— Слушай меня внимательно, что скажу. Смерти нет. Есть только Россия. Везде. И когда мы умираем, мы снова... оказываемся в ней. Понял меня?
— Понял, — ответил Незримов. — И полностью с тобой согласен.
— Это хорошо, — облегченно выдохнул Тарковский, как человек, успевший выполнить важное задание. — Что там еще?
— Вчера созванивался со своим оператором Касаткиным, он сказал, что только что сняли Ермаша, вместо него назначили дурака Камшалова.
— Ермаш-барабаш! — удивился умирающий. — Жалко Тимофеича. Переживает. Хороший мужик. Ты знаешь, сколько он мне помогал! Непонятно почему. И за границу... Не хотел... Отпускать... Чтобы я рядом... Был... Докладную подал... В ЦК... И очень точно обо мне... Выразился... Что я сосредоточился... На эгоцентрическом понимании... Нравственного долга художника... Точнее не скажешь. Я никого не боюсь. Даже смерти. И ты не бойся, негр. Я вообще-то люблю тебя. Ты в кино третий. После меня и Бриссона. Но и Бриссон не гений. И ты. Только я. Только я. Всё, я поплыл! О-о-о-о-о! — Боль, которую он все эти минуты героически сдерживал, прорвала оборону.
Чуткая Лариса прибежала:
— Андрей, вам укол? — Она почему-то всю жизнь называла его на «вы».
— Ы-ы-ы-ы! — закивал бедняга.
Незримов схватил умирающего за иссохшую, жалобную руку, крепко стиснул ее и тотчас вышел вон, чтобы не видеть, как Лариса станет колоть морфий.
Через два дня Тарковского не стало, и оттого встречали Новый год грустно, а чтобы развеяться, напились коньяка и бродили по Парижу, охваченному мокрым снегопадом. Хоронили Андрея в русское Рождество, дожди и мокрые снега к тому времени прекратились, на ступеньках храма Александра Невского на рю Дарю сидел понурый Ростропович и уныло изливал свою виолончельную скорбь баховской «Сарабандой», церковный двор заполнила толпа народу, в храме во время отпевания негде ступить, а потом эта чудовищная выходка могильщиков на Сент-Женевьев-де-Буа, где Андрея временно хоронили в чужой могиле, потревожив покой есаула Григорьева. Когда пришла пора закапывать, эти зануды посмотрели на часы и объявили, что их рабочий день закончился, закопают завтра утром, как только начнется новый рабочий день, у нас, господа ле рюсы, профсоюзные правила весьма строгие. И ушли. А все остались с разинутыми ртами, начали тоже расходиться. Лишь жена Лариса, сын Андрюша, лет шестнадцати, как их Толик, сестра Андрея Маша, Марина с Леоном, Эол с Арфой да еще несколько неизвестных, но очень печальных людей.
— Дикость какая-то, абсурд! — промолвила Лариса. — Что же, он так и будет лежать не зарытый?
— Да черт с ними, этими могильщиками, — ответил Незримов и стал первым швырять в раскрытый могильный зев скользкие и ледяные комья французской земли. А в голове пронеслось: я лично закопал Тарковского! Все остальные присоединились к его мрачной работе, и теперь не он один закапывал Андрея, ушедшего в иную, загробную Россию. Так общими усилиями и закопали, а потом поехали в Мезон-Лаффит поминать. Там и ночевали.
На другой день Эол и Арфа долго бродили под ярким французским солнцем по пленительному Мезон-Лаффиту, не могли расстаться с восхитительным замком и парком, и всюду была жизнь, а где-то рядом уже лежал в чужой есаульской могиле человек, который, как совершенно точно выразился Незримов, своими фильмами взбалтывал людей. Именно возвращаясь после похорон Тарковского из Франции в Испанию, Эол Федорович и решил, что фильм будет называться не «Мачо», а «Эль Русо».
Солнечное и зеленое русское лето. Большое трехэтажное здание Обнинского детдома, вход с четырьмя колоннами, перед входом огромная клумба с цветами и толпа испанских детей, их сюда целых пятьсот человечков привезли партиями. Очередную партию из тридцати детей разного возраста, от малышни до высоких юношей, встречает Марина Влади. Всем детям вручают пышные букеты цветов. Влади ласково обращается к детям по-испански, звучит закадровый перевод:
— Здравствуйте, дорогие дети сражающейся Испании! Меня зовут Елена Степановна, фамилия моя Соловьева, я директор. Давайте знакомиться. Ты, юноша, если я не ошибаюсь, сын самой Долорес Ибаррури?
— Да, я Рубен Руис Ибаррури, — отвечает семнадцатилетний парень. Это первая роль Хавьера Бардема, он тогда еще играл в сборной Испании по регби, но мать, актриса, видела в нем актерские таланты, а родной дядя Хуан Антонио Бардем, именитый кинорежиссер, снимавший тогда сериал о Лорке, буквально за руку привел Хави на съемочную площадку к Незримову.
— А вот и портрет твоей мамы. — Елена Степановна показывает на портрет Пассионарии, висящий под большим портретом Ленина над входом вместе с генсеком испанской компартии Хосе Диасом. — Позволь пожать твою руку, Рубен.
Они жмут друг другу руки, а в это время в небе появляется самолет, гул его приближается, и все дети в испуге — одни разбегаются куда глаза глядят, другие падают и закрывают голову, лишь Рубен и еще несколько его же возраста стоят как ни в чем не бывало. Всюду рассыпаны букеты цветов.
— Дети! Дети! — кричит Соловьева. — Это мирный самолет! Здесь нет войны! Не бойтесь! Это гражданский мирный самолет!
Рубен и воспитатель-испанец Хорхе Родригес кричат то же самое, другие воспитатели ловят детей, тащат их обратно; одни поняли, что зря напугались, за другими приходится далеко бежать, догонять, ловить. Самолет улетел, одни дети уже смеются, другие все еще напуганы. Шестилетний Эстебан спрашивает:
— Нас точно не будут больше бомбить?
— Стыдись, Эстебан, — говорит ему Рубен Ибаррури. — Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Так сказала моя мать в прошлом году на митинге в Париже.
И следующим кадром — пламенная Долорес в исполнении Кристины Ойос, выдающейся байлаоры, сыгравшей в нескольких фильмах у Сауры. Она горячо выступает с речью, стоя на сцене перед собравшимися в большом ресторане. Все кричат:
— Да здравствует Долорес! Да здравствует Пассионария!
Появляются байлаоры, бросаются петь и плясать фламенко вокруг Ибаррури, и та начинает им подплясывать. Пришлось заставить Кристину делать это не так великолепно, а тяжело профессионалу что-то выполнить не очень качественно. Самолеты бомбят Мадрид, ресторан сотрясают взрывы, но лишь некоторые спешат убежать, они кричат, что надо прятаться в бомбоубежище, но один из танцоров восклицает:
— Лучше умереть танцуя, чем жить ползая! Так сказала наша Пассионария!
Все кружится, кружится, мелькают платья, и время перетекает в семидесятые годы, когда происходит основное действие пеликулы. На сцене того же ресторана танцует байлаора Эсмеральда; когда она спиной к зрителю, это лихо отплясывает жена сценариста, а когда лицом — жена режиссера. Вот смеху-то было, когда снимали их и им приходилось меняться платьем: для Наталии Лобас оно малость тесновато, а на Марте Незримовой сидело как надо. В зале сидит Эстебан Гутьеррес, он пьян от вина, а больше от восторга перед великим искусством фламенко. Заканчивается танец, и этот странный тип, не вполне уверенно говорящий по-испански, бросается к сцене, яростно аплодирует и кричит:
— Браво, Эсмеральда! Самая лучшая байлаора Испании!
Мальчика на роль маленького Эстебана искали очень долго, хорошо, что съемки в России приходились на лето и пока можно было снимать испанскую часть пеликулы. Наконец известный комик Элой Аренас предложил своего сына, тоже Элоя, только почему-то с фамилией Асорин, с нетипичной для испанца внешностью, отдаленно похожего на Филатова, и Незримов купился на имя Элой, похожее на его.
В столовой Обнинского детдома за длинными столами сидят испанские дети, среди них Эстебан. Всем подали борщ, они его пробуют, и почти никто не хочет есть. Соловьева:
— Кушайте, дети, это национальный русский суп, называется борщ, в России все его любят и постоянно едят.
— Это не вкусно, — говорит Эстебан. — Я люблю гаспачо.
— А я — ахобланко, — говорит рядом с ним сидящая девочка Хуанита. Ее, кстати, сыграла тринадцатилетняя Пенелопа Крус, уже тогда считавшая, что ей уготовано великое актерское будущее.
— А моя мама всегда готовила астурийскую фабаду, — говорит еще одна девочка.
— Чесночный по-кастильянски! Мадридский с фрикадельками! Менестра круда! Кастильская похлебка! — сыплется отовсюду.
— Вот паршивцы! — по-русски возмущается Соловьева и сразу переходит на испанский: — Дорогие дети, вы уже не в Испании, и здесь не умеют готовить испанские супы.
— Привыкайте есть русскую пищу, — призывает Хорхе Родригес. — Уверяю вас, она такая же вкусная и питательная. Попробуйте еще раз.
Дети снова берут ложки, пробуют, ковыряются в борще, некоторые начинают неохотно есть, но большинство отодвигает от себя тарелки. Черный хлеб им тоже не нравится.
События в России тридцатых и сороковых годов Незримов снимал в сепии, пятидесятых и шестидесятых — просто черно-белое, а все остальное — в цвете.
Цветное. Эсмеральда идет выступать, на пути у нее встает Анита, другая байлаора в исполнении Лауры дель Соль:
— Глянь-ка, этот придурок опять здесь, да с цветами. Ох, начистит ему морду твой Игнасио.
Эсмеральда выходит на сцену вместе с другими артистами, смотрит на Эстебана, тот машет ей букетом, и она не в силах сдержать улыбку, этот придурок ей уже нравится.
Сепия. Опять в столовой, уборщица приносит тарелки, во всех несъеденная гречневая каша. Пожилая повариха Нюра возмущается:
— Гречку они не едят, черти нерусские! Поморить бы их для начала голодом, они очистки есть станут.
— И не говори! — соглашается уборщица. — Привезли. Спасли, можно сказать, от смерти. А они рыла свои воротят.
— И многие, заметь, вылитые цыганята.
Цветное. Эсмеральда завершает выступление, лихо отплясывает, улыбаясь в сторону Эстебана, он подбегает к сцене, становится на одно колено и протягивает Эсмеральде букет цветов.
Сепия. Сталин в своем кабинете принимает наркома просвещения Тюркина, тот докладывает:
— Таким образом, товарищ Сталин, в общей сложности доставлено две тысячи восемьсот девяносто пять детей. В основном это дети из Страны Басков, Астурии и Кантабрии. Возраст от пяти до двенадцати, но есть и постарше, как, например, сын Долорес Ибаррури, которому уже семнадцать. Размещены в пятнадцати детских домах. Десять в Российской Федерации, пять на Украине. Использованы дома отдыха ВЦСПС и старинные дворянские особняки.