по утрам катались на лыжах, поскольку зима не спешила освобождать свои апартаменты, днем предавались любви, вечерочками помаленьку попивали винцо, обсуждая, стоит ли все же менять название фильма на «Индульто», и все бы прошло незаметно, если б не вспышка в столовой. Люблянская сидела за соседним столиком в компании с актером Лавровым, писателем Приставкиным и журналистом Щекочихиным. Они смотрели на нее с обожанием, хотя к своим пятидесяти пяти годам Элеонора Оскаровна полностью утратила былую красоту и превратилась в длинношеюю ящерицу с пятнистой кожей. Вдруг она откинулась к спинке стула и завопила во всеуслышание:
— Как можно жить в этой стране, где на каждом заборе, на каждой стене написано: «Убей жида!», «Убей жида!»?!
Все смотрели на нее с пониманием. И тут правдоопасного Эола взорвало:
— Позвольте, где же это вы такое видели?
— Да везде! — хищно сверкнула в его сторону провокаторша.
— Да нигде такого нету! У вас имеются фотографии стен и заборов с подобными надписями?
— Лишь слепые их не замечают, — прошипела Элеонора Оскаровна, уже тогда наравне с такими, как Коротич, заслужившая неофициальный титул прораба перестройки.
— Да никто и не сможет их заметить, потому что и не может быть таких надписей! — не унимался Незримов, окончательно теряя свое инкогнито. «Незри... Незри... Незри...» — уже шелестело по залу. — Потому что русский народ никогда не был антисемитом, в отличие от большинства европейских народов, о которых вы всегда говорите с придыханием. В Германии вы, поди, такую фразу про заборы и стены не брякнете! И это мы от немцев прятали евреев, а не немцы от нас, уважаемая Элеонора Оскаровна. Мы только анекдотами можем травить евреев, а немцы их газами травили. Стыдно, знаете ли, и неумно. Пожилая женщина, уважаемая кинокритикесса.
— А вам не стыдно женщину называть пожилой? — задыхалась от ненависти Люблянская. — И я не критикесса вам, а кинокритик, причем ведущий кинокритик.
— А, простите, если прораб перестройки, то как будет женщина? Прорабыня перестройки?
— Хам!
Тут Марта Валерьевна тоже не выдержала:
— Извольте вести себя дипломатично. Пойдем, дорогой, я не могу больше тут оставаться.
Хорошо, что на следующий день им так и так предстояло покинуть Болшево и скандал не получил продолжения.
— Так чего же ты хочешь, Ёлкин? Это, оказывается, была та самая Люблянская? А ты тогда сказал: Люберецкая.
— Я в гневе пребывал, спутал. Причем с кем, с одной из героинь «Муравейника». Помнишь, там в новелле «Зима» была актриса Люберецкая?
— Конечно, помню. И кстати, ее звали Элеонора, как и эту. Вот тебе и «все совпадения случайны». Случайные совпадения, Ветерок, ведут к печальным последствиям. Ну что, читаем дальше гвоздильную статью? Где мы там окончили?
— Где Толик стал фигуристом.
Бразилец Мануэл Франсишку душ Сантуш в детстве переболел полиомиелитом, страдал косоглазием, у него был кривой позвоночник и одна нога на шесть сантиметров короче другой. Врачи говорили, что он не сможет нормально ходить. Но парень заболел своей главной болезнью — футболом, стал тренироваться, проявил неимоверную силу воли и стал одним из самых быстроногих нападающих в истории этой игры, лучшим крайним правым, дважды чемпионом мира. Звали его Гарринча.
Анатолий Богатырёв не имел такого набора недугов, но достаточно было и врожденного порока сердца, чтобы врачи после сложнейшей операции навсегда запретили ему бегать, а не то что кататься на коньках. Однако паренек тоже проявил силу воли, граничащую с безрассудством, через несколько лет вернулся в спорт, продолжил тренироваться и, братцы, даже попал на чемпионат мира в канадский Галифакс, хотя и занял там почетное невысокое место.
— Эх, Толик, все равно у меня душа не на месте, ведь Григорий Терентьевич на всю жизнь тогда строго запретил большие физические нагрузки.
— Наша жизнь, голосочек, вся сама по себе большая нагрузка. Читаю дальше. «Помню, я тогда уже писала статью против общего потока хвалебностей, увидела в обласканном властью режиссере незримого сталиниста. Казалось бы, фильм о взрослых и детях, о тяжелой доле брошенных ребятишек, а попутно внедряется мысль о необходимости запрета абортов. А кто у нас запрещал женщинам право на то, чтобы иметь или не иметь потомство? Ну конечно же усатый! Когда Сталин отбросил коньки, вскоре Хрущев разрешил аборты, и это было непростое, но правильное решение. Зачем рожать нежелаемого ребенка от нелюбимого мужчины? Именно в таких случаях на свет появляются случайные дети, которые потом становятся случайными людьми, недополучившими ласку. Лишь то общество, в котором дети появляются как плоды любви, имеет право на существование. К тому же абсурд фильма в том, что говорится о несчастных детдомовцах, но при этом и о вреде абортов. А откуда пополняются детские дома? Главный поток — дети, от которых мать отказалась в роддоме, а отказалась потому, что не желала и не могла воспитывать дитя. Если же запретить аборты, то таких маленьких отказников станет в сто раз больше! Но незримому сталинисту до этого нет дела, ему главное — воскресить сталинское “нельзя”!»
— А мы-то забыли еще и про ту давнюю статейку, которую в «Советском экране» она же и написала.
— Да нет, любовь моя, в «Советском экране» она очень сдержанно проквакала, это потом она где-то фыркала, что я снимаю о вреде абортов, а следующее кино будет о вреде сифилиса, и дураки потом повторяли за ней. Тогда мы только слегка поранились об эту колючую проволоку и забыли про нее. А тут гляньте, как она развернула свою артиллерию! Дальше про «Лицо человеческое»...
— Да меня уже тошнит от ее статьи! Перескажи в двух словах, Ёлочкин.
— Про «Лицо» немного, не за что особо было укусить. Ну а уж «Тина» конечно же дала ей разгуляться.
— Представляю!
— «В этом фильме незримый сталинист дал наконец волю своему жгучему антисемитизму. У Чехова много замечательных произведений, но есть одно, за которое русской культуре мучительно стыдно. Антисемитский рассказ “Тина”. И наш НС в свои пятьдесят лет конечно же именно его выбрал для экранизации! Потому что, как и Сталин, всю жизнь ненавидел племя Авраама».
— Это ты ненавидел?!
— Представь себе, я, который всегда плачет, когда в «Мимино» Валико разговаривает с Тель-Авивом! Я, которого потомственный еврей Ефимыч всегда так нежно пропускал за пару пузырей, чтобы я мог уединиться с тобой!
— Три раза. Сначала покои наследника Тутти, потом — спальня благочестивой Марты, потом — будуар Сильвы. И даже ни разу не потребовал удостоверения, что ты не антисемит. Однако эта Люблянская нарочно ставит на тебе клеймо. Прослыть антисемитом — значит стать изгоем. Похоже, тебя решили выкинуть из киносообщества. И вообще из культуры.
— Элеонора Оскаровна... Как будто ее папаша — американский золотой Оскар.
— А знаешь, Ветерок, что еще? Мне даже жутко стало! Если ее имя, отчество и фамилию написать в виде аббревиатуры, то Элеонора Оскаровна Люблянская — что получится?
— Офигеть! — Незримов схватился за голову. — Ну надо же! По идее она, наоборот, должна воспевать меня.
— Ошибаешься. Иная логика. Двум Эолам не бывать, вот ее точка зрения. Давай уж дочитывай, что этот Антиэол там накорябал своим сатанинским копытом.
— «Думаете, почему таким отвратительным показан писатель Потапенко, современник Чехова, пользовавшийся грандиозной популярностью у читателей? Потому ли, что Игнатий Николаевич был гораздо известнее Чехова? Или потому, что он был бездарный? А может, вы думаете, потому, что он увел у Антона Павловича Лику Мизинову и она родила от Потапенко дочь Христину? О нет, незримому сталинисту, как истинному антисемиту, куда важнее, что Потапенко был еврей. На самом деле Игнатий Николаевич не напрасно пользовался популярностью, он считался солнечным гением, воспевал радости жизни, стремился к счастливым концовкам своих произведений. За это его любила русская либеральная интеллигенция, любил русский читающий народ, причем простой народ предпочитал его, а не Толстого и уж конечно не Чехова, которого простые люди, после того как он перестал писать смешные рассказы, считали унылым занудой. И Лика Мизинова бросила нерешительного, саркастичного Чехова, уйдя от него к жизнерадостному, энергичному и по-мужски решительному Потапенко. На что желчный Чехов в письме к сестре написал о Потапенко: “Жид и свинья!” И точно таким же — жидом и свиньей — показывает этого прекрасного человека в своем фильме незримый сталинист. Заодно бульдозером проехался и по Ольге Леонардовне. Чуете, почему? Ну конечно, потому что она не Иванова и не Култышкина, а — Книппер! И он показывает ее развратной, лживой, лукавой. Противно смотреть! А Чехов презрительно называет ее лошадью и цаплей. Фу!..»
— Эк как она тебя по ребрышкам прорентгенила! — даже как-то восхитилась Марта Валерьевна. — А я и не знала, что ты у меня такой жидоненавистник. Господи, какая чушь! Тебя просто бессовестно, нагло уничтожают, обливая с ног до головы клеветой. Бедный мой Ёлочкин.
— «В фильме подчеркивается, что именно Потапенко и Боборыкин ввели в обиход понятие “интеллигенция”. Вот за что их ненавидит автор пошлейшего кинофильма. Ибо, как и Сталин, он ненавидит саму по себе интеллигентность и ее носителей. А после разговора об интеллигенции в центре фильма поставлена экранизация того самого антисемитского чеховского рассказа “Тина”, где главная героиня еврейка крутит как хочет русскими дурачками-дворянчиками. Это такие, как она, продали Россию, сожрали ее с потрохами, разграбили и уничтожили. Именно это неприкрыто и зримо провозглашает незримый сталинист. Да вот только одно смущает: что же это они так охотно летели на этот огонек, как мотыльки на свечку?»
— Так ведь именно это ты и показываешь! Что она хитрая, а они мягкотелые, бесхребетные, что именно поэтому белые и проиграли Гражданскую войну, поскольку были вырожденцами. Разве не так, Ёлкин?
— Да конечно, так, что тут и обсуждать-то? Но эта акула все поворачивает так, как ей надо, и грызет меня безжалостно. Ведь у меня ни намека нет на то, что Тина еврейка, и Удовиченко внешне чистая славянка. Даже в титрах она обозначена как Валентина Лисицына.