ереса (Пакирри), Юрия Гагарина и Андрея Тарковского.
Весь фильм Незримов построил на чередованиях. Фламенко чередуется с корридой, а Испания с Россией. И съемки проходили то там, то тут. Причем по самому четкому плану, рачительный еврей Керехета, который ни песеточки лишней не потратит, все рассчитывал тютелька в тютельку, молодец, не то что иные транжиры, и в карман к себе клал вполне благочестиво.
Круговорот фильма начинается с первого боя Эль Русо. Незримов четко дал себе понять, что испанцы хоть сами и излишне говорливы, но в искусстве предпочитают зрелище, а не говорилище. И потому текста в «Индульто» меньше, чем в любом другом фильме потомка богов.
— Кстати, что за странное слово «пеликула»? — как-то задался он вопросом.
И хлопотливая агрегада тотчас дала себе задание. Выяснилось: от латинского pellicula — тонкая кожица, пленочка. «Шкурка» — вот вам еще одно слово для такого главнейшего в кинематографе понятия, как фильм! И сразу вспомнился Толиков папаша. Выходит, он шкурками пробавлялся и Незримов тоже. Тьфу ты! Напасть с этим Толиком, никак из головы не уходит, паршивец, и из сердца тоже.
Испанец Эстебан Луис Гутьеррес. В советском детдоме его звали Степкой, в летном училище и потом — Испанцем, а когда вернулся в Испанию и стал тореадором, получил прозвище Русский — Эль Русо. А первый бык его — по кличке Тонто, что значит Дурак. Причем рыжий.
На роль Эль Русо весельчак Саура настойчиво предлагал Незримову своего лучшего друга Антонио Гадеса, и поначалу Эол Федорович склонялся принять эти предложения. Но Гадесу уже исполнялось пятьдесят, а Эстебана по замыслу режиссера должен играть актер ну никак не старше сорока, причем такой, чтобы мог безупречно, с помощью легкого грима, перемещаться из возраста в возраст, от двадцати до пятидесяти. Играл же сорокапятилетний Вицин недоросля Бальзаминова, и никто не заметил.
И еще у Эола Федоровича появился совершенно секретный замысел, ради которого он искал актера, очень похожего на себя. Сходство Гадеса с Незримовым приметливый Саура определил сразу, но Эолу хотелось, чтобы в его испанце высвечивалось и что-то русское, приобретенное за долгие годы жизни в СССР. Как в Ньегесе. Внешне он вроде бы и испанец, но что-то русское сквозит. Во взгляде, в жестикуляции, в артикуляции.
То, что байлаору, в которую влюбится Эстебан, сыграет Марта, никаких сомнений не имелось изначально. Сейчас, когда тонкая и неброская красота жены вызрела и пока не начала тускнеть, он спешил ее увековечить. Не ту смешную Лялю Пулемет, а строгую, изысканную танцовщицу, страстную, но не жгучую, как Наталия Лобас. Потаённо страстную. Всю отдающую себя танцу. И мужчине, который нравится тебе, а не который жаждет тебя. Или который жаждет тебя и сумеет тебе понравиться. Здесь Арфа звенела как никогда к месту.
А вот с главным героем... Пока Эол не найдет его, пеликула не запиликает! Так он решил, и баста. И едва стоило поклясться себе не идти ни на какие компромиссы, как ладонь сама хлопнула его по лбу:
— Эврика! Филатов!
Как он мог забыть, что из всего огромного массива советских актеров Леня Филатов, друг покойного Высоцкого, как никто другой похож на Эола Незримова!
— Филатов! Филатов! — запрыгал уже не молоденький режиссер Незримов как мальчик по их мадридской квартирке, небольшой, зато из ее окон — роскошный вид на Пласа де Эспанья, на монументальный памятник Сервантесу с фигурами Дон Кихота и Санчо Пансы и на два небоскреба — Эдифисио и Хирафа.
— Что «Филатов»? — спросила Марта Валерьевна.
— Леня Филатов! Актер. Вот кто больше всего подходит!
— Но ты же терпеть не можешь Таганку.
— Да и хрен бы с ней. Главное — типаж. Он и испанец, и русский. А главное, тонкий, как стальная струна, может и двадцатилетнего, и пятидесятилетнего сыграть, и комар носа не подточит. Кстати, и на комара тоже похож.
— Кстати, «Москва» по-испански «Моску», а «комар» — «москито», — вставила Арфа нечто свое любимое лингвистическое. — Комарик-москварик.
Запрос на Филатова завис на месяц. А уже стоял ноябрь, не такой промозглый, как эн Моску, теплый, солнечный, но томительный, потому что пеликула буксовала, а хотелось после Нового года уже начать съемки.
Вдруг, откуда ни возьмись, выплывает зашибись:
— Здравствуйте, Ёлфёч!
— Бог ты мой! Родионлегч! Какими судьбами в Мадриде? Ловите последних фалангистов?
— Да по разным делам, Ёлфёч. Заодно хотел и вас повидать, а вы тут как тут, сами на меня вышли.
Явно врал, явно знал адрес и подкараулил. Явка, пароль: Ёлфёч; отзыв: Родионлегч. Уселись на одну из скамеек, чтобы можно было видеть Дон Кихота и Санчо.
— Вы прямо как Воланд, — пошутил Незримов. — Именно в этой скамейке у вас записывающее устройство вмонтировано?
— А вы все такой же. И не стареете. Словно Дориан Грей, — парировал Адамантов.
— Давненько вы мной не интересовались. Я обижался: вот, никому стал не нужен. Последний раз мы с вами перед Олимпиадой, помнится, виделись. Что это вы про меня забыли?
— В местах иных обретался, — туманно отвечал Адамантов.
А он постарел: морщины, синяки под глазами.
— Должно быть, уже полковник? Или генерал?
— Полковник.
— Простите, товарищ полковник, очень рад с вами побеседовать, но очень спешу. Может, отложим на завтра?
— Завтра я улетаю. Вам-то хорошо, живете во всей этой красоте, а мы, грешные...
— Да ладно, Кремль все равно красивее всего на свете. Да и Лубянская площадь не уступит этой. Дзержинский, правда, не Сервантес. И не Дон Кихот. Говорите сразу, что от меня требуется.
— Да не требуется, а так только... — улыбнулся гэбист. — Словом, ваш друг Тарковский. Говорят, он при смерти. Могли бы и навестить его.
— Как раз собирался провести день рождения и Новый год в Париже, — брякнул режиссер. — Посодействуйте, чтобы не было препон. Тогда и друга смогу навестить.
— Все сделаем, — кивнул кагебешник. — Знаете ли, умирающие часто перед смертью делятся с друзьями самым сокровенным. Ну, вы понимаете, о чем я.
— Да уж не глупее вашего Горбачева.
— Нашего... Это, знаете ли... Кхм... Так вот, если что разведаете, расскажете мне, когда в России будете. Вы ведь собираетесь фильм не только тут снимать, насколько мне известно.
— Да, но до лета здесь. В июне юбилей Обнинского детдома, мы с Ньегесом и женами к тому времени подгребем на Родину. Будем снимать там.
— Теперь о Филатове, — произнес Адамантов, и мелькнуло: точно — Воланд! — Ситуация сложная. Леонид Алексеевич ведет себя неуправляемо. После отвратительного поведения Любимова, который бежал за границу и оплевал всех и вся, на Таганку назначили Эфроса. Так Филатов взбунтовался, ушел в «Современник». Но это еще полбеды. Стихи стал писать. Сатирические. Какой-то «Стрелец Федот» по рукам ходит. Им сочиненный. А там всякое двусмысленное.
— Настоящее искусство никогда не бывает односмысленным.
— Ну Ё-о-олфёч, вы-то понимаете, о чем я говорю. Да и по мне-то, пиши и говори что хочешь. Вон, помните, как один Ильич про другого Ильича в нашем с вами присутствии выдал?
— Еще бы! — засмеялся Незримов.
— Я за гласность, за свободу. Но в разумных пределах, а не так, чтобы только покуражиться.
— Родион Олегович, — полностью выговорил имя-отчество Незримов. — Давайте так: я вам солью информашку обо всем, что мне скажет Андрей Арсеньевич, а вы посодействуйте, чтобы мне сюда Леонида Алексеевича отпустили. Лады?
— Лады, — засмеялся Адамантов, словно они договорились об ужине в хорошем ресторане.
Сколько же всяких стечений обстоятельств! Когда Филатов с женой вскоре приехали в Мадрид на пробы, оказалось, что не только внешнее сходство у Эола и Лени, а и дни рождения — у Незримова 25 декабря, у Филатова — 24-го. Ёлки-палки, и у жен — у Марты 13 марта, у Нины — 16-го. Бывает же такое! Только внешне Марта с Ниной никак друг на друга не походили. Шацкая — пышная, можно даже сказать, помпезная блондинка. У нее красота яркая, но простая, а у Марты неброская, но утонченная.
Замысел Незримов вынашивал иезуитский. По новому сценарию, который Ньегес писал, вырывая из себя кровавые куски любви к Пакирри, испанский мальчик вместе с другими детьми, эвакуированными из пылающей Испании, попадает в Советский Союз, в Обнинский детдом. Там он воспитывается, всасывает в себя русскость, но не забывает о своем происхождении, всю жизнь мечтает вернуться на родину предков и стать матадором. Но, в отличие от других ему подобных, не получается: русская жена, дети, русская работа, привязанности — все это не пускает его. Да и боязнь, что Франко не простит, поскольку родители Эстебана были уж очень отъявленными врагами Каудильо. И вот наконец Франко умирает, и Эстебан Луис Гутьеррес уже в немолодом возрасте едет в Испанию, влюбляется во все, что видит, влюбляется в корриду, без ума от Пакирри, очарован фламенко, влюбляется в байлаору Эсмеральду Пастель. Он возвращается в СССР, разводится с женой и так далее, как у Сашки-сценариста. Но, окончательно вернувшись в Испанию, он не становится там электриком, потом владельцем компании и потом сценаристом новой пеликулы. Чтобы заслужить любовь байлаоры, он становится матадором. Над ним все смеются, но он упорно занимается, и постепенно смеяться перестают. Эстебан становится тореро, известным под прозвищем Эль Русо. И завоевывает любовь Эсмеральды. Вот здесь, когда зритель должен видеть сцену страсти, поцелуи и объятия, никакого, знаете ли, нам Филатова не надо, здесь актера с Таганки продублирует режиссер с «Мосфильма». Но не только в этой сцене. А и в финальной, самой ударной и конечно же трагической.
То, что финал будет трагическим, Незримов решил уже давно. У жизни всегда трагическое окончание, ибо сам по себе уход из этого солнечного и ликующего мира печален, что бы там ни ожидало за гробовой дверью.
В Париже лил дождь. Он ненадолго уставал, но вскоре продолжал свое мокрое дело, император Плюи I, как окрестила его Марта Незримова. Ф bruit doux de la pluie par terre et sur les toits! Pour un coeur, qui s’ennuie, ф le chant de la pluie! — то и дело повторяла она Верленовы влажные бормотания.