Адамантов замялся, но, усмехнувшись, ответил по чесноку:
— Агент Бородинский. Уж извините, так полагалось. К примеру, нынешнего нового патриарха Алексия в отчетах называют агентом Дроздовым. Поскольку, когда с ним стали работать, он написал книгу о московском митрополите Филарете Дроздове. Ну а вы тогда как раз «Бородинский хлеб» сняли.
— Так что же? — рассвирепел Незримов. — Получается, по документам я и вправду агент Бородинский?
— Да, но внештатный. Настоящий агент, повторяю, должен подписи оставлять на бумагах. Так что при желании вы легко сможете доказать, что по-настоящему агентом никогда не являлись.
Хрень какая-то! Доказать, что ты не агент, легко, а при этом невозможно. А как доказывать? Выступить в печати с требованием, чтобы Люблянская опубликовала документы с подписями агента Бородинского? Она еще должна предоставить документы, доказывающие, что Незримов и Бородинский одно лицо. И ничего она не будет предоставлять, у нее никаких нет документов. А как бы то ни было, весь мир теперь знает, что Эол и Арфа — Бородинский и Лялька Пулемет, кровавые злодеи, сломавшие судьбы тысяч людей.
Кстати, и отрекшийся сын не заставил себя долго ждать, позвонил по телефону:
— Здравствуйте, Эол Федорович.
— Здравствуйте, Платон Платонович. Давненько не появлялись на горизонте.
— Скажи, это правда, что ты агент Бородинский?
— Нет, сначала ты скажи, это правда, что вы с мамой отвергли меня, когда узнали, что я агент?
— Я нет, а мама — не знаю. Возможно, что она бросила тебя, узнав всю подноготную.
— Да какую подноготную, придурок? Я просто ушел от нее к другой, как поступают миллионы мужчин на планете Земля испокон веков. И она бегала за мной, писала куда только можно, пытаясь меня вернуть.
— Это ты сейчас что угодно можешь мне впаривать, чтобы вывернуться, тебя этому хорошо в свое время обучили.
— Ну ты и фрукт, Платоша. Все же ответь, пожалуйста, ты поменял имя и отчество, когда узнал, что я агент Бородинский? Ну чего молчишь?
— Не помню.
— Пьяный был? Не увиливай, сучонок.
— Хорошо, в этом месте Люблянская допустила ошибку.
— А в остальном, стало быть, все правда?
— Думаю, да.
И Незримов в ярости бросил трубку на ни в чем не повинные рычажки. Сразу все стало ясно: сынуля вознамерился добивать папашу в надежде завладеть дачей и всем остальным. Вот только зачем он звонил? Услышать: да, я Бородинский? Придурок!
На статью Люблянской бумажным снегопадом посыпались отклики: не думали, что такое возможно! где пределы человеческой подлости? а ведь они живут среди нас! Агент Бородинский и Лялька Пулемет как постыдное типичное явление недавнего позорного прошлого... Если до недавнего времени теплилась надежда, что все рассосется, теперь стало ясно: отныне для Эола и Арфы все пути-дороги закрыты на много лет вперед, а то и навсегда.
Я сам, читая статьи Люблянской и отклики на них, не верил, не хотел верить, но сомневался: чем черт не шутит, может, и правда. В те времена ложь сочилась из всех углов, и даже психически нормальному человеку становилось трудно отличить правду от кривды, как в известной песне-притче Высоцкого. Я все еще злился на Незримова за тот случай с моим романом, но жалел его: если все, что пишет о нем Люблянская, клевета, каково сейчас бедному Эолушке!
Вскоре нарисовался и фигурист Богатырев, одиночное катание у мужчин. Этот не по телефону, а лично объявился на даче и первым делом:
— Папа, я ничему не верю! Скажи мне, что все это клевета!
— Конечно, клевета, Толик. Разве ты ушел к своему отцу, когда узнал о нашей тайной кагэбэшной жизни?
— Нет, конечно.
— Вот и все остальное придумано. Я могу тебе подробно рассказать о своих контактах с КГБ. Мне нечего скрывать.
Выслушав повесть про Адамантова, двадцатилетний Толик малость успокоился, но его терзали мысли, почему на приемных родителей идет такой вал клеветы, не может же быть, что просто подлые люди подло освобождаются от конкурентов, значит, что-то за этим кроется, чего Незримов не договаривает. Это Эол и Арфа поняли. И, вернувшись в свою Электросталь, фигурист Богатырев очень долго потом не появлялся.
— Про то, что он сталинист, мы с матерью знали всегда, но про то, что агент КГБ, мама узнала первая и сказала мне уже после того, как развелась с отцом. И я сразу решил, что не имею морального права носить его отчество и фамилию. — Это уже опять Платон Новак, интервью в телепрограмме «Взгляд», врет, отвечая на вопросы холеного, с детства перекормленного ведущего Александра Любимова, родившегося в Лондоне, в семье агента советской внешней разведки. — А потом, как известно, агент Бородинский с новой женой были направлены в Чехословакию, где, очевидно, готовили кровавое подавление Пражской весны. Мне, внуку чеха Иржи Новака, это особенно отвратительно. В ближайшие несколько месяцев мы с женой намерены переехать на постоянное жительство в Прагу. Меня пригласили работать в чешской авиационной промышленности.
В это подлое и страшное время Незримовы остались без заработков, жить на его скудную пенсию совсем скучно, но источали доброе тепло немалые сбережения, накопленные за долгие годы, Незримовы благоразумно перевели их в зеленые и почти не пострадали, когда у всей страны рухнули лелеемые накопления, превратились в ничто, а единицы ловкачей и жуликов тогда же из пустоты сколачивали гигантские капиталы. Эол и Арфа безвылазно обитали на даче «Эолова Арфа», которую так называли не только они, но и все внуковские обитатели, начиная с Ланового, он-то, кажется, первым и придумал красивое название. Летом и осенью Эол Федорович пристрастился собирать грибы в Ульяновском лесопарке, и их заготавливали на всю зиму и весну в сушеном и замороженном виде, хватало аж до мая.
— Ну, теперь я типичнейший пенс, — усмехался Эол Федорович, тем не менее не смиряясь с участью пенсионера. Он продолжал разрабатывать свои будущие фильмы, рисовал к ним этюды, писал поэпизодники, синопсисы, сценарии, предлагал всевозможным инстанциям, заменившим собою отсохшее и отвалившееся Госкино, нигде не получал ходу, но не опускал рук, не вешал нос. Получал обещания, которые не исполнялись, а чаще получал просто от ворот поворот, причем нередко сопровождавшийся оскорблениями и унижениями.
Сильно он тогда поскандалил с Андроном Кончаловским после просмотра «Ближнего круга», дешевейшей антисталинской агитки, даже Ире Купченко кинул упрек, как это она могла в таком балагане сниматься, а Андрону швырнул прямо в лицо:
— То, что ты бездарный подонок, я давно знал, теперь и все увидели!
Кончаловский еще в восьмидесятом году спокойненько, без крупных политических скандалов уехал в Америку и жил там, но не выдержал конкуренции и через десять лет вернулся, якобы разочаровавшись в Голливуде, чтобы отныне вместе со многими другими добивать недавнюю отечественную историю, развенчивать то, что теперь ленивый не втаптывал ногами в грязь. И «Ближний круг» конечно же о том, что Сталин — сатана, а вокруг быдлейшее русское быдло, слюняво восторгающееся кровавым тираном. В главной роли Боб Хоскинс с лицом, похожим на мыло, он еще Моцарта играл у Формана, причем там хорошо, а тут отвратительно.
— Да за такие слова пощечину сейчас получишь, сталинист незримый! — воскликнул Андрон.
— Ну, давай, — грозно надвинулся потомок богов Олимпа.
— Мараться о таких, как ты, не хочется, — ретировался сын автора гимна СССР. — Моя пощечина — мой фильм. Всем вам, таким, как ты. — И гордо пошел прочь под аплодисменты многочисленных сторонников, кидающих тухлые яйца презрительных взглядов в «незримого сталиниста».
Кино девяностых обрело безобразный облик не только в России, но и во всем мире. Будоражили публику «Зловещие мертвецы», «Живая мертвечина», «Кладбище домашних животных», «Дракула», «Смерть ей к лицу», «Основной инстинкт», «Чужой», «Чужой-2», «Чужой-3», наконец, бесконечный и кошмарный «Кошмар на улице Вязов», который кто-то остроумно, хотя и подло, обыграл в дни путча 1991 года, написав на стене: «Кошмар! На улице Язов!», имея в виду одного их главных гэкачепистов — маршала Язова. Отечественный кинематограф в основном рожал уродцев, от которых Незримова тошнило. Тодоровский выпустил «Анкор, еще анкор!», и Незримов сказал: «Запор, опять запор!» Последний фильм Гайдая с длинным названием «На Дерибасовской хорошая погода, или На Брайтон-Бич опять идут дожди» благородному потомку богов просто стыдно было смотреть, и обидно, что такой непревзойденный мастер комедии так низко пал. Неожиданно понравились «Менялы», снятые сыном Левона Шенгелии, бывшим художником-декоратором у Незримова на «Лице человеческом» и «Тине». Эол и Арфа дико хохотали, когда смотрели «Комедию строгого режима» никому не известных Студенникова и Григорьева, впервые показавших Ленина в карикатурном виде, но все равно:
— Я бы такое не стал снимать, — сказал Эол Федорович.
Почему-то больше всего вызверил Незримова «Маленький гигант большого секса» начинающего режиссера Николая Досталя, отец которого тридцать лет назад погиб на съемках неплохой ленты «Все начинается с дороги»: сидел в кузове грузовика, снимая очередной эпизод, грузовик врезался в столб, и режиссер убился, ударившись о кинокамеру, — редчайший случай.
— Отец погиб, снимая настоящее кино, а сын теперь крутит похабщину.
— А мне в целом понравилось.
— Голосочек, я не хочу с тобой ссориться.
Как нередко бывает в супружеских парах, постигшие семью Незримовых беды только сплотили Эола и Арфу, они стали внимательнее и бережнее относиться друг к другу, старались не ссориться, испытали новый взлет интимных отношений, и после шестидесяти Эол Федорович стал не угасать, а наоборот.
— Ты у меня вот тоже маленький гигант.
— Ладно, перевожу эту муть из разряда похабщины в разряд полупохабщины. Но Хазанова по-прежнему терпеть не могу.
— Ну, это понятно, ты же у нас заклейменный антисемит.
Как и следовало ожидать, почти все друзья-евреи, а их в киношном мире много, историю о незримовском антисемитизме восприняли с иронией, поскольку к евреям он всегда относился как и ко всем другим нациям, и даже иногда говорил: «Жаль, что во мне ни капли еврейской крови». Милейший Рома Карцев, которого Эол Федорович особенно заобожал после роли Швондера, на банкете в Доме кино произнес смешной монолог: