли ГДР да Чехословакия. Покинув стадион, Незримов за копейки продал какому-то ловчиле билет на финальный матч.
— Зачем?! — возмутился Толик. — Сами бы пошли. За чехов бы болели.
— Ну уж нет уж, — огрызнулся Эол Федорович.
— Ох, не нравится мне твой настрой, — как обычно, по-взрослому вздохнул десятилетний мальчик. — Соберись, папа. Надо уметь проигрывать.
— Я, что ли, проиграл? Это у них оказалась кишка тонка.
— Вот то-то и оно. Ты у нас всегда победитель.
Возвращаясь домой, Эол Федорович был уверен, что там окажется Богатырев, но ошибся, скелет вылез из своего шкафа через два дня, когда они с Толиком отправились в спорткомплекс ЦСКА на финал соревнований по фехтованию. Толику страшно хотелось. И они увидели триумф нашего Виктора Кровопускова — вот ведь фамилия для фехтовальщика! И вновь показалось, что они едины, Эол и Толик, едины в радости за наш спорт, в гордости за нашу великую страну. Но когда приехали домой, снова:
— Папка! Я уже по тебе так соскучился! — И приемный родитель забыт в пользу натурального.
Боль такая, словно Кровопусков пронзил Незримова своей победной саблей.
— Уважаемые Эол Федорович и Марта Валерьевна, — обратился скелет столь торжественно, будто собирался просить руки их дочери. — Прошу разрешить мне взять Толика на все выходные к себе в Электросталь.
— Но завтра пятница.
— Я завтра в одной квартире буду полностью электрику менять, хочу, чтобы пацаненок посмотрел, чем его отец занимается. Простите, забыл, что вам это слово не по душе.
— Я очень, очень хочу! — взмолился Толик.
— Ну... — Эол посмотрел на Марту. Та всплеснула руками, мол, даже и не знаю, а он ухватился за спасительное: — Но сейчас уже поздно.
— Ничего, мы как раз успеваем на Курский к предпоследней электричке.
— Погодите, мы же собирались на закрытие Олимпийских игр. У нас же и билеты.
— Хорошо, я утром в воскресенье его привезу. А на меня нет билетов?
— Простите, не учли ваше появление в нашей жизни.
— Ну так что? Нам надо двигать, чтобы не опоздать на электропоезд.
Слова с корнем «электро» уже вызывали отвращение, как тот фильм Пазолини. И надо же такому случиться, что, как только Богатырев и Толик укатили, позвонил из своей Испании еще один предатель, чтобы радостно сообщить:
— У меня все прекрасно, ребята! Братцы мои любимейшие! Она не любит мужа. Не исключено, что я обрету желаемое счастье.
— А как ты там устроился?
— Мне дали небольшие подъемные, снимаю крошечную квартирку, зато на Гран-Виа. Временно устроился работать электриком.
— Да ёшкин же ты матрёшкин! — взвился Незримов, как бык перед Пакирри. — Нельзя было другую работенку?
— Но ты же знаешь, что я по этому делу.
Да знал он, как не знать, что Сашуля в детдоме старательно изучал профессию электрика, а потом многим друзьям, включая родного режика, чинил проводку, розетки и прочую электродребедень. Но именно сейчас такая подлянка с его стороны...
— Молодец, Санчо! Из кинодраматургов — в электрики. Вот как тебя встретила родина.
— Да все нормально, Ёлочкин, это временно. Я уже начал писать сценарий, о котором тебе говорил. Приедешь снимать?
— Не знаю, не знаю. Я сейчас решил сам сценарии писать, чтобы не зависеть от всякого рода перебежчиков.
А ночью еще и Арфа нанесла удар:
— Ты ведешь себя не по-мужски. Надо было решительно обезвредить этого тощего выродка. Вплоть до по морде.
— Но ты же видела, как на него реагировал Толик.
— Мало ли что? И сегодня нельзя было отпускать его с ним. А если он не вернется? Я столько сердца вложила в этого мальчика! Это самый лучший мальчик на свете.
— Предатель.
— Не говори так!
— Любимая, ты не права. Пусть судьба сама решит. Мне кажется, у нас нет причин волноваться. Пройдет эйфория первого знакомства, он побудет сколько-то в очаровании, но рано или поздно вернется к нам. Ну сравни, кто мы и кто этот шкурник.
Вечером в субботу шкурник позвонил и сказал, что Толику у него понравилось и он хочет побыть еще какое-то время в Электростали. Дал трубку мальчику, и тот подтвердил:
— Да, папа. Мы из телефонной будки звоним. Мне здесь нравится. Ты не представляешь, как здорово, когда налажено электричество.
— А как ты питаешься?
— Не волнуйтесь, братцы, мой папа так варит пельмени и макароны, что закачаешься.
— А церемония закрытия?
— У папы есть телевизор, мы тут посмотрим.
Эол Федорович был вне себя от ужаса происходящего. Электричество одерживало победу над эоллектричеством! А главное, что это было так непонятно. Кто они с Арфой — и кто этот шкурник-электрик. Несравнимо! А мальчик уже им предпочитает его! Как подлец зритель, охотнее идущий на индийскую фигню или «Пиратов ХХ века», нежели на тонкий, сильный, глубокий, психологически выверенный, человечный, реалистичный кинематограф Эола Незримова: мне нравятся ваши фильмы, но они такие тяжелые. Да никакие они не тяжелые! Они светлые, они учат тебя, дурак ты зритель, преодолевать тягости жизни, разбираться в правде и кривде, точно расставлять исторические акценты, а главное — любить жизнь и людей по-настоящему, а не фальшиво, как в той же индийской лабуде.
— Вот что ты наделал, отпустив его с ним! — возмущалась Марта. — Радуйся теперь.
— Не ори на меня!
— Сам не ори.
— Я не ору.
— Нет, орешь.
— Бред какой-то!
— Бред, потому что ты перестал вести себя как мужчина. И этот электрик победил тебя.
— Может, ты тоже уедешь в Электросталь?
— Я подумаю.
— Скатертью дорожка!
Обычно после ссор бывали пылкие примирения, жаркие объятия, бурный и острый секс, но эта ночь набычилась и вредничала, а утром Эолу с тяжелым трудом удалось уговорить жену пойти на закрытие Олимпиады, и, когда огромный воздушный шар в форме олимпийского мишки уплывал в небо, они оба плакали, будто уплывала куда-то в неведомую даль их счастливая жизнь, их упоительная любовь, их прекрасная молодость.
Глава двенадцатая
Тина
— Да, Ветерок, было у нас такое времечко. Не хочется вспоминать.
На экране «Лицо человеческое» испустило дух в виде надписи «Конец фильма». Марта Валерьевна витала по комнате, с тоской воскрешая тот день, к которому они пришли тогда от слезоточивого полета мишки олимпийского, почти год продираясь через тернии обрушившихся бед и нелюбви.
Развод им назначили на одиннадцатое июня, как раз накануне тринадцатой годовщины свадьбы. Они сидели в полутемном коридоре, нервно похихикивая:
— Тринадцатой не бывать!
— Ну и ладно. Зато кончится вся эта волынка. Любит — не любит, плюнет — поцелует.
— К сердцу прижмет — к черту пошлет.
— Ты тверд в своих намерениях?
— Как каменный гость. А ты?
— Как царица Медной горы.
— Ну и ладно. Пожили мы с тобой хорошо, пора и честь знать. Тебе только тридцать три, укатишь в свой Париж, найдешь кого получше, чем режик-недорежик.
— Да и тебе еще полтинник, в самом расцвете сил. Кончится творческий застой. Появятся молоденькие актрисульки. Жизнь продолжается, Ёлочкин!
Как же они скатились и докатились до этого? Да как-то само собой покатилось. И вот — развод. У нее противно ныло внизу живота. У него отвратительно скулило в прямой кишке, как в детстве, когда тебя окружит толпа хулиганов. У обоих скреблось в душе ожидание казни. Но ни он, ни она не хотели пути назад. Уж очень все стало плохо после улёта мишки, следом за которым улетел их Толичек. Не сбылось окончание четвертой новеллы «Муравейника», мальчик выбрал не приемных хороших родителей, а проблемного родного папашу. Ну как же так-то?! А вот так, братцы, не умеете вы кровать застилать как следует.
— Понимаете, у вас все и без меня хорошо. А ему плохо. Человеку нужна поддержка. И я не могу его бросить в такую минуту, — так по-взрослому говорил с ними десятилетний паренек. — Видите, не зря я не стал менять фамилию и отчество. Вы не бойтесь, я буду вас постоянно навещать. Вы для меня свет в окошке. Вы такие хорошие! Только не ссорьтесь, пожалуйста.
Он переселился в Электросталь, там пошел в четвертый класс, иногда наведывался, но все реже и реже. И все стало совсем плохо. Они ссорились почти каждый день. В МИДе Марта Незримова дала понять, что готова вновь рассмотреть предложение о работе за границей. Узнав об этом, Эол Незримов рассвирепел:
— Скатертью дорожка! Будем жить как Высоцкий и Влади. Мы, знаете ли, в Париже нужны как в русской бане пассатижи. Ле рюссом быть не желаю!
С осени олимпийского года Марта то и дело стала по нескольку ночей ночевать у родителей в Москве. Потом он ее ловил и уговаривал вернуться. Неделя, другая — и она вновь на Соколиную Гору. Отношения стали подобны наскучившему фильму, где режиссер не знает, как выскочить к развязке и финалу. И кино опротивело потомку богов. Сам он не знал, что снимать, Ньегеса под рукой недоставало, а на экранах шло сплошняком какое-то тошнотворное. Гайдай выпустил «За спичками», советско-финляндскую мутоту, и Незримов испугался за него, что иссяк великий мастер кинокомедии; не нравилась и «Юность Петра», выпущенная Аполлинариевичем, с которым виделись редко и мимолетно; все какие-то «Петровка, 38», «Огарёва, 6», «Мы, нижеподписавшиеся», надрывные «Не стреляйте в белых лебедей!». Четыре года назад потомка богов восхитили «Подранки» Николая Губенко, а теперь новый его фильм «Из жизни отды