Однажды случилось нечто никак неожиданное: на виллу Абамелек явился старый господин, заявивший, что он дальний родственник Незримова. Высокий, сухощавый старик, очень красивый и столь же важный.
— Князь Назримов, — представился он, пожимая руку Эолу Федоровичу. — Леонард Юрьевич.
— Назримов? — переспросил режиссер.
— Именно так, — с достоинством ответил гость. — Разве вы не в курсе, что наша фамилия именно так правильно пишется и произносится?
— Впервые слышу. Должно быть, здесь какая-то ошибка.
— Отнюдь нет. Ваш отец Федор Гаврилович?
— Совершенно верно.
— А дед был Гавриил Сергеевич?
— Тоже правильно.
— Это мой троюродный дядя.
— Вот как? Значит, мы с вами...
— Пятая вода на киселе. Но все же дальние родственники.
Они сидели в курительной комнате, с потолка на них взирала аллегория победы, алебастровый Нерон в одежде из цветного мрамора смотрел в сторону, непричастный к беседе и уж тем более к курению, равно как и Незримов, в отличие от собеседника, курившего одну трубку за другой. Ничего общего с собой Эол Федорович в облике пятой воды на киселе не наблюдал, а Леонард Юрьевич продолжал гнуть свою линию:
— Наши с вами предки происходят из Тарковского Шамхальства. Это кумыкское княжество, просуществовавшее аж до 1967 года.
— Тарковского? — аж подпрыгнул Незримов.
— Ну да. Кстати, предки знаменитого режиссера Андрея Тарковского тоже оттуда. Фамилия красноречиво свидетельствует.
— Так мы что, кумыки, что ли?
— Нет, наши предки аварцы, но князья Назримовы подчинялись тарковскому шамхалу. Жили в Петровске, как тогда называлась Махачкала. Мало того, сама фамилия происходит от персидского князя Назри, переселившегося в Дагестан в семнадцатом столетии. Причем имя Назри имеет арабское происхождение и означает «победитель».
— Не случайно мы тут сидим, — усмехнулся Эол и посмотрел на потолок. — Эта картина являет собой аллегорию победы.
— Забавно, — улыбнулся гость, тоже посмотрев вверх. — Остается добавить, что после революции семнадцатого года большая часть Назримовых ушла в эмиграцию, как и мои родители. Другая же часть, весьма незначительная, оставшись в России, вынуждена была сменить фамилию на Незримовы, как, собственно, поступил и ваш родной дедушка Гавриил Сергеевич.
— Не верю ушам своим, — фыркнул Эол Федорович. — Стало быть, я тоже князь?
— Вас это смущает?
— Нисколечко. Мне все равно, князь ты или не князь, главное, чтобы человек был дельный.
— Не скажите, — покачал головой важный Леонард Юрьевич. — Осознавать себя дворянином, а уж тем более князем, это ни с чем не сравнимое ощущение.
— Да на Кавказе этих князей всегда было больше, чем простых трудяг! — уже сердясь, заявил Незримов. Он этого ни с чем не сравнимого ощущения пока не испытывал, а более всего не хотел быть Назримовым. В школе бы непременно дразнили понятно как. Да и привык он за свои пятьдесят с хвостиком зваться Незримовым, как и полагается ветру, коего лишь по делам его узнают и видят.
— Типичная советская пропаганда, — возразил напыщенный обожатель своего княжеского происхождения. — Не больше, чем на остальном пространстве Российской империи.
— Да ладно вам, в Грузии в кого ни ткнешь — княжеского рода. Даже Гия Данелия. Мамаша у него из княжеского рода Анджапаридзе. А этих Анджапаридзе в Грузии как в Италии макарон.
— И все-таки, юноша, вам придется смириться с тем, что и вы по своему происхождению князь.
— И чё я с этим князем буду делать? На пиджак себе пришью? На лбу высеку? Нет уж, Леонард Юрьевич, я как был режиссер Эол Незримов, так таковым и помру когда-нибудь.
Князь Назримов удостоил и посла Страны Советов, согласившись с ним поужинать. Кстати, оказалось, что он довольно богатый предприниматель, владелец трех заводов по производству рыбных консервов на Сардинии.
— Так, стало быть, мы с тобой князь и княгиня, — смеялась Арфа, когда родственничек отчалил. — Не зря я не хотела с тобой разводиться.
— Только из-за этого?
— Да ладно тебе, юмора, что ли, не понимаешь?
— Да все я понимаю. Если хочешь быть княгиней Назримовой, будь ею. Я пас.
— Хочу быть женой Эола Незримова, это куда лучше звучит.
— Вот то-то же!
Чехов и Бунин отправляются ужинать в ялтинский ресторанчик, садятся в кабинке, отделенной от остальной части зала плетеной изгородью и кадками с декоративными пальмами.
— Принеси-ка нам, голубчик, тюрбо под соусом Бомарше, — говорит Чехов.
— Что-с? Не вполне понимаю-с, — замялся официант.
— Султанки-то имеются хотя бы?
— Султанки-с?..
— Ну барабульки, иначе говоря.
— А, этого навалом.
— Тащи! Устриц два десятка. И бутылочку аи. А главное, чтоб никому ни слова, что мы здесь, хорошие чаевые получишь!
— Слушаю-с!
— Официант убегает, а в зал вваливается компания из пяти человек, это важного вида преуспевающий писатель Боборыкин в исполнении Миши Козакова, уже к тому времени изрядно облысевшего, красивый круглый череп, на глазах малюсенькие очочки; при нем бойкий журналюга Кротиков, в котором Басов фактически повторил полотера из «Я шагаю по Москве», студент Хрущенко — актер Проскурин — и две девушки, Люба и Ляля — актерки Люба Реймер и Ляля Маркарьян. Они начинают заказывать разные блюда и напитки, Боборыкин молчун, зато Кротиков говорит без умолку:
— Сенсация, дамы и господа-с, несомненнейшая сенсация. Но, должен вам сказать, к тому все и шло, тем и должно было кончиться, зная фривольный нрав нашего певца сумеречных настроений.
В своем укрытии Чехов шепчет:
— Ни в коем случае не высовываемся! Это Боборыкин с прохвостом Кротиковым, бессовестным журналистишкой. Кажется, говорят про меня.
Бунин осторожно чуть-чуть выглядывает из-за укрытия, чтобы посмотреть на ту компанию. Фыркает:
— А Бобо такой важный, надутый. Как будто сейчас доставят гроб и он примется распоряжаться похоронами.
— Послушай, голубчик, — говорит Чехов официанту. — Завари-ка нам лампопо. А еще пусть приготовят ерундопель. У вас умеют?
— Сумеют, — важно отвечает официант.
— Подашь и то и другое, когда я скажу.
Кротиков продолжает радостно резать пространство:
— Любой медик скажет вам, что больные чахоткой обладают повышенным либидо сексуалис. Вам, девушки, уже есть двадцать лет?
— Есть! Есть! — торопятся обозначить свой возраст Люба и Ляля. Они ёрзают от нетерпения послушать дальше.
— Так вот, дамы и господа-с, — продолжает Кротиков. — У Антоши Чехонте и до проявления чахотки либидо сексуалис превышало все желаемые нормы. Ему еще десяти не было, когда старшие братья растлили его, таская по всем таганрогским борделям. А там, знаете ли, много подобных заведений.
— Позвольте, голубчик, — смущается Боборыкин. — В десять-то лет? Возможно ль?
— В иных случаях, Пёт Дмитч, возможно, — не смущается Кротиков. — К тому же татарская заквасочка, а татары известнейшие сластолюбцы.
— Разве он татарин? — удивляется Люба.
— А черты лица! — показывает на свое лицо Кротиков. — Чисто татарские. Мамаша у господина Чехонте, если бы вы видели, ни дать ни взять Тайдула Батыевна.
— Не случайно, говорят, его у татарки застукали и застрелили, — вставляет свою осведомленность Ляля.
Продолжая писать сценарий «Тины», Эол Федорович все же и в кинопроцессе поучаствовал. У Тарковского в «Ностальгии» малость помог. Они с Мартой Валерьевной путешествовали по Тоскане, из Сиены отправились осматривать долину Валь-д’Орча, а там как раз Андрей с Тонино Гуэррой, помогавшим Тарковскому писать сценарий, — красота! Но погода стояла унылая, Андрей требовал больше тумана, и все ходили с пыш-пышем, распространяя дым, как черти в аду, а он все кричал: «Мало! мало!» Выглядел ужасно: исхудавший, на щеках вертикальные борозды морщин, а ведь только что пятьдесят исполнилось, на голове ни единого седого волоса, черные патлы, неестественно выглядевшие при старческом лице. И голос старческий. Болен?..
Но больше всего Эола раздражал клок якобы седых волос на голове у Янковского, словно на него нечаянно нерадивые маляры сверху белил ляпнули. Тарковский с важным видом рассуждал о великих философских замыслах своего фильма, о концепциях стирания границ между государствами для объединения всего человечества — словом, городил все то, что так нравится критикам, киноведам: побольше тумана, боли художника за род людской, призывов к свободе. И загадочная фраза:
— Создавая кино, труднее всего остаться самим собой.
Все суетилось вокруг великого Тарковского, схватывало на лету его высказывания, чтобы тотчас распространить по всему миру, а к Незримову относились как к дальнему Андрюшиному родственнику, приехавшему поглазеть.
— Кстати, Андрюша, нас, оказывается, с тобой не только НИГРИзолото объединяет. Мои предки, представь себе, из тарковского шамаханства происходят. — И Эол Федорович рассказал «негру» о визите Леонарда Юрьевича, на что тот отреагировал скептически:
— Мои Тарковские из Польши родом, так что не надо из меня делать басурманина.
— Ну уж конечно, ёханый ты бабай, у нас тут в Италии режиссер пан Тарковский, в главной роли пан Янковский, и оба ностальгируют по немытой России! — вдруг рассердился Незримов, никак тоже не желающий быть Назримовым.
— Извольте видеть, я и татарин ко всему прочему, — тихо смеется Чехов в своем ресторанном укрытии, а компания, которой уже подали яства и вина, продолжает его причесывать.
— Отчего, спросим, наш певец сумрачных настроений женился только недавно? — блещет злорадным взором великолепный Басов–Кротиков. — Да только потому, что ни одна порядочная женщина за него не хотела замуж. Пока не нашлась эта Книппер. Актрисочка с сомнительной репутасьон. Нравы в актерской среде всем известны, фривольные.
Бунин негодующе вскакивает:
— Ну, за такое...
— Сидите, Ян, — усаживает его Чехов. — Когда еще представится возможность выслушать о себе то, что говорят в твое отсутствие? За честь гусарского мундира не поздно будет и потом постоять.