и это ее предсмертное завещание, но потом стали тайком посмеиваться, а на поминках и вовсе зачирикали воспоминания, посыпались ее словечки и шуточки, чаще всего одетые в черный юмор, с каждой рюмкой все больше и больше нарастал смех, а под конец и вовсе не могли сдержаться, смеялись, будто она не умерла, а всего лишь ушла к другому. От всех. К кому-то неведомому, но хорошему. Да хватит вам, стыдно же, поминки, а не день рождения! А помните, как ей снился сон, что идет Пушкин, а она к нему: «Александр Сергеевич, как же я вас люблю!», а он ей: «Как же ты мне надоела со своей любовью, старая дура!» И — ха-ха-ха!
— Ну и что, — говорил Незримов, возвращаясь домой. — Когда умирают такие, как она, все смеются, вспоминая радость и юмор, которые она несла людям. А когда умирает всякая кислятина, все молча нажираются.
— А я согласна. Что ты со мной как будто бы споришь? — смеялась в ответ Марта.
Новых атташистских предложений ей все не поступало и не поступало. А в сентябре произошла совсем неожиданная смерть. Из Испании позвонил Ньегес и пьяно плакал в трубку:
— Ёлкин! Его больше нет! Он погиб! Он истек кровью! Его не успели спасти!
В начале прошлого года у Саши и Наталии родился сын Мигель, которого они, естественно, боготворили. Телефонные рыдания превратили Незримова в ледяную статую. Бедный Санчо!
— Как это случилось? — едва сумел он промолвить.
— В Пособланко. Его убил Ависпадо. Я буду писать сценарий! И ты приедешь снимать фильм о нем.
О малыше Мигеле? О полуторагодовалых Незримов еще не снимал.
— Саша, дорогой! Я не знаю даже, что в таких случаях говорят. А кто это — Ависпадо?
— «Ависпадо» по-русски значит «шершень», — продолжал плакать явно сильно пьяный Сашка. — То есть его убил шершень.
— Что там еще случилось? — всполошилась Марта, встала рядом, как часовой наготове.
— Кошмар какой-то, — ответил муж. — Маленький Мигель умер от укуса шершня.
— О боже! — Она схватилась за голову и рухнула в кресло.
— А почему он истек кровью? Он умер от укуса шершня? — переспросил у сценариста режиссер.
— От какого укуса! Он забодал его! Это быка так зовут — Ависпадо, что значит «шершень», Ёлкин!
Час от часу не легче. Вот болван! Он потащил малыша на корриду. За такое Сашке полагалось отрезать и уши, и хвост. И никакого индульто! А тот продолжал рыдать:
— Ты, я вижу, совсем не убит моим известием!
— Да что ты, Санечка! Я так тебе сочувствую. Бедный маленький Мигель!
— Мигелю как раз на это полностью начхать! Бессердечный мальчик.
— Что? — заорал тут потомок богов. — Так это не Мигель?
— Что «не Мигель»?
— Погиб.
— Вете а ля мьерда! Мигель, слава богу, в порядке.
— А кто же погиб?
— Па... Па... Пакирри! — пуще прежнего зарыдал из своей Испании Алехандро Хорхе Лукас Эпифанио и прочая, прочая.
— Тьфу на тебя! — крикнул Незримов, радуясь, что не Мигель. — Дубина же ты, Сашуля! Дурень!
— Что там? — спросила жена.
— Оказывается, не малыш, а Пакирри, тореадор, погиб.
— Тьфу на него! — в свою очередь плюнула дипломатка.
Но теперь Незримову припомнились гагаринские ямочки на щеках, светлые глаза и чудесная улыбка Пакирри, и тореадора стало тоже жалко. И тотчас в голове закрутилось, замелькали кадры: испанский мальчик в советском детдоме мечтает вернуться в Испанию, бредит корридой...
— Слушай, Саша, — мрачно произнес он в трубку, — наш фильм «Тина» по непонятным причинам лег на полку. И я дал себе слово больше не снимать никакого кино. Слышишь меня?
— Ну и болван! — ответила Испания.
Эпоху позднего застоя кинокритик Нея Зоркая назвала благополучной для кинематографа. Да, выходили «Чучело» и «Мы из джаза», «Жестокий романс» и «Любовь и голуби», «Мой друг Иван Лапшин» и «Торпедоносцы», «Военно-полевой роман» и «Вокзал для двоих», выходило и всякое неприхотливое и не очень выдающееся, включая последний фильм Аполлинариевича про Льва Толстого, где Папа, естественно, сыграл старого Левушку, а Мама, не менее естественно, старую Софью Андревну. Охотнее стали впускать в страну иностранные новинки, посыпались всевозможные недели итальянского, английского, французского, австралийского и прочего кино. А в лидерах проката крутили задницами тошнотворные индийские «Танцоры диско».
При этой благообразной застойной картинке никто не видел лежащую на полке «Тину», про которую как-то все забыли. Она погрузилась в свое собственное название и стала незримой. Как и ее режиссер. Его фильмы время от времени крутились в телевизоре и изредка выплывали на экранах, его постоянно приглашали на всякие творческие встречи, но «Тину» при этом держали взаперти. И, как назло, куда-то запропастился Адамантов: хотя бы у него спросить, в чем дело. Эол чувствовал себя в болотной тине, неподвижным и затягиваемым, как Лиза Бричкина в «А зори здесь тихие» у Славы Ростоцкого, только не так быстро, как она.
Власть в стране стали называть геронтократией, Кучер при своих семидесяти с хвостиком выглядел трухлявым пнем; одолеваемый болезнями, он, кажется, и вовсе не управлял великой ядерной державой, а когда он умер, никто не удивился, все вспомнили старый еврейский анекдот: вы будете смеяться, но Саррочка тоже умерла. Ожидали, что следующим станет какой-нибудь опять старик типа Гришина или даже не русский — Алиев или Кунаев, но вдруг выскочил, как пес из подворотни, болтливый мужичонка с неприглядным пятном во весь лоб, на год моложе Эола Незримова, чем поначалу ему понравился, но очень скоро и разонравился, потомок богов своим олимпийским чутьем почуял: от этого балаболки добра не будет. Уж лучше бы Романова выбрали, но куда с такой просроченной фамилией?
Однако вдруг Герасимов, дай бог доброго здоровья, вспомнил про своего любимого, хоть и ершистого ученичка, написал ходатайство, так, мол, и так, в стране объявлены перестройка и гласность, подул ветер перемен, а фильм «Тина» как нельзя лучше отражает эпоху застоя, хоть и ту, дореволюционную, но во многом схожую с недавней, и, слава тебе господи, ветер перемен прилетел на пресловутую полку, сдул оттуда всех залежавшихся Германов, Аскольдовых, Муратовых и прочих, а вместе с ними и горемычную «Тинушку». Фильм Незримова вышел в одном ряду с политзаключенными, жмурящимися от яркого солнечного света свободы, о нем заговорили как о возмутителе спокойствия, не понравившемся партийным чинушам уходящего застойного времени. Но, выйдя вместе с «Агониями» и «Комиссарами», он ими же оказался и затоптан. Бросились его смотреть в жажде увидеть антисоветскую крамолу, а увидели вполне безобидного, хоть и непривычного Антон Палыча, лишь самую малость запылившегося, — Апчехов! Будьте здоровы. Премьера в «Зарядье» прошла легко, но без ажиотажа, сопутствовавшего, скажем, Климову с его озверелым, охочим до баб Распутиным и глупым и безвольным царем Николашкой. Элем легко положил на лопатки Эола.
И все это новое, прожектороперестроечное, как-то не очень нравилось потомку богов, привыкшему к тому, что вокруг все стоит на своих местах и только он, бог ветра, незримо витает где хочет, дует куда хочет, а если хочет, то и не дует. От него требовали выступлений, разоблачающих все прежние диктаторские режимы в СССР, а он говорил, что при любых обстоятельствах всегда останется вполне советским человеком, обзовете совком, да и начхать на вас.
Но главное, что «Тина» вышла, а значит, он освободился от своего обета, мог теперь снова обдумывать новый фильм, готовиться к съемкам, жизнь вокруг, не их с Арфой внутренняя, семейная, любовная, а жизнь внешняя, освободившись от тины болотной, вновь завертелась, закрутилась. Эол Незримов на шестом десятке чувствовал себя юношей. Или, во всяком случае, таким, как двадцать лет назад, когда он впервые услышал голос своей суженой, своей Эоловой Арфы.
За месяц до двух Эоловых пятерок после операции на сердце умер тот, кого он считал своим вторым отцом, Папой, любимым учителем. Новодевичье, поздняя осень, огромный пирог горестных людей, нашпигованный сотнями учеников, но при этом отсутствующая Макарова, — сказали, что не нашла в себе сил, — десятый участок, рядом с академиком Капицей, моросящий дождь, переходящий в мокрый снег, карканье ворон...
На похороны Герасимова прилетел и Ньегес, мерз, бедолага, в своем каком-то испанском полупердончике, забыв, дурень, что у нас в России зима кончается в апреле, а начинается уже в ноябре, один, без жгучей байлаоры Наталии. Но — со сценарием, который, по его словам, уже находит сторонников среди испанских киношников, поначалу слишком ревниво отнесшихся к появлению в их тесном болотце новой громко квакающей лягушки. Сашу конечно же Незримовы поселили у себя, на берегу прудика, никогда не зарастающего тиной — постоянная очистка, — и безо всяких разговоров, заткнись, гад, будет он нас стеснять, видите ли, как ща получишь по рогам своим бычьим! Нету? Ну конечно, какая байлаора станет изменять такому крутому мачо!..
Стой-стой-стой! А вот тебе и название для нового фильма — «Мачо»!
Глава тринадцатая
Индульто
— В этой пеликуле, Ветерок, ты превзошел самого себя!
За окном заливался в любви к ночному миру соловей, а Марта Валерьевна с наслаждением шла к очередному фильму своего мужа. Да и как без наслаждения, если это его лучшая работа, а она в ней сыграла настоящую звездную роль! Не то что Ляля Пулемет. Ляля, конечно, девушка, полная жизни, героическая и самоотверженная, но... хотелось же запомниться зрителю Джульеттой, Эсмеральдой, Татьяной Лариной, Наташей Ростовой, Катей Татариновой. А тут зрители, узнавая, первым делом: это вы Ляля Пулемет? Что и говорить, те незабываемые дни съемок «Голода», они волшебные, упоительные, но лучше бы ты, Ёлочкин, тогда снимал «Войну и мир», «Собор Парижской Богоматери» или «Два капитана» и там бы дал мне главную роль. А не «Голод». Один из твоих лучших фильмов, но такой тяжелый и страшный.
А здесь — цветущая Испания, гитары, фламенко, коррида, любовь танцовщицы и тореро, кипение страстей, и все такое сочное, великолепное, изысканное. Щелкнули кастаньеты, захлопали пальмасы, началось тягучее пение кантаора по нарастающей, щелкнули каблуки — и вот она стоит в традиционном платье бата де кола, с оборками и воланами, но не в горошек — боже упаси! — а сплошь в одном цвете, карминно-красном, присела, широко расставив ноги, словно едет на очень широкой лошади, руки сцеплены перед собой, создавая контур сердца, волосы зачесаны назад и в пучок, на ушах рубиновые, в обрамлении алмазов серьги, лицо повернуто в точеный профиль, выражение полной сосредоточенности на музыке и предстоящем танце. В такой позе она заполонит афишами Испанию, а потом и другие страны. Кто мог когда-то позволить себе сказать, что она не красавица? Возраст дал ей тонкую аристократическую красоту, и гадкий утенок превратился в лебедя.