— Про душу забыли! — напомнил Эол Федорович.
— Мы-то не забыли, — ответил Камшалов. — А вот вы, уважаемый Эол Федорович, забыли. Вы показываете Чехова в последний, самый тяжелый период его жизни, а он у вас какой-то... ерундопель!
— Точно! Ерундопель! — возрадовалась какая-то тетка из чиновничьего аппарата с лицом мартышки и фамилией Гарава. — Следовало бы и сам фильм так назвать: «Ерундопель». Более соответствует сущности.
— Как там у вас Чехов в финале произносит? «Давайте есть эту дрянь ерундопель, пить эту бормотуху»? Невольно думается, что и зрителю вы предлагаете смотреть ерундопель и бормотуху, — продолжал Камшалов.
Незримов тешил себя надеждой, что они вспомнят, на ком женат Филиппов, играющий довольно большую, хоть и не главную роль в фильме. Кстати, добрый и, как оказалось, ни в чем не повинный Миша присутствовал здесь, в роскошном особняке крупнейшего дореволюционного нефтяного магната России армянина Лианозова, где со сталинских времен размещалось Госкино. Эол поглядывал на режиссера со значением, мол, ничего, сейчас мы пустим в ход артиллерию. Да вот артиллерию в тот злосчастный день пустила в ход сама история Советской России! Надо же было такому случиться, что приемка «Тины» проходила 9 февраля 1984 года и в половине шестого в зал стремительно вошел какой-то испуганный человек, на лице которого светилась важность несомой им информации. Он подошел к Ермашу, что-то прошептал тому на ухо, Ермаш вскинул брови, встал и произнес:
— Товарищи! Только что стало известно о безвременной кончине товарища Андропова.
— Пипец какой-то! — так и воскликнул Эол Федорович.
Все вскочили, потом сели, потом Ермаш попросил всех почтить память умершего генсека вставанием, опять стояли, недоумевали, как быть дальше, дальнейшее обсуждение скомкали, Камшалов предложил фильму доработку, что означало положить на полку, но Ермаш спас положение, сказав, что руководство Госкино не станет спешить, а решит этот вопрос на очередном заседании, но на самом деле это тоже могло означать отправку «Тины» туда, где ее ждали «Комиссар» Аскольдова, «Проверка на дорогах» Германа, «Долгие проводы» Муратовой и множество других лент, давно поселившихся на полочке. Филиппов выглядел растерянным, но не сказать, что убитым горем, а Незримов уже знал, что его отношения с дочерью теперь уже угасшего главы государства тоже на стадии угасания.
— Как назовешь корабль, так он и поплывет, — печально произнесла Марта Валерьевна, когда вечером муж сообщил ей о случившемся в особняке Лианозова.
— М-да, похоже, моя «Тина» канула в тину, — наливая себе и ей горестный коньячок, вздохнул Незримов. — Пожалуй, и впрямь надо было назвать фильм «Ерундопель». Тогда бы все подумали, что это комедия, и иначе бы отнеслись. Слушай, а ведь мое кино теперь начинает магически действовать против самого себя. «Тина» погрузила саму себя в тину!
— Ты знаешь, я давно хотела тебе сказать, но не решалась. С Толиком у нас сбылся твой фильм «Не ждали».
— Как-как? Слушай, а ведь точно! Там не ждали хмыря из тюряги, а он явился и всем жизнь испортил.
— А главное, жена ушла от надежного мужа, Героя Советского Союза, к этому горемыке. И Толик поступил точно так же.
— Охренеть! А я даже и не думал в эту сторону. — Эол Федорович погрузился в тяжелую думу. И вдруг взвился: — К черту! К черту это проклятое кино! Если оно у меня само себя пожирает! Будь проклят Харитонов!
— А это еще кто?
— Да тот подонок, который зарезал меня, когда я в художку поступал. Я бы стал художником. Может, даже художником в кино. И мне было бы начхать, положили фильм на полку или, бляха, угостили им зрителей: кушать подано. Денежки получил — и привет. Выпьем за то, что Эол Незримов больше не будет снимать киношку!
— Брось, Ёлкин! Возьми себя в руки.
— Так брось или возьми? Где логика? Нет, нет, к дьяволу это важнейшее из всех искусств! Лысый долдон ляпнул, а все повторяют, как балаболки. Надоела киноха! Вот где она у меня уже сидит! Возишься со всеми, а потом тебя приглашают: пожалуйте, любезнейший, сейчас мы вами подтираться будем. Ермаш-барабаш! Ненавижу эту советскую систему! Эмигрируем, любовь моя! Душа моя! Соглашайся хоть в Финляндию, хоть в Гондурас. Как хорошо нам было в Италии! Я готов хоть полотером работать. А что, паркеты в наших посольствах — произведения искусства. Буду, как в «Шагаю по Москве», полотером-резонёром. И всегда в спортивной форме.
— Ёлочкин, что-то Толик давно не звонил и не писал.
Обычно Толик два раза в месяц звонил, раз в месяц присылал коротенькое письмецо, раз в два месяца навещал их. И всегда одно и то же: как я вам благодарен, это было лучшее время в моей жизни, но не волнуйтесь, сейчас все тоже хорошо.
— А ведь мы ни разу не были у него в этой Электростали, — добавила Арфа печально. — Надо бы съездить.
И они поехали. Нагрянули без предупреждения в ближайшее воскресенье, благо имелась отмазка — в квартире Богатыревых так до сих пор не установили телефон. Дом конечно же обшарпанная трехэтажка, в подъезде вонизм-невыносизм, на стенках мат-перемат, на одной из ступенек кошачья говняшка.
— Кто там? — раздался из-за двери родной Толиков голос.
— Свои.
— Ой! — Дверь открылась, Толик предстал взъерошенным и испуганным.
Они вошли и увидели то, что боялись увидеть.
— Э, братцы! Я гляжу, вы совсем кровать застилать не умеете, — произнес Незримов, глядя на царящий в квартире бедлам. Пахло жилищем алкоголиков. Две кровати, стоящие порознь в разных углах единственной комнаты, не прибраны и не свежи. На письменном столе у Толика громоздились тетрадки и учебники. В углу, возле батареи, выстроилась батарея пустых бутылок.
— А где папаша? — спросила Марта Валерьевна.
— Э... В командировке, — нерешительно ответил Толик.
— Толянчик, раньше ты всегда был честен, никогда не врал, — укоризненно произнес Незримов. — Какая может быть командировка у электрика? Отвечай, пожалуйста.
— Ну, я так называю, когда он на работу отправляется.
— Сегодня воскресенье, дружочек.
— Он теперь и электрик, и сантехник. А аварии, сами знаете...
— Видно, что ТОЖ ему неведом.
— Кто неведом?
— Трезвый образ жизни.
— А, это... Ну вы же сами знаете, у нас в народе такая традиция, электрикам и сантехникам обязательно подносят.
— Понятно. Ну-ка, браток, собирай манатки. С нами поедешь. Ни к чему тебе при алкашне расти.
— Папа не алкаш. Выпивает, но не алкаш.
— А синяк у тебя на виске откуда?
— Это я в школе. Да честно, в школе! И никуда я не поеду. Ему без меня смерть, понимаете?
— А сам-то ты к бухалову не прикладываешься еще?
— Да как вам не стыдно! Чтобы я?
— Яблонька от яблочка, знаешь ли... Вон уже постели разучился заправлять, а когда-то нас шпынял.
— Яблочко от яблоньки, а не яблонька от яблочка. Нет, папа и мама, я вам очень благодарен, когда я жил у вас, это было самое лучшее время моей жизни. Но я не брошу своего родного отца, каким бы он ни был.
Возвращались в подавленном настроении.
— А знаешь, я его даже уважаю за это, — сказала Марта. — Принципиальность. Забота о родителе. Может, этот зэчара и впрямь без нашего Толика пропадет. Нет, молодец Толик. Но мне от этого не легче.
— Мне тоже. Как в анекдоте про...
— Не надо анекдотов, прошу тебя.
Теплилась безнадежная надежда, что после Андропова придет новый генсек, неожиданно молодой, радостный, и все вокруг засияет, а с полки на экран полетят запрещенные фильмы. Но пришел очередной старец, чье фио — Константин Устинович Черненко — быстро превратили в аббревиатуру Кучер, и на полке продолжали пылиться десятки лент, включая и новенькую эоловскую «Тиночку».
— Пока она не выйдет на экраны, ни одного нового фильмешника не начну! — рычал потомок богов.
Марта относилась к его зарокам с иронией, но теперь ждала любого назначения, в любую страну, везде интересно и можно найти себе достойное применение на дипломатическом поприще.
Вскоре после ее тридцатишестилетия они ездили в родной город Эола Федоровича хоронить его маму. Поклонница античной культуры, до конца дней своих преподававшая на истфаке Горьковского университета, прожила чуть больше семидесяти лет. Сестры Эола, Лена и Лада, много и безутешно плакали. Елена и Эллада. Так трогательно теперь звучали их мифические имена. На похоронах Варвары Даниловны Марта Валерьевна познакомилась и с дядей Колей, братом Эолова отца, тем самым, с которого все началось, «Кукла» и «Разрывная пуля», с его воспоминаний о Финской войне. На поминках он пил водку стаканами и нисколько не пьянел. А потом побледнел и рухнул. Перепугались: помер? Но жена Николая Гавриловича успокоила, что Коля всегда так, сейчас очухается и домой.
А вот Богатырев как нажрался на дне рождения сына, так упал и не вставал больше. Незримовы, приехавшие нарочно в Электросталь, чтобы отпраздновать четырнадцатилетие своего неверного приемыша, в данном случае, наоборот, обрадовались в надежде, что родной папаша сдох, собака, но Толик огорчил:
— Ничего, мама и папа, он до утра будет спать, а утром проснется как огурчик и побежит на работу. Знаете, скольким людям он несет пользу!
— Ну конечно, — обозлился Эол Федорович, — несущий свет. По-латыни будет люцифер, если я не ошибаюсь.
— Несущий свет и воду, — добавила Марта Валерьевна. — Он же теперь еще и сантехник.
— Ничего он не люцифер, а нормальный человек, — обиделся Толик. — У нас в стране многие так выпить любят, но не все люциферы.
А летом еще хоронили на Новом Донском кладбище несравненную Фаину Георгиевну. Она давно уже нигде не снималась и давно не снимала жилье во Внукове, с тех пор, как умерла ее подружка Орлова. Не могла простить Александрову, что тот вскоре женился на молоденькой, причем на вдове собственного сына Дугласа, умершего от инфаркта. Раневская считала это отвратительным, как и многое другое в своей старческой жизни. На похоронах кто-то припомнил, как незадолго до смерти Фаина Георгиевна попросила, чтобы, когда она помрет, на памятнике написали: «Умерла от отвращения». И сначала все горестно воспринял