— О! Сибирячка! — вскинулся Шипов. — Я тоже сибиряк. Наши сибиряки такие. На свадьбу-то позовете?
— Обязательно.
— Когда свадьба? — спросил Твардовский.
— Еще не определились, — потупился Незримов.
— В следующем году, — добавила Ника. — Если он с красным дипломом институт окончит, выйду за него.
— Ишь ты, — засмеялся Твардовский. — Условие! Прямо как черевички.
— А как же! — засмеялась Ника, и Эол не мог не заметить, как ее смех успокоил и поэта, и хирурга — мол, хоть и хороша красотка, а смеяться ей не стоит.
С этого дня мало-помалу началась подготовка к большому метру. Время от времени Эол и Ника вместе с Ньегесом приходили в редакцию «Нового мира», где Твардовский делился воспоминаниями. Шипов, приезжая в Москву из Ленинграда, тоже старался повидаться, рассказать что-нибудь из своей практики. Оба давали обильный материал, и испанец уже начал продумывать структуру большого сценария.
А перед Новым годом на капустнике Тодоровский и Кавтарадзе выступили с сатирическим номером, которого Эол никак не ожидал — уж слишком канула в прошлое его критика «Сельского врача».
Кавтарадзе изображал старого мэтра, важно сидящего в кресле перед задиристым учеником:
— Ну что, Нептун Посейдонов, понравился ли вам мой новый фильм «Фронтовой врач»?
— Очень понравился, Аполлон Эпиталамыч, — ответил ему Тодоровский.
— И что же, в нем так все безукоризненно?
— Ну, можно было бы один недостаточек обозначить.
— Вот как?
— Ну, взять хотя бы песню, которую ваш фронтовой врач напевает. Ведь он поет ее как оперный певец, а известно, что у всех врачей полностью отсутствует слух.
— Да? Интересно. И это все?
— Зачем он вообще поет? Это ведь не музыкальный фильм. Не надо, чтобы пел. И вот еще: у вас действие происходит в поселке Лазурный Берег, а вокруг сплошные снега, и никакого моря. Нехорошо это.
— Еще какие недостатки?
— Работа звукооператора. Музыка звучит так тихо, что ее совсем не слышно, если не считать пения главного героя.
В «Кукле» Эол вообще не использовал никакой музыки. Он считал, что тишина зимнего леса и мрачное безмолвие оставленного жителями поселка будут лучше любых звуков извне кадра.
— Да, знаете ли, я вообще терпеть не могу музыку, — ответил Кавтарадзе. — Всех этих Моцартов-Шмоцартов, Чайковских-Тодоровских, Бахов-Шмахов. Я бы их всех давно запретил.
Эолу было не смешно, но он смотрел на остальных и видел, как ребята добродушно ржут, поглядывая на него. И Герасимов с Макаровой тоже смеялись. Да и ладно. Что там дальше?
— Теперь по существу, — продолжил Тодоровский. — Название совсем не оправдывает себя.
— Разве?
— «Фронтовой врач». Имеется в виду, что он все время должен врать. Раз уж он врач. Постоянно сыпать враньем, шуточками-прибауточками, розыгрыши всякие. Например, голосом Левитана объявить о том, что с первого апреля на всех фронтах водку будут выдавать бесплатно в немереном количестве, а вместо патронов — хлеб и сало. Все в таком роде. Этого я в фильме не увидел.
— Да, действительно этого нет, — вздохнул Кавтарадзе. — А операторская работа?
— Вообще из рук вон плохая. Где нападения камеры на героев? Где бездонный фокус? Где, спрашивается, любопытный объектив? Где круговерть? Где нахлыстования? Нет, сейчас такое кино нельзя снимать. Мы с вами, батенька, в двадцатом веке, а вы снимаете как братья Люмьер в девятнадцатом. Камера стоит, поезд проезжает мимо. Поняли?
— Понял.
— Усвоили?
— Усвоил. Спасибо за науку. По вам, голубчик, не операторская камера плачет, а какая-то другая. Но вот вам пока хотя бы орден Великой отечественной киноиндустрии первой степени. — Кавтарадзе встал с кресла и дал Тодоровскому пинка, тот бросился бежать, Кавтарадзе за ним.
Все со смехом уставились на Эола.
— Вот черти! — воскликнул Незримов и тоже от души расхохотался.
Время приближалось к полуночи, а фильм «Кукла» — к моменту появления второй жены Эола в роли медсестры Лебединской. Вот она. Марта Валерьевна вздрогнула, будто та вошла не в прямоугольник экрана, а в саму спальню. Бешенство ревности ко всем Эоловым женщинам никогда не угасало в ней, вот и теперь она не просто смотрела дипломную работу выпускника режиссерского факультета ВГИКа Незримова, а застукала его с этой сибирской секс-бомбой, уже тогда не худосочной женщиной, а вполне телесной, или, как сейчас выражаются, корпулентной. «Какая кукушка, товарищ Мезгирёв?» — вытаращила она свои светлые эффектные глаза из-под белой косынки. Война войной, а косыночку-то эдак кокетливо повязала. Видно, что главная задача не раненых спасать, а режиссеров окучивать.
Сколько она ей крови попила, эта красивая сибирячка! Хотя к тому времени уже совсем не красивая, а раздобревшая и разозлевшая, не уступающая ни пяди своего, отвратительная бабища. И как он мог хотя бы сколько-то лет быть счастлив с этой стервой?
Хозяйка роскошной подмосковной дачи вскочила с кресла, подошла к кровати, сдернула халат и глянула в мертвое лицо мужа:
— Как ты мог жить с кем-то до меня? Не стыдно? Вот и лежи теперь. Возьмут да и закопают тебя, дурака!
Ну что ж, стало быть, судьба такая — говорило в ответ невозмутимое лицо покойника.
Покойника... Разве может ветер навсегда упокоиться? Разве можно ветер зарыть в землю? Или сжечь в печи?
— Это самый глупый розыгрыш в твоей жизни, — объявила она ему. — Да никто и не поверит, что ты окочурился. Вставай, вон кино твое крутят.
Она сделала сердитое дефиле по спальне и вернулась к экрану, как раз когда медсестра Лебединская двинула свое тело в сторону куклы. Камера оператора совершила легкий голландский угол, раздался крик Мезгирёва, а за ним громкий взрыв. Конец фильма.
Марта Валерьевна вздохнула, побарабанила пальцами по краю камина и включила первую полнометражную картину Эола Незримова. На экране появились рабочий и колхозница, медленно повернулись лицом к зрителям. Затем по улицам ленинградских окраин поехал почтальон на велосипеде — точное воспроизведение кадров, как счастливый Риччи впервые утром выезжает на работу. Хитрый Незримов рассчитывал на то, что зритель, смотревший «Похитителей велосипедов», подспудно психологически настроится на нужный лад. И вдруг счастливую картину мирной жизни, солнечного утра, почтальона на велике выстрелом перечеркнуло название: «РАЗРЫВНАЯ ПУЛЯ».
Через несколько дней после Нового года все рванули в «Ударник», на премьеру фильма с Ларионовой в главной роли. Когда лента кончилась и зажегся свет — слезы зависти в глазах у девушек, искры восторга в глазах у ребят, особенно, конечно, у Рыбникова, вот, мол, в какую великую актрису я влюблен! Вызванную на сцену кинотеатра съемочную группу встречали бешенством аплодисментов.
Потом Эол и Ника вышли из кинотеатра на морозный январский воздух и увидели всю их институтскую компанию, замершую в ожидании.
— А что это вы на меня уставились? — удивился Незримов.
— Давай выкладывай! — с вызовом потребовал Рыбников.
— Чего вам выкладывать?
— Твое мнение. Ты же у нас главный эксперт в области современного киноискусства.
— Ах, вот оно что! — Эол с усмешкой глянул на однокурсников. Ларионова стояла между Рыбниковым и Захарченко, держа обоих под руки. Глядя ей прямо в лицо, Незримов собрался с мыслями и заговорил: — Хороша! Удивительно хороша. Невозможно оторвать взор. Какая роль, какое великолепное исполнение!
— То-то же, — хмыкнул Коля.
— Я говорю о птице Феникс, — ехидно продолжил потомок богов. — Потрясающая актриса. И совершенно неизвестная. Кто такая? Алла, ты должна знать.
Ларионову словно кипятком облили.
— Великолепная комбинированная съемка, птица с лицом восточной красавицы в необычном головном уборе. Играть приходится одним лицом. И при этом как сыграно! Самые лучшие кадры во всем фильме. Ал, кто она такая?
— Мне почем знать? Я с ней в одних дублях не снималась, — ни жива ни мертва, ответила Ларионова.
— Слушай, ты, критик румяный! — взвился Рыбников. — А про Любаву?
— Про Любаву?.. — Он оценивающе еще раз пробежал взглядом по лицам однокурсников: будут ли его бить, и если да, то как сильно? Нет, не будут. Девчонки не дадут. Они все обзавидовались Ларионовой, а он может им дать шанс отыграться. — Любава ничего так. Но скучновата. Без драматургии. Смотрит печально своими красивыми глазищами и страдает. Но страдает как-то так, что не особо веришь. Платье неудачно подобрано, подчеркивает отсутствие у Любавы талии и излишнюю полноту. К тому же Любава замужем, а ластится к Садко.
— Чего это она замужем? — пылая гневом, спросила Ларионова.
— У нее две косы, — с видом ученого знатока ответил Незримов. — Испокон века девушки Древней Руси заплетали одну косу, а когда выходили замуж, то две.
— Ты чё, в Древней Руси, что ли, был? — выкрикнула Ларионова.
— Не обязательно. Есть такое изобретение, состоит из множества бумажных прямоугольников, на которые нанесены краской буквы, называется «книга», очень во многом помогает разбираться.
Обстановку совершенно неожиданно разрядил призыв актера Столярова, исполнителя роли Садко:
— Аллочка! Вы едете с нами? Мы вас уже обыскались!
В Ларионовой словно перевернули страницу, с мрачной — на радостную. Она тотчас выдернула руки из-под локтей Рыбникова и Захарченко:
— Ой, ребята, извините! Не могу вас с собой позвать на банкет. Иду-у! — И она ускрипела по морозному снежку на зов своего Садко. И тем спасла Эола от получения по морде.
— Да, братцы купцы новгородские, — воскликнула Меньшикова, — бросила вас Любавушка!
Рылом не вышли, чуть не ляпнул Незримов, но сдержался. И отмечать премьеру все отправились в общагу. В трамвае разговоры продолжились.
— А в целом как тебе кино? — спросил Рыбников, все еще злой, но уже больше на Ларионову, чем на Эола.
— По большому счету не кино это вовсе, — ответил Незримов. — Развлекуха. Для детей сойдет, а зачем это нам смотреть? Я не вижу смысла. Садко весь под слоями грима, и подозреваешь, что под ним мужик лет шестидесяти. Как-то все нарочито. И опять-таки по старинке.