Он стал читать дальше статью Люблянской, еще несколько абзацев заканчивались полным разгромом «Тины» и повторением слов Камшалова после пробного показа: «Чехов в финале произносит: “Давайте есть эту дрянь ерундопель, пить эту бормотуху”. Невольно думается, что и зрителю незримый сталинист предлагал смотреть ерундопель и бормотуху».
— Слушай, да она там в тот день присутствовала, в Малом Гнездниковском! — воскликнул Эол. — Ну, теперь осталось то, что она написала про «Индульто». Держись, Эолова Арфа. Завидуйте, все клеветники мира! Итак: «И вот последний шедевр незримого сталиниста, в котором он становится вполне зримым, осуществляет свою мечту, — в его фильме появляется Иосиф Виссарионович. И конечно же очень хороший, до сопливых слюней добрый, он так любит эвакуированных испанских детишек, что лично каждый день интересуется, как они живут в советском детдомике, по его приказу им даже делают искусственную бычью голову, чтобы они тренировались в корриде. Рыдаем и плачем от восторга! Таким образом, именно Сталин прокладывает главному герою фильма дорожку к корриде. Вернувшись в Испанию после смерти Франко, этот Эстебан конечно же — хо-хо! — становится убийцей быков. Именно убийцей, иначе не назовешь эту страшную, кровавую профессию, против которой сейчас восстало все прогрессивное население Испании, желающее искоренения этого варварского и дикого зрелища, когда вооруженные люди сначала мучают, а потом убивают красивое животное. Но незримому сталинисту явно по нраву это живодерство, ибо именно так поступал с живыми существами его любимец: сначала долго мучил, издевался, заставлял истекать кровью, а потом приканчивал».
— Сталин и коррида! — фыркнула Марта Валерьевна в негодовании. — Вот мастерица увязывать то, что ей хочется увязать. Дальше можешь и не читать. Пойдут разглагольствования про то, что весь мир с возмущением восстал против твоего фильма, не пустили ни на один уважающий себя фестиваль, не удостоили никаких наград.
— Примерно так и есть. — Незримов отшвырнул от себя «Огонек». — По всей Испании прокатилась волна возмущенных демонстраций, требующих запрета на «Индульто», и мне никакого индульто не суждено, я навеки проклят, потому что своими фильмами пытался отбросить человечество в кровавое сталинское прошлое. Измучив незримого сталиниста, госпожа Люблянская хладнокровно добивает его последним ударом. Там еще и про Франко, который обожал корриду, и что я еще вдобавок незримый фалангист. Словом, полный набор обвинений. И возможно, это не последняя ее статья обо мне.
Да, оказалось, что это не последняя статья Элеоноры Люблянской, призванная утопить режиссера Незримова, но что самое ужасное — я, читая эти статьи, возмущался и негодовал, но втайне злорадствовал, потому что как раз накануне состоялось мое личное знакомство с Эолом Незримовым, после которого мы надолго, на целых четверть века, стали друг другу врагами.
В самый разгар перестройки я носился по издательствам и редакциям, пытаясь пристроить свой первый роман «Похоронный марш», и в общей сложности получил четыре десятка разгромных рецензий, прежде чем книга вышла в издательстве «Современник» в том году, когда Эол Федорович монтировал, озвучивал и дорабатывал фильм «Индульто», Марте Валерьевне исполнилось сорок лет, Незримовы отметили двадцатилетие свадьбы, Первый Мосфильмовский переулок переименовали в улицу Ивана Пырьева, вышел на экраны шедевр Владимира Бортко «Собачье сердце» по повести Булгакова, лидером проката стал довольно посредственный фильм «Маленькая Вера», названный символом перестройки, потому что там впервые в отечественном кино показали половой акт, а в декабре, когда я бодро путешествовал по Афганистану, состоялось первое вручение призов Союза кинематографистов, что вскоре станет премией Ника. Незримовскую «Тину» выставили аж по трем номинациям, но ни по одной фильм ничего не получил, зато «Покаяние» Абуладзе получило шесть премий в шести заявленных номинациях. Зрители, желающие новых и новых перемен в стране, ликовали. Потомок богов злился, но уповал на грядущий огромный успех «Индульто». Ладно, недооценили его Чехова, но почему бортанули Бортко с непревзойденным булгаковским «Собачьим сердцем»? Разве это кино не носитель перестроечного мышления?!
В том же году Юрий Кара экранизировал «Чегемскую Кармен» Фазиля Искандера под глупым названием «Воры в законе», и Эол Федорович влюбился в исполнительницу главной роли Аню Самохину, но только как в актрису, втайне он даже пожалел, что в «Индульто» роль Эсмеральды досталась не ей, а родной жене, но скрывал это, лишь вслух мечтал задействовать Аню в следующем фильме, оправдываясь:
— Но озвучивать-то все равно будешь ты, голосочек мой.
У него уже давно сложилась репутация режиссера, у которого все главные женские роли озвучивает жена, в «Тине» аж две, а в испанской пеликуле она даже в главной роли. Популярным молодым актрисам оставалось только фыркать.
В Испании потомок богов зачитывался все еще полузапрещенным в СССР Набоковым и задумывал снять «Камеру-обскуру», про которую Георгий Адамович написал: «Превосходный кинематограф, но слабоватая литература». И теперь не оставалось никаких сомнений в том, кто будет играть красивую, но порочную Магду, — Самохина. Он начал вовсю рисовать эскизы и набрасывать поэпизодник.
Новый год Незримовы встречали в Мадриде, а потом приехали в Москву, где Эол Федорович наговорил кучу неприятных слов своему бывшему однокурснику Петьке Тодоровскому после премьеры его «Интердевочки», ставшей после «Маленькой Веры» новым символом перестройки: Петя шагнул дальше, показав мир советских проституток.
— Да не в том дело, что о проститутках! — кипятился правдоопасный. — Дело в пошлости, пронизывающей всю картину. Петя, милый, ведь ты же всю жизнь такие надежды подавал, а так до сих пор и не осуществился. Тебе уже шестьдесят пять. С чем ты останешься в истории кинематографа?
После таких слов глупо надеяться, что останешься в друзьях, и Тодоровский где только можно отныне весьма нелестно отзывался о Незримове:
— Это я не осуществился? Да мой «Военно-полевой роман» на Оскара выдвигался, а в его сторону мистер Оскар ни разу даже не глянул. Щенок! Когда я брал Берлин, он еще только начинал впервые пипиську свою рассматривать.
Незримов и впрямь нарушил субординацию. Тодоровский — герой войны, ранения, контузии, два ордена Отечественной, а он — штафирка, которая пороха не нюхала... Кто-то даже подлил масла клеветы на Эола, мол, именно он первым назвал выдвинутую на Оскара картину «Военно-половым романом», хотя до такого Эол Федорович не опускался. Критиковал, но без хамства.
А тут он еще и Гайдаю прямо сказал, что думает про его «Операцию-кооперацию»:
— Леонид Иович, ну вы-то ведь гений! Как можно до такого опускаться. Простите, но пошлость на пошлости!
А бой за деревню Енкино, а три убитых фрица, а несколько взятых в плен, а медаль «За боевые заслуги», а тяжелейшее ранение после подрыва на мине?.. И еще один ветеран Великой Отечественной насупился на неосторожного правдолюбца. Впрочем, Гайдай потом тайком взял Незримова за рукав:
— Не зря тебя Тодоровский штафиркой называет, но ты, сучоныш, прав, я сам вижу, что не то кино стал снимать, как раньше. Так что же мне, уходить?
— Если честно, то да, Леонид Иович. Прочтите у Тютчева «Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять...».
И шахназаровский «Город Зеро», ставший еще одним символом перестройки, ему, видите ли, тоже не понравился, а там секретарша полностью голая разгуливает, смыслы один на другой наплывают, не успеваешь их разгадывать, и все в десятку.
— Да в том-то и дело, что не в десятку! Где-то близко ложатся пули, но все в семерку, восьмерку, а то и в молоко.
Количество обиженных Незримовым росло в прямой зависимости от количества новых и новых символов нового мышления, ниспровергающих прогнившую советскую систему. Некоторые, как Гайдай и Шахназаров, обижались, но благородно, зла на выдающегося режиссера не держали, а другие уже начали сбиваться в стаю, чтобы, когда наступит подобающий час, наброситься и загрызть стареющего Акелу. Вот только стареть волчара пока не собирался, накануне своего шестидесятилетия оставался бодрым, полным сил, поджарым и бесстрашным.
Его «Индульто» вышло на экраны в мае того же года, когда появились «Последнее искушение Христа» Мартина Скорсезе и «Человек дождя» Барри Левинсона, оба фильма потрясли его, и он надеялся, что «Индульто» встанет в один ряд с ними, но не тут-то было. В Испании противники корриды организовали акции протеста, штурмовали кинотеатры, требовали запрета пеликулы, и многие прокатчики испугались, пошли на поводу. В СССР никто не понял, зачем вообще это снимается в то время, когда надо о бандитах, проститутках, грязной бытовухе, ворах в законе, кровавом режиме, преступлениях Сталина, самодурстве Хрущева, распутстве Брежнева, пора развенчивать Зой Космодемьянских и Саш Матросовых, свергать с постаментов панфиловцев и молодогвардейцев, выискивать во всем подлую кривду. В Испании писали на транспарантах: «Альмодовар — да! Незримов — нет!» В родной стране просто пожимали плечами: ну и что? кого теперь этим удивишь? кино вчерашнего дня, ни одной сцены откровенного секса, даже ни одной голой сиськи, Сталин добренький, испанских детишек никто не принуждает орать коммунистические лозунги, а эти корриды и фламенко нам вообще по барабану.
Как нарочно, умерла Долорес Ибаррури, лишь собиравшаяся посмотреть пеликулу, в которой, пусть в эпизоде, актриса играет ее роль. Но куда хуже, что ушел из жизни Громыко, а он, что уж тут скрывать, симпатизировал Незримовым, опекал их, и не прошло месяца, как горбачевский министр иностранных дел Шеварднадзе, одинаково плохо говоривший и по-русски, и по-грузински, приказал назначить в Мадрид нового атташе по культуре, а Марту Незримову вернуть в Москву. А почему? А потому! Видели мы, что там ее муженек наснимал, только вред репутации советского киноискусства.
И именно в это время позднего горбачевизма судьбе угодно было послать мне связника