Она начинает танцевать, а на арене матадор танцует перед быком, и их танцы сменяют один другой, кадры становятся все короче и короче, платье танцовщицы мелькает в содружестве с тяжелым капоте матадора, все кружится, сливается, и на экране вспыхивает кровавая надпись: «Indulto».
Феличита! — песня Аль Бано и Ромины Пауэр все еще звучала тогда отовсюду, а по-испански — фелисидад. Сплошные карминно-красные счастливые стечения обстоятельств, словно привезенные им в подарок Ньегесом из Испании. Незримов молнией прочитал его сценарий про Пакирри и сразу сказал:
— Саша, это лучшее, что ты сочинил!
— Правда? — заморгал счастливыми глазами Санчо. — Будем?
— Будем. — Режик положил руку на плечо сценику. — Клянусь.
— Как я рад!
— Но только все перепишем совсем по-другому.
Фелисидад на лице испанца мгновенно сменился на полное десконтенто:
— Бастардо! — воскликнул он. — Какое такое по-другому?
— Моменто, — спокойно отвечал потомок богов. — Сашенька, ты великолепно написал про Пакирри. Это незабываемый тореадор. Сердце до сих пор кровоточит от его гибели. И сценарий восхитительный.
— Так что же тогда? Говори, сволочь!
— Но про Пакирри снимут другие режиссеры. А мы будем делать фильм про тебя. Испанского мальчика, попавшего в Россию, но мечтающего вернуться и стать матадором. И он вернется. И станет. И влюбится в танцовщицу. И уведет ее у мужа. И женится на ней. Пойми, Санечка, мы будем снимать не испанское, а советско-испанское кино. Нам мало биографии Пакирри, нам нужна твоя биография. И твои страсти.
— Но я же не стал тореро!
— А герой фильма станет. Причем в нашем с тобой возрасте. Это будет бомба. Испанско-советский мальчик станет настоящим мачо. Кстати, а что значит это слово?
— По-нашему, по-испански, вообще-то крутой бык, в применении к мужчине это типа бычара. Ну, про которых по-нашему, по-русски, говорят: настоящий мужик.
— Вот видишь, ты говоришь: по-нашему, по-испански, и по-нашему, по-русски. В этом и будет суть фильма. Кстати, как будет фильм по-нашему, по-испански? Само слово «фильм».
— Пеликула.
— Чё, правда? А режиссер?
— Директор де сине. А сценарист — гиониста де сине.
— Правильно, вижу, что испанский ты там у себя в Испании выучил неплохо.
Узнав, что мы едем в Испанию, Марта Валерьевна фыркнула:
— Да там еще посольство не достроено!
Увы, то была правда. Дипломатические отношения СССР и Испании восстановились вскоре после смерти Франко, наших дипломатов распихали в Мадриде куда ни попадя, Громыко выкупил для строительства посольства полтора гектара земли в мадридском районе Эль Виса, улица Веласкеса, и там стали возводить огромное здание, слава Эль Диосу, не такое уродское, как в Париже, на бульваре Маршала Ланна, а самое интересное, что Громыко поручил выполнить интерьеры не кому-нибудь, а давнему другу и сотруднику Незримова — Илюше Глазунову. Но до интерьеров еще надо дожить, а пока там еще конь не валялся, только что началось строительство.
— Подумаешь! — махнул рукой Эол Федорович. — Не на стройке же там живут дипломаты. Не в шалаше же.
— В шалаше было бы весьма романтично, — улыбнулась жена, на что муж мигом припомнил расхожую тогда поговорку, переделав мужской род на женский:
— С милой рай и в шалаше, если милая атташе. Кстати, как по-нашему, по-испански, «атташе по культуре»?
— Агрегадо культураль.
К своим неполным сорока Марта Валерьевна почти в совершенстве знала английский, французский, итальянский и испанский, да плюс немецкий, хотя последний гораздо хуже.
— По-итальянски лучше звучало, — поскреб подбородок Эол Федорович. — Ну, агрегадо так агрегадо. Агрегадочка моя.
— Ты так рассуждаешь, будто место атташе по культуре в Испании уже вакантно.
— Это мы сделаем. Время перемен, знаете ли. Надо подключить Андреича.
Андрей Андреевич Громыко не то чтобы являлся другом семьи Незримовых, но по-соседски общался с ними, когда доводилось встретиться на внуковской земле, к тому же Марта Валерьевна служила в его ведомстве, и на семидесятипятилетие он приглашал их, и они охотно гуляли на его юбилее. Из министров иностранных дел Громыко с приходом Горбачева шагнул аж в председатели Президиума Верховного Совета, и, перемолвившись при случайной встрече с Незримовым, Андреич забросил удочку заведующему отделом культуры ЦК КПСС Шауро на предмет возможности создания советско-испанского фильма. Поначалу грозный белорус Василий Филимонович заартачился, но, узнав, что фильм намеревается делать Незримов, вдруг переменился в настроении и сказал: надо подумать.
Тем временем Саша улетел в свой Мадрид и оттуда ждал вестей. Для переделки сценария он пока еще не созрел, хотел снимать именно про Пакирри, но возможная финансовая поддержка от Госкино потихоньку примиряла его с идеями проклятого, но в целом благоразумного режиссера. А Незримов тем временем уже вовсю рисовал наброски и лепил общую схему для нового сценария.
Наступивший второй год правления Горбачева смыл на пенсию Шауро, но дело о советско-испанском фильме Филимонович завещал новому руководителю Воронову, который с почтением относился к режиссеру Незримову и дал дальнейшее движение, учитывая, что не так давно испанский король приезжал в Москву с визитом, следовало культурно закрепить возрожденную дружбу русского сала с испанским хамоном.
Следующее счастливое стечение обстоятельств — желание нового министра иностранных дел Шеварднадзе помочь своему человечку и передвинуть его в США. Так в апреле 1986 года посол СССР в Испании Дубинин со многими своими присными перелетел через океан, а новый посол Романовский получил указание взять с собой в Мадрид в качестве атташе по культуре Марту Валерьевну Незримову. Вопрос решился словно по мановению плавника золотой рыбки. Как, кстати, по-нашему, по-испански, будет «золотая рыбка»? Что, правда? Пез дорадо? Ну и похабники же эти испанцы!
А вот вам и еще одно стечение: они уже вовсю собирались в страну Мигеля Сервантеса и Лопе де Веги, как в Москве грянул съезд Союза кинематографистов, перестроечный. В кресле председателя доселе сидел однокурсник потомка богов Лева Кулиджанов, которого за ленивое отношение к делу прозвали Спящий Лев. В последнее время он относился к Незримову с прохладцей — скорее всего, потому, что Эол продолжал выдувать из себя творческие ветры, а сам Левушка вот уже четверть века, после того как выдал сильную экранизацию «Преступления и наказания», ничем не фонтанировал. «Карл Маркс, молодые годы»? Ну знаете ли... И жене уже семьдесят, а у Ёлкина молоденькая, сорока нет этой сороке. Короче, Спящий Лев вряд ли бы стал биться за советско-испанскую ленту. Но тут на его место танком, лязгая гусеницами, попёр Сергей Федорович Бондарчук, большой любитель совместных советско-несоветских проектов: «Ватерлоо» — советско-итальянское, «Красные колокола» — советско-мексиканские, а сейчас «Борис Годунов» на подходе, в содружестве с чехами, немцами и поляками, да еще, говорят, хочет с англичанами и итальянцами новый «Тихий Дон» замутить.
В кулуарах съезда два Федоровича встретились, чтобы старший огорошил младшего неожиданным и очень неприятным сообщением. Началось с того, что Незримов спросил:
— Сергей Федорович, неужто и впрямь собираетесь «Тихий Дон» снимать?
— Собираюсь. И давно. Еще с тех пор, как посмотрел герасимовский.
— Да ведь герасимовский — недосягаемый. Трудно представить лучшую режиссуру, подбор актеров, операторскую работу. Он во многом даже лучше шолоховского романа. Покойный Сергей Аполлинариевич облагородил его, убрал всякую пакость.
— Это какую еще? — стал злиться Бондарчук.
— Ну-у-у... К примеру, как Григорий подсматривает за Аксиньей, когда ее муж трахает, и с этого начинает желать ее — раз. Как саму Аксинью в детстве отец родной изнасиловал — два. Как Митька Коршунов родную сестру тоже пытался изнасиловать — три. Как Дашка отдается собственному свекру — четыре. Как казаки целым эскадроном в Польше насилуют девушку — пять. Перечислять дальше?
— Да что вы все носитесь со своим Аполлинаричем! — рассвирепел Бондарчук. — Ты хотя бы знаешь, что это он твою «Тину» велел придержать?
— То есть? — опешил Незримов.
— А то и есть! Боялся, что твой чахоточный, но жизнеутверждающий Чехов победит его занудного брюзгу Толстого.
— И это о Толстом говорите вы, снявший «Войну и мир»?
— Я не о Толстом «Войны и мира», а о Толстом последних, лицемерных дней жизни, каким его показывает Герасимов.
— А это точно, что он придержал?
— Точно. А потом сам дал отмашку, чтобы твою «Тину» выпустили на свет божий. В одной своре с «Агонией» вон этого. — Он кивнул на Элема Климова, и раньше мрачноватого, а после страшной смерти Ларисы и вовсе могильно мрачного.
Еще на кинематографический трон пытался забраться и другой Эолов однокурсник, Стасик Ростоцкий, этот в прошлом году совместно с норвежцами снял «И на камнях растут деревья». Тоже неплохой вариант. Но неожиданно победил Климов. Вот беда! Он в прошлом году нагремел страшенным фильмом «Иди и смотри!». Рассказывали, что для пущей достоверности Элем Германович на съемках использовал настоящую кровь, ради чего опустошил все кровехранилища Минской и Витебской областей, и съемочная группа изнемогала в Березинском заповеднике от чудовищного изобилия мух. Но это-то хрен с ним, хуже то, что Незримов, по своему дурацкому обыкновению, после премьерного показа на Московском кинофестивале рубанул:
— Это не «Иди и смотри!», а «Сиди и не смотри!».
— Ёл! — взвился злой Климов на циничного Незримова. — Тебе-то не стыдно? Ты же знаешь, что у меня название было «Убей Гитлера!».
— Еще хуже, — поморщился потомок богов. — Но не в названии, Элем, дело. Фильм твой бьет по нервам. Он словно хватает человека за волосы и тащит: иди, гад, смотри, сволочь! И это ты, такой тонкий и гениальный в «Добро пожаловать»! Прости, но я тебя не узнаю. Особенно после «Агонии». Где тоже все было на дешевом надрыве.