хающих» показался пижонским, фальшивым. По телику шел бесконечный «Шерлок Холмс» с очаровательным скрипучим Ливановым, но и это раздражало Незримова. Во всем его тошнило, как после отравления любая еда кажется отвратительной. В нем родилось какое-то чеховское разочарование жизнью, мерехлюндия, как определил сам Чехов в рассказе «Актерская гибель», застой, как назовут вскоре начало восьмидесятых годов в России. Кругом виделось предательство, недочувствие, недолюбовь. И сплошная лживопись. Бросился перечитывать Чехова в поисках сюжета. У Бунина в его сочинении «О Чехове» среди произведений, которые Бунин считал лучшими у Антона Павловича, увидел ни разу не читанную «Тину», сразу понравилось само слово, так хорошо ложащееся в название чего-то, что томило его сейчас, а когда прочитал сам рассказ, вспыхнул желанием экранизировать. И конечно же сразу мордой об стол: антисемитизм! Да какой антисемитизм? Сусанна, конечно, хитрая еврейка, а наши-то дураки, что позволяют себя так дурачить и водить за нос. Почему не антирусизм? Разве глупец не виноват, что его так легко облапошивают?
К пятидесятилетию Незримов ожидал большую премию, но не дали ни Ленинку, ни Государыню. Не дали и народного артиста РСФСР, которого в том же году получил Тарковский, считающийся уже полузапретным. Где справедливость?! Герасимов при встрече шепнул:
— Это тебе твой испанец аукнулся.
Но как-то не верилось, что режиссер должен отвечать за своего сценариста. Еще была надежда получить если не Героя Соцтруда, то орден Ленина. Не дали ни Гертруду, ни Картавенького, ограничились Трудовичком, хотя и его могли заныкать. Но что ты хочешь, Ёлкин? Конечно, у Герасимова три Картавеньких, но первого даже он получил после пятидесяти, а Гертруды Аполлинариевич удостоится уже под свои семьдесят. Не борзей, Ветродуюшко.
А как не хотелось ему отмечать пышно свой юбилей! Он вообще ненавидел в свои дни рождения устраивать всеобщие сатурналии. Выставишь богатое застолье — скажут: зажрался, сволочь; поскромничаешь — скажут: жлобяра. И все же пришлось раскошеливаться и накрывать столы в Доме кино, а потом на даче. И все его воспевали и расхваливали, одни искренне, другие фальшиво, но и от тех и от других мутило. Жена с середины декабря терпела все его подколки и не шла на конфликт, не убегала на Соколиную Гору, стала елейно ласковой: Ветерок, Ёлочкин, Эолушка, муж милый. Торжества в Доме кино удостоили своим посещением все киты советского кинематографа, на дачных сатурналиях просверкнули все звезды. Не приехали с мужьями и детьми сестры Елена и Эллада, не привезли маму — Варвару Данииловну Незримову, в девичестве Калашникову, она попала в больницу с гипертонией. Но зато явились Толик со своим папашей и Платоша со своей Лизонькой — гляньте, какая идиллия! И Марта Валерьевна была прямо-таки Вареньевна — всех окружала вниманием и лаской, что особенно нелепо смотрелось в применении к Платоше, коего она всегда ненавидела. Ах, когда вы, деточки, нам внучков подарите? Эол Федорович ждет не дождется. С чего это она взяла? Никаких внучков он пока не жаждет, ему вообще начхать на них. И внутри он злился, тонкой своей интуицией прозревая, что она словно готовит ему счастливое будущее без нее, но с усмиренным Платоном и какими-то там сопливыми внуками. Богатырев хвастался своими производственными успехами, говорил, как хорошо им живется с обретенным сыном, Толик чувствовал себя превосходно и вскоре грозился вернуться на лед. Обещал почаще приезжать в гости. Ньегес звонил из Испании...
Утром после юбилея Незримов проснулся на даче один, шастал по комнатам, пытаясь вспомнить, чем все вчера кончилось, как и почему произошло очередное бегство жены, похмелялся пивом, мечтая, чтобы хоть кто-нибудь вчера напился и завалялся где-нибудь под кроватью. И что вы думаете? Таковой действительно обнаружился, но совсем не подходящий — молодой алкаш Сашка Кавалеров, он же Мамочка из «Республики ШКИД», Шпынь из «Начальника Чукотки». Каким-то неэоловым ветром его занесло сюда. Извлеченный на свет Божий, он стал допивать из бутылок остатки и жаловаться, что у кошки четыре ноги, а его перестали приглашать режиссеры.
— А ты бы не пил до усёру, — грубо ответил ему потомок богов, изготавливаясь придать Кавалерову ускорение.
— Ёлкин, почему ты меня не хочешь снимать? Я, между прочим, тоже играл про блокадный Ленинград в «Балтийском небе».
— Слушай, ты, шпендик! Какой я тебе Ёлкин? Я лет на тридцать тебя старше.
— На двадцать.
— Да какая разница? Я — деятель киноискусства, а ты — киношная шпана. Давай намахни еще и катись отсюда.
Но пришлось еще долго искать гитару этого хмыря, Кавалеров попутно продолжал накачиваться, вспомнил, что гитару он оставил вчера у какого-то Проходимыча. Эол втащил его в Эсмеральду, отвез на станцию, купил билет и впихнул в электричку, иначе бы не отделаться. Хотел было ехать на Соколиную, но вдруг подумал: о одиночество, не ты ли мой кумир? И трое суток квасил на даче в полном одиночестве, не отвечал на звонки, ждал, что она сама прискачет, само прояснится, что случилось тогда, будет собирать вещи, потом он повалит ее и, овладев, исторгнет из этого музыкального инструмента страстные и прекрасные мелодии.
Она приехала накануне Нового года и спросила:
— Ну как?
— Что как?
— Побыл один?
— Побыл. А что произошло?
— Ничего, все хорошо. Просто, когда все уехали и мы остались вдвоем, ты сказал: «Как же хочется побыть одному!» Уснул, а я уехала. Насладился одиночеством?
— И ты вот так взяла и бросила меня?
— С уважением отнеслась к твоим желаниям.
— За это иди сюда ко мне немедленно!
И все вроде бы наладилось. Но не надолго. Новый год, как всегда, встречали с тестем и тещей, которые по-прежнему были на четыре года старше своего зятя, и никакой разницы в возрасте между ними тремя не ощущалось. Приперлись и Платоша с Лизушей. Толик впервые встречал Новый год с родным отцом в Электростали, но 1 января парочка тоже приехала. По телевизору показывали «О бедном гусаре замолвите слово» — новый телефильм Рязанова, и все принялись кудахтать, а Эол не выдержал:
— Да вы что! Фальшивейшая клоунада! Или вы издеваетесь надо мной?
— Ничуть, — сказала теща. — По-моему, очень сильное кино.
— Виктория Тимофеевна! — взбеленился Незримов. — Вот, ей-богу, лучше помолчите. Вот при мне не надо таких слов. О фильме, позорящем имя создателя «Берегись автомобиля».
— Я вообще могу уехать, — обиделась та.
— Мама! — бросилась гасить конфликт Марта, но потомок богов так распалился, что выпалил:
— Не задерживаю.
И они укатили всей своей обиженной стайкой — Валерий Федорович, Виктория Тимофеевна и Марта Валерьевна, а Эол Федорович глупо остался наедине с Платоном и Лизой.
— Зря ты так, папа, — сказал прирученный сын. — Они, по-моему, хорошие люди.
— Вообще говоря, как проведешь первый день Нового года, так и весь год, — сказала Лиза.
— Значит, так тому и быть.
— А над чем вы сейчас работаете, Эол Федорович?
— Ни над чем.
— Как так?
— А вот так. Художник иногда имеет право ни над чем не работать. Не хочу. Надоело. Да и вы, деточки, ехали бы домой. Отдохнуть мечтаю.
И вечером он в одиночестве смотрел «Старый Новый год», впервые показанный по телевизору, и все так не нравилось, что разрывало внутренности, хотелось влить в себя все имеющиеся запасы алкоголя и умереть от безысходности, от нахлынувшей со всех сторон бездарщины, лживописи, ипохондрии, мерехлюндии, тины. И лишь спасительная идея не дала человечеству потерять выдающегося кинорежиссера: а что, если не по Чехову, а о самом Чехове? Помнится, Юткевич лет десять назад снял «Сюжет для небольшого рассказа» с блистательным актерским составом: Коля Гринько — Чехов, Марина Влади — Лика Мизинова, Ия Саввина, Ролан Быков, Евгений Лебедев, Юрий Яковлев... А фильм получился картонный.
Идея закрутилась, и он стал перечитывать все о Чехове, а на Соколиную Гору отправился не столько в жажде вернуть жену, сколько ради того, чтобы не мучиться ее изгнанничеством. Букеты цветов, шампанское, конфеты, икра, крабы, сдержанные, но убедительные извинения, да и ты нас прости, что не прислушались к твоему мнению, все-таки ты лучше нас понимаешь кино, а фильм и впрямь пустоватый, вот и прекрасно, верните мне мою беглянку и давайте все расцелуемся.
Арфа вернулась к Эолу, но грустная, задумчивая и в первую же новую ночь на даче после радости воссоединения печально произнесла:
— И все-таки между нами разладилось.
— Да? И что ты предлагаешь?
— Может быть, гостевой брак?
— Это еще что такое?
— Когда то вместе, то порознь, не дожидаясь скандалов.
— Париж?
— Да вроде бы наклёвывается.
— Что ж, можно попробовать. Как у Антон Палыча с Триппер-Чеховой.
— Какой ты стал грубый, Эол, того и гляди, материться начнешь.
— Прости. Нет, не начну. Не терплю. Я, знаешь ли, задумал биографический фильм. О Чехове.
— Что ж, флаг тебе в руки. В том смысле, что я обеими руками за.
На Соколиную Гору до своего очередного дня рождения Марта Валерьевна тогда уезжала еще два раза и оставалась там по неделе, покуда он вновь не приезжал с повинной головой, и миротворец-тесть первым прятал меч в ножны, а за ним теща, а за тещей жена. В марте Марте исполнилось тридцать три.
— Возраст Христа, — сказал Незримов. — Хорошее название для фильма о Христе. Если бы Данелия не снял свои «Тридцать три».
С Георгием Николаевичем с прошлого года сдружились крепко, сначала они были у него на пятидесятилетии в августе, потом он у них на даче на пятидесятилетии Эола. Чудеснейший человек.
— Гия, сколько ни смотрю «Мимино»... — признавался Эол Федорович. — Вот я не грузин и не еврей, но когда там Валико по телефону разговаривает с Тель-Авивом и на другом конце трубки Исак плачет, я тоже плачу.
— И я реву, — поддерживала мужа Арфа.
В другой раз Незримов открыл Данелии свою страшную тайну, и Гия, ничуть не смутившись, улыбнулся: