Стержнева продолжала вымурлыкивать себе дальнейшее развитие отношений, нисколько не обиделась, ах, как бы я хотела сняться у вас хотя бы в пяти секундочках. Это твоя одежда хотела бы сняться у нас на даче, чтобы потом не в пяти секундочках, а в пятидесяти минуточках, сначала в постели, потом на съемочной площадочке. Все желания не скрываются, а так и прут своим бешенством. Он отшучивался:
— Вот вы у нас Изольда, значит: изо льда. А вы скорее из огня. Изогня.
— Только у вас такое потрясающее чувство слова. И заглядывание в сущность человека. Кроме вас, никто до сих пор даже не подумал так переосмыслить мое имя. А все потому, Эол Федорович, что... знаете?
— Нет еще.
— Что вы не какой-то там Миша или Саша, а Эол. И я не Маша и не Глаша. Нам с вами особые имена начертаны. Эол и Изольда — звучит!
— Увы, я не Тристан.
— Тристан мне и не нравится. Дристан какой-то... Простите. Эол мне в сто раз больше нравится.
— Давайте начистоту. Я пока еще женатый перец. Так уж устроен, что не могу. Вот если одиннадцатого июня... как-то так получится, что я, так сказать... обрету свободу...
— Вы назначаете мне... — Стержнева вспыхнула от обиды, но собрала силу воли. — Что ж... Это как Андрей Болконский и Наташа Ростова. В этом даже есть что-то.
— Терпеть не могу, когда так говорят. Либо оно есть, либо его нет, а когда есть некое что-то — это чепуха.
Зануда, прочитал он в ее взгляде. Но уж лучше быть сейчас занудой, чем разнудой, подумалось ему. Однако он твердо решил, что, если развод состоится, он распечатает свою верность — назло Арфе, назло себе, Эолу, назло всему миру, включая Верховного Люмьера.
И вот оно, это 11 июня 1981 года, 14.00, Москва, бракоразводное отделение ЗАГСа на Соколиной Горе. Именно туда, по месту своей прописки, Тамара Незримова (псевдоним — Марта Пирогова) подала заявление, желая вновь стать по паспорту Тамарой Пирожковой. Он жадно смотрел на нее, какая она. Какая... опять сердито-строгая, надменная. И все же во взгляде мелькнули тоска и растерянность. Не поздоровалась. И он тоже. Немного постояли в ожидании вызова. Он вдруг спросил:
— Ну как там чпок? Все спок?
Она выпрямилась в стальную струну, но не выдержала и рассмеялась нервно. Ответила в том же духе:
— Не бэ, все хорэ. — И опять рассмеялась.
Он тоже заржал, и как-то само собой сели рядом. И грибным дождиком заморосил нервно-хихикающий разговор: тринадцатой не бывать, зато кончится волынка, любит — не любит, плюнет — поцелует, каменный гость, царица Медной горы, пожили хорошо, ты укатишь в Париж, а ты найдешь актрисулек, жизнь продолжается, Ёлочкин!
— У Сашки Ньегеса. У него продолжается. На свадьбу нас приглашал.
— С танцовщицей? Ух ты! Молодец. Вот это мужчина.
Опять она за свое. Да уж, нашел себе не бледную рогатую матку, а жгучую испанку, чуть не сорвалось. Но не сорвалось, проехало.
— И когда же?
— Оборжаться можно. Завтра!
— А что, полетели! Я скоро в Париж перевожусь, мне позволят.
Лети. Мне не позволят так скоро. Но нет, он не скажет так обиженно и беззащитно. Надо подбочениться:
— Серьезно? А я думал, один полечу. У меня билеты сегодня на вечер до Мадрида из Шереметьева.
— Вот и лети. Мы что, здесь собрались на Сашкину свадьбу договариваться?
Открылась роковая дверь преисподней:
— Незримов Эол Федорович, Незримова Тамара Валерьевна!
Они растерянно встали, как школьники на задней парте, которые намеревались еще поболтать, а их — к доске, а уроков они не выучили оба.
— Слушай, Марта...
— Идем, нас зовут. Все вопросы потом.
— Ладно, спок так спок, чпок так чпок.
И шагнули в черный квадрат Малевича, а когда вышли из него на свет белый, все уже решилось как-то само собой, там, в той черноте квадрата.
— Ну вот и все, Эол Федорович, больше мы не муж и жена. Можете идти к своим актрисулькам. Будьте здоровы. — И зашагала с гордой головой.
Но он догнал ее, схватил за предплечье, развернул к себе:
— Постой!
— Слушай, Ёлкин! Отъявись от меня!
— Как-как?
— Ну как-как, как явился когда-то давно, так теперь отъявись.
Он громко засмеялся. И она не выдержала и тоже.
— Ну и словечко! Отъявись! Это же надо так придумать! Я всегда восхищался твоим чувством слова.
— А что, разве нет такого? — лукаво спросила она и снова засмеялась.
— Слушай, Пирогова! Айда куда-нибудь в ресторан! Надо же наш развод отметить!
— Кстати, сто лет не была с тобой в ресторане.
И Эсмеральда понесла их в центр города на Москве-реке, по шоссе Энтузиастов, куда? да хотя бы в «Славянский базар», чем тебе не славное место? блины с икрой черной, блины с икрой красной, севрюга-осетрина-государыня-рыбка, подплыла к ним и хвостиком махнула, чего тебе надобно, старче? тарталеточки, жульенчики, шампанское, водочка, пей-пропивай, пропьем-наживем!
— Эх, если бы ты знала, как мне хорошо-то без тебя!
— А ты бы знал, как мне без тебя-то хорошо!
— Зануда дипломатка!
— Зануда режик! Уткнется в свою мосфильмовщину, и ни до кого ему дела нет.
— Зубрит свои лингвы, как только родной русский не забыла. В Париже, поди, забудешь.
— Выпьем за то, как мы друг другу осточертели.
— За это! За то, как мы друг другу остокоммуниздили!
Шпарь, водочка, охлаждай, шампаночка, прости, Эсмеральдочка, придется тебе все же нынче во дворике ночевать. А поехали дальше тостировать про недостатки друг друга:
— За мою рогатую матку!
— За мою второсортность!
— За мою строптивость!
— За мою противность!
— За твоих актрисулек поганых!
— Их не было и нет, но да ладно, за них тоже!
— Сейчас расстанемся, беги к ним.
— Побегу, а как же, я теперь свободный ветер!..
Он проснулся среди ночи в полнейшей темноте, помня только, как они сыпали друг на друга горох оскорблений и как почему-то это было страшно весело, будто они осыпали друг друга розами комплиментов. Потом он куда-то гнал Эсмеральду, пьяная скотина, ведь никогда не позволял себе пьяным, да еще пьяным вдрызг, садиться за руль, и какая-то дура верещала с заднего сиденья, что он врежется и они погибнут. Неужели Изольда? Вот ведь Стержнева-Стервнева!
Он лежал на левом боку, все еще пьяный, но уже соображающий. В страхе протянул назад правую руку, и она наткнулась на чью-то спину. Женскую. Ну не мужскую же! Трындец, все-таки Изольда. Кажется, он звонил ей из телефонной будки. Ну не придурок ли? Покатился по актрисулькам. А кто накаркал? Ты же и накаркала!
Когда-то он точно так же проснулся с египтянкой. Как ее звали-то, Господи? Это уже не важно. Сильсиля. А вдруг это опять она? Вдруг он снова проснулся в своем прошлом, в Каире? Жутковато. Медленно повернулся на спину. Его ждали. Женское существо тотчас перевернулось с правого бока на левый и прижалось к нему всем своим таким родным:
— До чего же было хорошо, Ветерок!
— Это ты?
— А кто еще?! Как сейчас дам по морде!
— Родная моя! — Он пылко схватил ее в объятия, прижал так, что она крякнула, стал осыпать всю поцелуями. — Я люблю тебя! Мне жизни нет без тебя! Я сдохну без тебя! Любовь моя! Жизнь моя! Малюсенькая! Арфочка моя золотая! Я каждую ночь... Каждую ночь слышал твой голос и хотел смерти! — Слезы Ниагарой катились по его лицу человеческому, и этим мокрым лицом он продолжал и продолжал целовать ее.
— Родной мой, любимый мой, Елочкин родимый, — шептала она в ответ своим несравненным голосом. — Колючий, гад, но такой родимый.
— А ты так смешно вчера сказала: отъявись.
— Нет, явись, явись! Снова явись! Во всей своей могучести. Будь не ветерком, а ветрищем, ураганищем.
И было долго, остро, сладостно, упоительно — как тут еще скажешь. И бог ветра Эол гудел, а Эолова Арфа издавала свою музыку. А потом отвалились друг от друга, едва дыша. И оба заплакали. И он запел про грибной дождик, а она стала ему подпевать: жужуна цвима мовида, диди миндори данама; данама, данама, данама, диди миндори дадама. И снова осыпали поцелуями мокрые от слез лица.
— Неужели это опять мы?
— А кто же! Мы и мы. И еще раз мы. И всегда мы. Навсегда мы. И только мы. Форева энд эва!
— Какая еще Эва?
— Адам и Эва. Дорогая Марта Валерьевна, будьте моей женой!
— Ну что же, я как раз вчера развелась и теперь свободна. Надо подумать.
— К черту подумать! Говори, несчастная! Будешь моей женой или нет?
— Прямо так сразу? Мы вроде бы только что познакомились.
— Когда любят сразу и по-настоящему, достаточно одного дня, чтобы стать мужем и женой.
— Ты хоть помнишь вчерашнее? Гнал как бешеный, странно, что мы еще живы, ты сто раз едва не врезался.
— Конечно, помню, я был трезв, абсолютно трезв. И сейчас, в здравом уме и твердой памяти, объявляю тебе, Дульсинея, что отныне и навеки ты — дама моего сердца! Будь моей женой!
— И в Мадрид, на свадьбу Санчо Пансы!
— И в Мадрид!
Покуда они дурили со своей разлукой, Лановой привез из Брюгге настоящее чудо — белоснежный пеньюар до пят, роскошное фламандское кружево, сказал: не дури, Ёлкин, подари, у вас как раз тринадцать лет, кружевная свадьба. И теперь как кстати! Потомок богов ринулся к шкафу, принес свой подарок, закрой глаза, теперь открой, включил свет, и она, увидев себя в зеркале, обомлела:
— Ёлочкин! Ты готовил мне подарок на кружевную свадьбу?
— Ну-тк!
— Как это трогательно! Господи, как красиво!
— Нарочно ездил за ним во Фламандию.
— Во Фландрию.
— Ну, короче, туда. Фламандское же кружево славится на весь мир. Разве не так?
— Наверное, дико дорого.
— Последние накопления швырнул. Ну так что, будешь моей женой? Предлагаю руку и сердце!
— Разве можно отказать после такого подарка? Готова даже в этом пеньюаре ехать подавать новое заявление!
И они утром поплавали в пруду, привели себя в порядок, позавтракали и как дураки поехали в цирк, ибо как еще можно назвать в данной ситуации Грибоедовский дворец бракосочетаний? В двухчасовой очереди терпеливо беседовали, чинно и благородно.