Грустной осенью умер Сергей Федорович Бондарчук. Надорвался, снимая свой «Тихий Дон», так и не сумев достигнуть вершин Герасимова. Хоронили на Новодевичьем кладбище, и Ирина Константиновна говорила, что Сережа накануне исповедовался и причастился, ушел как христианин.
— Фёдыч?! Да ведь он в Бога не верил, как и я! — удивился Незримов. — Мы с ним однажды поклялись, что никогда не поддадимся на религиозную пропаганду.
— Посмотрим, Ёлушка, когда ты будешь умирать, — ответила одна из красивейших звезд мирового кино.
Очередная статья Люблянской оказалась без незримого сталиниста и агента Бородинского, а хотелось узнать о себе еще что-то новенькое, поганенькое, ужасненькое. Но пылкая Элеонора исторгла проклятия на могилу Бондарчука, заклеймив великого режиссера как прислужника партократии, душителя свобод, номенклатурщика, конъюнктурщика и так далее. А в следующем своем шедевре она спела оду новому величайшему писателю, появившемуся на земле русской. «Его произведения кинорежиссеры должны вырывать друг у друга из рук, дабы первыми экранизировать эту мощь свободного нового мышления, раскрепощенности, отсутствия запретов. Долой ханжеский стыд!» Умела Оскаровна рубить сплеча, по-нашему, по-русски: если убить кого-то, так на мелкие кусочки разорвать, а если воспеть, так громоподобными гимнами. Конечно же захотелось прочесть этого воспетого на все лады гения. Поспрашивал у знакомых, и Гена Жохов, молоденький и дико продвинутый выпускник ВГИКа, принес два романа — «Норма», выпущенный издательством «Три кита», и в альманахе «Конец века» другой, с таким хорошим названием «Сердца четырех», как фильм Константина Юдина, имевший обидную судьбу: его смонтировали прямо накануне войны, но в лихую годину сочли чересчур легкомысленным, положили на полку и выпустили на экраны лишь в победном сорок пятом. Но когда агент Бородинский стал читать эти новые «Сердца четырех», он не поверил глазам: как такое можно писать, откровенное подзаборное сквернословие, но даже не это главное, а то, какое чудовищно извращенное сознание у этого Владимира Сорокина! Смелость, да, но это смелость эксгибициониста в трамвае, смелость собачьей свадьбы. Читаешь — и будто ешь лягушек, размазанных по асфальту колесами машин. Он почувствовал жгучий стыд за то, что глаза его бегут по поганым строчкам, что эти гнойные нечистоты, переполняющие душу автора, выплеснуты на белую бумагу и изображены священными русскими буквами! А когда он дочитал до отрезанной головки члена и что с ней делают персонажи, его сильнейшим образом затошнило, точь-в-точь как в те дни когда у него в желудке поселился Фульк. Преодолев отвращение, он решил почитать «Норму», может, там что-то иное, но ему навстречу снова выскочило изобилие мата, вспомнились скверные компании пацанов из детства, считавшие, что говорить без мата все равно что жить не дыша. Но еще хуже стало ему, когда он догадался, что за норму постоянно употребляют в пищу все без исключения персонажи. Чувствуя себя глубоко оскорбленным, оскверненным, запачканным мерзотами, почтенный кинорежиссер швырнул поганый альманах и говнячую книжонку в свой дачный камин, стал разжигать поленья. Наконец камин запылал, но похабные страницы не хотели гореть, их кочевряжило и ломало, они сопротивлялись и очень нескоро отдали себя во власть огня. И казалось, горят синим адским пламенем, испуская смрад жареных фекалий.
— Что ты там жжешь? — спросила пришедшая Арфа. — Запах дыма какой-то скверный.
— Фекальную литературу, — ответил Эол. — Как там венгерское слово? «Ввиду вашей стойкой неоскверняемости».
Жохову Незримов так и сказал:
— Я это говно сжег в камине. Оно не должно ходить по рукам. Сколько надо заплатить за ущерб?
Но прочитанное не сгорело, а поселилось в нем, его постоянно тошнило и время от времени рвало, налицо все те же симптомы, что четверть века назад, когда оказался рак желудка второй степени и лишь хирургическое вмешательство чудотворца Шипова избавило режиссера от смертельной опасности. И что же, снова ехать к нему в Ленинград? Нет, в Ленинград уже не получится, потому что он уже Санкт-Петербург. А как там Григорий Терентьевич, жив ли?
— Надо ехать, Ветерочек. После Нового года.
— Не поеду. Хочу умереть.
— С этим? Ну уж нет! Глупо и позорно. Умирать надо в бою, а не так.
И она заставила его поехать. Терентьевичу уже исполнилось девяносто, но он держался бодрячком, сушеная вобла, но веселая и полная жизни, бодро двигающая плавниками. Он даже тайно оповестил Незримова:
— Два раза в неделю.
Эол сразу догадался, о чем идет речь, и засмеялся, чувствуя, как впервые уходит тошнота сорокинской скверны.
— Да ну?! — усомнился он.
— Клянусь Гиппократом. Ну что же, малюсенький, опять вас ковырять будем?
Смешнее всего, что его последняя жена, яркая южная красавица, к тому времени располнела и рядом с ним выглядела как большая буква О, а он — как запятая в строке «О, что за прелесть эти сказки!», но он нежно и уменьшительно называл ее малюсенькой, а она его почетно и увеличительно — Григорием Терентьевичем.
Обследование неожиданно показало, что пациент скорее жив, чем мертв, никакого рака, в кишечнике парочка полипов под названием Норма и Сердца Четырех, со временем могут развиться в раковую опухоль, но их удалить пара пустяков, недельку только придется поваляться в больнице, и — привет жене, но помните, малюсенький, два раза в неделю всенепременнейше.
— А три можно?
— И четыре. Но не менее двух. Холодной водой по утрам обливаться. Зимой в проруби окунаться. У вас же на даче пруд, если не ошибаюсь, вот в нем. Святую воду пейте церковную.
— Я в Бога не верю.
— Это не важно, главное, чтобы Он в вас верил.
Поездка в Питер стала вновь целебной — общение с дивным хирургом, удаление двух полипов имени говнолюба Сорокина, прогулки по великолепному городу, в котором у них все впервые состоялось. Вот только Ефимыча уже не застали в живых — увы, плачьте, влюбленные! — умер старый добрый привратник, пускавший их в покои наследника Тутти, будуар Сильвы и спальню благочестивой Марты. Да и сам «Ленфильм», подобно своему московскому брату, пребывал в плачевном состоянии.
Глава пятнадцатая
Волшебница
Вернувшись из волшебного города на Неве домой, в родное Внуково, благочестивая Марта объявила, что в последнее время они слишком сдружились с легкомысленной бутылочкой, подошли к опасной черте между легким любительским алкоголизмом и средним полупрофессиональным, а следовательно, надо взять себя в руки. Пора зарабатывать деньги, поскольку накопления рано или поздно кончатся. И для начала она с помощью знакомых по МИДу открыла частную школу иностранных языков. С этого времени и понеслось вверх финансовое процветание ее как отдельно взятого члена семьи.
У агента Бородинского по-прежнему дела не ладились, кино не снималось, даже преподавать во ВГИК его не приглашали, зато процветающие бизнесмены, вчерашние отъявленные бандюганы, имели честь хотеть, чтобы их дочки-сыночки отправлялись на учебу в Оксфорд, Гарвард или Сорбонну, получив для начала хороший английский или французский, и дело у благочестивой Марты пошло, детолюбивые богачи с деньгами расставались легко, знать не зная и ведать не ведая, что руководство школы иностранных языков на Сретенке возглавляет кровавый палач брежневско-андроповских времен, изувер и садист Лялька Пулемет. Так Марта Незримова начала сколачивать первоначальный капитал для создания своего будущего личного Голливуда.
Кинокомпания «Эолова Арфа» совместно с «Сентрал партнершип» представляет: фильм Эола Незримова... Стоп! Не снято! Это будет еще не скоро, через целых шесть лет после того, как верная жена незримого сталиниста начала движение в сторону больших бабосов, дав себе слово, что великий кинорежиссер снова начнет снимать свое гениальное кино. А сейчас на дворе в самом разгаре лихие девяностые, еще не утихли тёрки, стрелки, разборки, ответки, заказные убийства, хотя бандитские пиджаки уже ушли в свое малиновое прошлое, зрители содрогаются от жуткого триллера «Семь», ухохатываются от «Особенностей национальной охоты» и потом повторяют: «Ну, вы, блин, даете», умильно смеются над «Барышней-крестьянкой», где добрый друг Вася Лановой играет помещика Берестова, спорят о хотиненковском «Мусульманине», с замиранием сердца смотрят шедевр Клинта Иствуда «Мосты округа Мэдисон». На развалинах Госкино постепенно поднимается новая структура — Роскомкино — ну как не посмеяться над таким скомканным наименованием! Возглавил эту «скомканность» кинокритик Армен Медведев, всегда с большим почтением писавший о творчестве Незримова. Но и он не спешил поддерживать опального режиссера, все еще ходящего под печатью зла, поставленной Элеонорой Люблянской. Чуть что — и она снова возьмет его под прицел. Зато Петьке Тодоровскому — пожалуйста, и в итоге — драка в ресторане Дома кино после премьеры его фильма «Какая чудная игра».
Незабываемую историю про то, как Рыбников из шкафа пообещал снижение цен на винно-водочные изделия в семь раз и все купились на этот розыгрыш, Петр Ефимович выставил в духе очередного разоблачения чудовищных преступлений советской власти, студент Рыбкин голосом Левитана объявляет не только о снижении цен, но и о введении свободы слова, отмене прописки и свободном выезде граждан СССР за рубеж. И естественно, Рыбкина и всех его молоденьких друзей арестовывают и зверски расстреливают сталинские палачи!
Незримов даже ничего говорить не стал, а подошел к столику, за которым сидел с друзьями и сыном Тодоровский, и плюнул ему под ноги. Тот вскочил и пихнул обидчика, на что потомок богов вознамерился сладко вдарить автору очередного антисоветского ерундопеля в челюсть, как мистер Дидс обидчику-поэту в фильме у Фрэнка Капры, но промахнулся, и его схватили за руку, оттащили, а уж потом вся Москва гудела: «Такая драка, такая драка! Этот ему в глаз, а тот этому в челюсть, а этот под дых, оба упали, покатились, мутузят друг друга, теперь сидят в кутузке». А на самом деле даже милицию не вызывали. Но как так можно в угоду новой власти клеветать на старую, которую ты защищал с оружием в руках, за которую кровь проливал, ордена получал? Петя, милый! Эх, Петр, Петр...