— Сволочи, да и только! За границей ипотека редко превышает пять процентов, в Швейцарии давно запрещено брать больше одного процента, а наши дерут бешеные бабки.
— Это точно, — соглашается Никита, которого играет начинающий актер Гоша Дронов, снявшийся в эпизодах михалковских «Утомленных солнцем» и «Сибирском цирюльнике». — Обдирают нашего брата банкиры грёбаные. Семнадцатый год по ним плачет.
Но пока что не семнадцатый, а он сам чуть не плачет.
— Ну ничего, будет и на нашей улице праздник, — говорит волшебница, а это именно она в исполнении Иры Купченко, с голосом Марты, и, загадочно улыбаясь, уходит.
И вот теперь Никита с женой сидят и пересчитывают, сколько Бенджаминов Франклинов им в постель занесло неведомой доброй силой.
— Мать честная! — ерошит волосы Никита.
— Слушай, Лодочкин, — вдруг таращит глаза Наташа, которую играет Чулпаша Хаматова, еще только на заре славы после «Страны глухих». — А ведь если пересчитать на наши, получается ровно столько, сколько вся наша ипотека. И сколько мы выплатили, и сколько еще выплачивать придется. В сумме. Ты понимаешь?
— Я вообще ничего не понимаю! — с шальной улыбкой бормочет Никита.
А банкир Соткин важно подходит с пачкой долларов к сейфу, открывает его, и лицо банкира искажает гримаса недоумения. Огромный сейф пуст.
— Твою ж дивизию! — разевает рот Соткин.
Банкира сыграл еще совсем никому не известный Сергей Безруков. Это потом, после «Бригады», он примелькается и всем надоест: он тебе и Есенин, он тебе и Пушкин, он и Высоцкий, он и Га-Ноцри жалобный... А тогда успел только на второстепенных ролишках помелькать в каких-то там «Петербургских тайнах».
Пельмешкин пытается взять интервью у Соткина, который энергично выскочил из своего роскошного «форда скорпио» и хочет пройти к дверям банка, над которыми сияет вывеска: «Чистореченский банк — это река чистых доходов!»
— Леонид Андреевич, — пробует сунуть ему в нос микрофон Пельмешкин, — можете ли вы прокомментировать это ограбление?
— Пусть органы комментируют, — зло отвечает банкир. — Которые проводят следствие. Да уберите вы свою камеру! — отбивается он от объектива камеры, которую нацеливает на него оператор Зрачков.
— Леонид Андреевич, — продолжает папараццировать Пельмешкин, — просочились слухи, что деньги из вашего сейфа исчезли непонятным образом, что никакого взлома не было, просто вжик — и нету их! А при этом многие клиенты вашего банка ни с того ни с сего стали полностью гасить кредиты. Нет ли здесь происков нечистой силы?
Соткин останавливается, секунду размышляет и с усмешкой отвечает:
— Если это и нечистая сила, то она чисто сработала! Да уберите камеру, говорю! Папарацци долбаные!
Он исчезает в дверях своего банка, а Зрачков лукаво приподнимает бровь:
— По нему другая камера плачет, но пока он только в эту попал. — И он похлопывает по своей боевой подруге.
Чудеса в Чистореченске продолжаются. Иные — очень мрачные. Снова раннее утро. Бандит Абдулов, по прозвищу Дуло, лежит в огромной кровати со своей женой, а между ними хорошо одетый мужчина, но, к сожалению, труп — с простреленной головой, весь в земле, лицо изуродовано, на подушке кровища. Спешим ответить: нет, это не актер, потому что конечно же Незримов не стал бы снимать живого человека в качестве мертвеца, опасаясь за жизнь артиста. Труп изготовили искусственно, это кукла, отчего даже больше похоже на изувеченного покойника. Смешно, что Дуло и его жену сыграли актеры с родственными фамилиями: его — Андрей Панин, ее — Лена Панова. Андрюша только что сверкнул в небольшой роли морячка в забавном фильмешнике «Мама, не горюй», где снимался вместе с Колтаковым, да, собственно, Сережа и привел его к Эолу Федоровичу. Лена заканчивала Школу-студию МХАТа, где училась у Олега Ефремова. И оба они, Панин и Панова, отметились в телесериале «Чехов и К°», по мнению Незримова, довольно слабеньком, но весьма примечательном в особом отношении. В полотно из тридцати новелл, поставленных Ройзманом, Брусникиным и Феклистовым в унылом псевдочеховском стиле, вплелась и злосчастная пресловутая «Тина», за которую в свое время так зверски терзала Незримова милейшая Люблянская. Теперь же она почему-то воспела режиссеров и забыла про антисемитизм Чехова, при том что в сериальной новелле героиня Елены Майоровой без оглядки на антисемитизм обозначалась как Сусанна Моисеевна Ротштейн, еврейка, охмуряющая русских дураков, легко и непринужденно отнимающая у них деньги.
— Почему им можно, а тебе нельзя? — удивлялась Марта Валерьевна, сидя на даче в уютном кресле перед телевизором и глядя сериал не ради удовольствия, а чисто познавательно.
— Спроси что полегче, — вздыхал Эол Федорович, вспоминая, сколько камней прилетело в него после того, как на экраны вышла его «Тина».
— А Леночка так и не дожила до выхода на экраны этой нудятины, бедненькая, — сокрушалась Марта Валерьевна по поводу Майоровой.
Сокрушался и Эол Федорович: после хотиненковского «Макарова» он думал как-нибудь снять Лену в своем новом фильме, но роль чеховской еврейки оказалась для нее последней. Майорова сгорела при загадочных обстоятельствах: на ней вспыхнуло платье, облитое керосином, и она скончалась от восьмидесятипроцентных ожогов в том самом Склифе, где когда-то работала пышнотелая звезда кино и медицины Вероника Юрьевна Новак.
Кстати, о сыне той Вероники Юрьевны, Платоне Новаке, исчезнувшем надолго из поля зрения. На заре лихих девяностых он, помнится, оболгал физического родителя в программе «Взгляд», которую после этого Эол Федорович и Марта Валерьевна называли не иначе как «Взбл...д»; затем он проклял его перед отъездом навсегда из ненавидимой России; но на прощанье все-таки пьяно извинился. И вот совершенно неожиданно от него, почему-то из Польши, пришло письмо, заставившее и злорадно посмеяться, и пожалеть бедного скитальца: «Здравствуй, отец, — писал он, отказавшийся некогда от наименования режиссера Незримова своим отцом. — Ты, на верное (забавная орфография Платона сохранена. — А.С.), не ожидал получить от меня весточку, но вот я пишу тебе из Кракова, где с недавних пор работаю в крупнейшем польском авиационном музеуме Lotnictwa Polskiego. Жизнь моя после выязда из России оказалась совсем не такой, как мне пред ставлялось, оказалась полной скитаний, лишений и разочарований. Зачиналось все очень хорошо и радостне, я был приглашен на работу в город Отроковице, на знаменитый Злинский авиационный завод (Zlinska Letecka Spolecnost) в качестве конструктора и с весьма приличным окладом. По скольку с прежней своей семьей я расстался, которая осталась жить в неблагополучной России, стране, несмотря ни на что. То я был свободен и счастлив встречать новую для себя жизнь. Я, не задумываясь, менял дивчин и жил напропалую. Но по степенно тучи стали стекаться на меня. Я понял, что за одну и туже работу получаю в два раза меньше, чем мои коллеги, по национальности чехи. Это меня возмутило, но думал, со временем все наладиться. Но не тутто было. Ко мне относились как к человеку полу-второго сорта. Виной тому ты, который не чех, в отличие от моей матери чешки. Пришлось с этим смирится, ведь я и впрямь чех только по дедушке. Но не смирялись мои коллеги. Потому что я как специалист на голову был их выше, а то и на две головы. Против меня затеяли интриги, и в итоге, проработав в Отроковице три с половиной года, я был вне запно разоблачен как поляк. Те, которые под меня копали, нашли документы, свидетельства, что мой дед Иржи Новак направде проживал в Чехии, был призван в армию и попал в России в плен. Но он был не чех, а поляк, и звали его не Иржи (Jiшi), а Ежи (Jerze), что по-польски соответствует русскому имени Георгий и Юрий, так же, как по-чешски Иржи. Какая гримаса судьбы, что фамилия Новак может быть не только чешская, но и польская! За что мне это, скажи, отец, за что! Все беды моей жизни, начиная с твоего предательства нас с мамой, когда ты закрутил любовь с этой Мартой Апрелевной! А тут еще я не чех оказался, а поляк. Вот тутто мне и не по здоровилось. Стали говорить, что я все знал и скрывал от всех польскую принадлежность. Я был уверен, что Чехия цивилизованная европейская страна, где справедливо ненавидят русских, но хорошо и с уважением относяться к представителям других цивилизованных европейских стран. Не тутто было, отец, не тутто было! Пшонк — так презрительно чехи называют поляков, и это слово я отныне то и дело слышал у себя за спиной, да и еще хуже: русский пшонк. Это не имеет отношения к нашей русской национальной каше пшонке, а является оскорбительной дразнилкой поляков чехами. Не медленно и я стал меняться в сторону Польши, понял, что Польшу и Чехию разделяет если не вражда, то не очень любовь. Они считают, что Польша всегда дербанила Чехию. Меня подловили не трезвого на работе и мгновенно уволили. Дальше меня ждала участь изгоя, на другую работу не принимали по базе данных, которая у них доведена до совершенства и даже абсурда. Они прознали и про тебя, как ты душил Пражску Весну, хотя я за тебя не ответчик. Но что делать? Раз уж я поляк, а не чех, то и место под солнцем мне искать в Польше, а не в Чехии, и я стал делать запросы. Но оказалось не так все просто, и меня не хотели приглашать. В тяжелую годину я много раз хотел обратиться к тебе, но моя от ныне польская гордость мне не позволяла. Были месяцы, когда я голодал, прямо как в твоем нашумевшем фильме про блокадный Ленинград. Который я принципиально не смотрел, иначе бы мама меня прокляла. И до сих пор не смотрю. На конец, три года назад мне удалось переехать на постоянное обывательство в родную Польшу. И мной увлеклась удивительная девушка Марыля, прямо как Марыля Родович, и внешне очень похожа, только, как говорят поляки, корпулентна. И мы с ней зажили счастливо, родились дети — Ядечка и Агнешка. Мне удалось устроиться в хорошее место, это знаменитая Польская авиационная долина, город Жешув, авиа моторный завод. Во время войны он производил авиа моторы для немецких самолетов. Жешув очень красивый город, столица Подкарпатского воеводства. Кстати, вы там не правильно называете Польшу как Речь Посполитая. Правильно говорить: Жечпосполита Польска, именно так переводиться слово Республика Польша. И одним словом, а не Речь и не Посполитая. Но Россия во многом заблуждаеться, тут ничего не поделать. И все было очень хорошо. До тех пор, пока не вмешались завистники. Они увидели, какой я хороший специалист, как мне постоянно повышает жалование пан Любецкий, мой шеф. И стали интриговать. И я стал слышать за спиной презрительные слова: российски пипик. Должен тебе сказать, что поляки дразнят чехов пипики, не знаю, откуда такое слово. И вот я, который в Чехии был русским пшонком, в Польше стал русским пипиком! Представь себе, как это обидно. И это я, который еще в Чехии хорошо выучил язык польский. И сейчас идеально на нем говорю. Но меня дразнят за не вполне точное произношение многих слов, трудных для произнесения, если ты не в полне поляк...»