— Я еду домой. А ты?
— Познакомьтесь. Это мой муж Михаил Авилов. А это Антон Павлович Чехов.
Дома Михаил кричит на Лидию:
— Какая бессовестность! Уединились, воркуют! Он что, не знал, что ты замужем?
— Знал.
И дальше Чехов и Авилова встречаются, беседуют, видно, как он пылает любовью и сдерживает себя изо всех сил. Десять лет длился этот тайный роман, не сокрушивший судьбы, не сделавший несчастными мужа и детей Лидии Алексеевны. Чехов готов пойти на решительный шаг, если бы не его болезнь. Увести женщину из семьи и умереть? Он не мог себе позволить такое.
С другой Лидией, Ликой Мизиновой, он играл в роман, баловался, шутил. Влюбленная в него Лика надеялась выйти замуж за певца сумеречных настроений, но, отвергнутая им, закрутила с куда более успешным и прославленным Потапенко. В фильме Незримова она тоже появляется, в исполнении Антонины Шурановой, страшно понравившейся потомку богов в «Механическом пианино» у Михалкова.
— Игнатий Николаевич, — со смехом спрашивает Кротиков у Потапенко в ялтинском ресторане, — а расскажите, как вы увели у Чехова из-под носа Мизинову.
— Неловко как-то, господа, — бурчит Боборыкин.
— Отчего же, — вдруг окрыляется Потапенко. — Ведь этот роман в итоге использован господином Чеховым в пьесе «Чайка». Тригорин — это я, а Заречная — Лика Мизинова. Она поначалу и впрямь была влюблена в Антошу, как кошка, увивалась за ним. Красотой она сверкала необыкновенной, этакая царевна-лебедь, сказочная женщина! Но ему, видите ли, в женщине было мало красоты внешней, подавай нечто большее, внутреннее.
Лика, Чехов и Потапенко катаются на лодке, Лика, как водится, опускает руку в воду и брызгает в сидящего на веслах Потапенко и в Чехова.
— Окропляются водой сей два греховных сосуда для очищения от скверны во веки веков, аминь, — смеется Чехов.
— Признаете себя греховными сосудами? — спрашивает Лика.
— Признаём ничтоже сумняшеся, — отвечает Потапенко.
Потом они сидят на берегу моря, смотрят, как Лика купается, и Потапенко говорит:
— Какая сказка! Антон! Что ты теряешься? Она готова тебе отдаться в любую секунду. Даже на глазах у меня.
— Да ведь она и замуж за меня хочет, — говорит Чехов. — А я что-то не очень пока хочу жениться.
— Вот возьму и уведу ее у тебя.
— Держу пари, что не уведешь. Ты, конечно, известнейший ловелас и донжуан, но... Давай так: если ты выиграешь пари, я напишу рассказ, в котором необыкновенно прекрасного героя будут звать Игнатий, а если я выиграю, то у тебя будет прекраснейший герой Антон.
— Ты это не в шутку?
— Совершенно. Докажи, что тебя не зря считают ловцом женских сердец. Да и я освобожусь от ее любви.
В ресторанном укрытии Бунин спрашивает:
— Было такое?
— Было, — кивает Чехов.
А за столиком в центре ресторана Потапенко продолжает рассказ:
— Да, друзья, я это пари выиграл. Пустился ухлестывать за Ликочкой, она поначалу решила подразнить Антона, принимать мои ухаживания, да незаметно для самой себя увлеклась. Да и мне с ней понравилось. Вскоре мы сделались любовниками и поехали в Париж. Там у нас родилась дочь Христина. Увы, малышка не прожила долго. А тут жена стала забрасывать письмами, угрожала покончить с собой. Она бы не покончила, но к тому времени Лика мне поднадоела, и я просто воспользовался угрозами жены как поводом для расставания.
Тут в фильме следует тяжелая сцена разрыва Потапенко с Мизиновой, Шуранова сыграла великолепно, Кикабидзе похуже, но в целом убедительно.
— Сейчас, после смерти нашей дочери, ты... ты...
— Успокойся, дорогая, я лишь сделаю вид, что вернулся к жене, и вскоре мы вновь будем с тобой вместе.
— Я уже не захочу!
— А если она и впрямь сведет счеты с жизнью?
— Не сведет! Шантаж, да и только.
В ресторане Потапенко заканчивает свой рассказ:
— Если бы не смерть девочки, я мог бы сказать, что приключение с Ликой было в моей жизни одним из самых увлекательных.
— Еще бы! — ржет Кротиков. — Оптимист увел из-под носа у пессимиста одну из лучших красавиц России. Вы, Игнатий Николаевич, олицетворение всего радостного, светлого, жизнеутверждающего. Не случайно ваши книги расходятся тиражами, даже большими, чем у Льва Толстого. Каждый год — новый увесистый том в собрании сочинений.
В своем укрытии Чехов сердится:
— Плодовитый, как свинья.
А Потапенко усмехается:
— Как видите, Антон Павлович сам подтолкнул меня склонить Лику Мизинову. Кстати, пари он свое проиграл, но про положительного героя по имени Игнатий так и не написал. Зато, узнав, что Лика родила от меня ребенка, в письме обозвал свиньей.
— Ну, это свинство! — воскликнула девушка Люба.
— Недостойно русского литератора, — поддержала ее девушка Ляля.
— А я ничего, — пожал плечами Потапенко. — С меня как с гуся вода. И даже когда он хлопотал по поводу постановки «Чайки», не кто-нибудь, а именно я поспособствовал, чтобы поставили в Александринке.
— А вот это достойно русского литератора! — воскликнула Ляля.
Тут Чехова в его укрытии ударил несколько раз кашель, и Потапенко насторожился:
— То ли мне померещилось, то ли... Я отчетливо услышал его кашель.
— Чей? — спросил Боборыкин.
— Чехова.
— Да полно тебе! Померещилось.
Далее продолжают чередоваться сцены из жизни Чехова: он пишет, встречается с Авиловой, работает врачом, ставит свои пьесы, обостряется чахотка, он женится на Книппер, которая изменяет ему с Немировичем-Данченко, и все это перемежается разговорами Боборыкина, Потапенко и Кротикова за столом в ялтинском ресторане. Чехова вновь ударяет кашель, и Потапенко слышит:
— Вот снова он где-то кашлянул!
— Кто?
— Чехов! Говорю же вам! Его кашель я распознаю из сотни. У меня вообще обостренное чувство слуха.
Кстати, во время съемок Юрий Яковлев тоже стал кашлять, и с каждым днем все больше и больше. Все даже забеспокоились, не начинается ли у него тоже туберкулез.
— Ну не может же герой фильма заразить актера! — удивлялись на съемочной площадке, а Эол думал: у меня все возможно, любая мистика.
Яковлева проверили врачи, ничего тревожного не обнаружили, но он продолжал кашлять и кашлять.
В ялтинском ресторане появляется Станиславский, которого играет Юрий Богатырев. Он входит встревоженный и, видя писательский столик, спешит к нему:
— Господа! Я только что узнал страшную новость! Бунин ночевал у какой-то татарки, и ревнивый муж его зарезал.
— Бунина?! — удивляются все. — А не Чехова?
— Говорят, что Бунина, — пожимает плечами Станиславский.
Бунин и Чехов в своем укрытии едва сдерживаются, чтобы не рассмеяться во весь голос. Пришедшему официанту Чехов дает отмашку:
— Неси лампопо и ерундопель! Подашь его на их стол и скажешь, что это от зарезанных Бунина и Чехова. Получишь отменные чаевые.
— Слушаюсь.
Чехова снова ударяет кашель, он вытирает с губ носовым платком кровь.
— Я снова слышу кашель Чехова! — приподнимается Потапенко, смотрит внимательно на пальмы и загородку, за которыми скрываются Бунин и Чехов. — У меня такое чувство, что кашель доносится вон оттуда.
В этот момент официант появляется с блюдом, на котором большая миска с салатом и серебряное ведро.
— Господа! — объявляет он. — Извольте принять от зарезанных господ Бунина и Чехова. Ерундопель и лампопо.
Бунин и Чехов выходят из своего укрытия и торжественно взирают на ошалевших Боборыкина, Потапенко, Станиславского, Кротикова, Хрущенко и двух дамочек.
— Немая сцена! — восклицает Кротиков.
— Они живы! — радостно кричит Станиславский.
— О-ля-ля! — выпучивает свои маленькие глазки Хрущенко.
— М-да, действительно живы, — как-то скучновато произносит Боборыкин.
— Я же говорю, что слышал чеховский кашель! — восклицает Потапенко.
— От нашего стола — вашему столу, — говорит Чехов. — Придуманный господином Боборыкиным салат ерундопель и упоминаемый им же напиток лампопо. В романе «Китай-город», если мне не изменяет память.
— Анкруаябль! — молвит Потапенко, вставая с места и протягивая руку Бунину и Чехову.
На лице у Кротикова кислое выражение, он спешит посмотреть на часы:
— Господа-с, вынужден откланяться, спешу. — Убегает.
— Так вы, стало быть, слышали все, о чем мы тут говорили? — спрашивает Потапенко.
— Ну, кое-что не долетало до нашего слуха, но почти все долетало, — признается Бунин.
— И до чего же любопытно было побывать на собственных поминках! — смеется Чехов.
— Негодяи! Мерзавцы! — восклицает Потапенко, но тоже смеется. — Вот это получился водевиль в духе Антоши Чехонте.
— А кого же убили у татарки? — спрашивает Ляля.
— Ну, не знаю, — задумывается Чехов. — Куприна, наверное. Да, точно Куприна. Я утром из своего окна отчетливо слышал, как об этом судачили прохожие. — Он присаживается. — Так что, давайте есть эту дрянь ерундопель, пить эту бурду лампопо и теперь говорить о Куприне.
За окном раздаются звуки траурного марша. В ресторан вбегает какой-то взъерошенный субъект и восклицает:
— Господа! Господа! Там, кажется, уже Чехова хоронят!
Конец фильма.
И начало мучений с ним. Потомок богов никак не мог предположить, что «Тину» воспримут с таким негодованием. После контрольного просмотра на приемке фильма в Малом Гнездниковском переулке в зале поднялось настоящее антиэольское восстание, его ругали и свои, и чужие: устроил балаган, из Чехова сделал клоуна, разворошил все грязное белье, непонятно, зачем вставлена экранизация рассказа «Тина», далеко не лучшего, не делающего честь великому писателю, какой-то вообще не фильм, а анекдот, причем сальный... Ермаш хмурился, позволяя горячее всех белениться Камшалову, завсеку кинематографии в отделе по культуре ЦК КПСС, о котором говорили, что скоро он сменит Филиппа Тимофеевича на посту председателя Госкино. Этому Александру Ивановичу Антон Павлович был особенно дорог как человек, в котором все прекрасно — и одежда, и лицо, и мысли.