Марта Валерьевна, терпеливо и молча слушавшая до сих пор письмецо, читаемое мужем, не вынесла и, ругнувшись матом, воскликнула:
— ...! Да он обратно собирается! К нам, сюда, в немытую Россию! С женой Марылой и детишками — Дрянечкой и Говнешкой.
— Стыдитесь, благочестивая Марта, — поморщился Эол Федорович, любивший мат лишь в исключительных случаях. — Все-таки эти Ядечка и Противоядечка — мои родные внученьки. — И он продолжил чтение сыновней эпистолы: — «Не хочу, чтобы ты думал, что я хочу репатрироватся в Россию. Меня уже давно ничто не связывает с этой страной, которую я считаю никогда не будущей цивилизованной и европейской. Но меня сильно огорчает такое отношение чехов к полякам и поляков к чехам. Особенно когда надо человека загнобить, по тому, что он лучший специалист, чем они. В итоге повторилась та же ситуация, что в Отроковице, я однажды пришел з кацем, что по-польски то же, что у нас с похмелья, и меня уличили, что я вжопу пьяный, хотя я был вовсе не вжопу...»
— Я давно хотела сказать, что он это письмо, похоже, писал в жопу пьяный, — снова возмутилась благочестивая Марта, но уже со смехом.
— Ты еще не видишь, как он пишет «тутто» вместо «тут-то», — ответил потомок богов и показал жене лучшие образцы эпистолярного жанра Платона Новака, они ввергли ее в гомерический смех. Затем он дочитал финал: — «Оставшись без работы с женой и двумя цурками, Ядечкой и Агнешкой, я вновь хлебнул горюшка. А на нас повисла хипотэка! Кончилось тем, что Марылечка родилась и выросла в Кракове, у нее там остались связи. И она нашла мне место в музеуме, где я и работаю теперь. Квартиру в Жешуве, бывшую под хипотэкой, пришлось продать за дешево. Переехать в Краков. Но Краков — прекраснейший город на земле, и мы живем бедно, но счастливо. Как говорится, забот не в про во рот. За чем я пишу тебе все это, отец? Не что бы ты пожалел меня и стал звать обратно в Россию, нет. Но просто, что бы ты знал, что я не держу на тебя зла. И даже называю тебя отцом, хотя давно от тебя отрекся. Можешь мне не отвечать на мое письмо. Желаю тебе счастья! Платон Новак. Краков. 14 августа 1998 года».
— А день рождения у него тринадцатого, — сообразила Марта. — Не пьяный, так с похмела писал. Или как там по-польски? С кацем?
— С пипецом, — сердито проворчал Незримов. — Что мне прикажешь? Отвечать этому стервецу или не отвечать?
И он ответил коротко: «Уважаемый Платон Платонович! Письмо твое прочитал. Сочувствую. Если все-таки захочешь вернуться в нелюбимую Россию, окажем содействие. По мере возможностей конечно же. Желаем счастья. Привет Марыле, Агнешке и Ядечке. Да, и воскреси в памяти русское правописание. Э.Ф. Незримов». Второе письмо из Кракова оказалось столь же коротким: «Уважаемый Эол Федорович, прошу мое предыдущее письмо порвать и забыть о моем существовании. А так же от том, что у Вас есть внучки. Кстати, правильно писать Ядечка и Агнешка, а не наоборот, по тому что они именно так родились, сначала Ядвига, потом Агнешка. Обо все остальном просьба не беспокоится. Больше от меня писем не ждите. Живите себе, если сможете. П.П. Новак».
Ну и они смогли. После десятилетнего перерыва в творчестве режиссер Незримов вновь вдохновенно работал.
Итак, труп. Перепачканный землей и кровью, он лежит между бандитом Дуло и его женой Катей, как меч между Тристаном и Изольдой. Катя ворочается, кладет руку на мертвеца, думая, что это муж, чувствует неладное, просыпается, смотрит, бросается к лампе, стоящей рядом на тумбочке, включает ее и... Орет, как сирена пожарной машины? У других режиссеров орала бы. Да и какая актриса не любит поорать со всей дури, когда предоставляется возможность? Утро, в кровати чей-то страшный трупешник, не заори тут. Но Эол Незримов не любил штампованных киношных приемов. Он утверждал, что бывают ситуации, когда от чудовищного страха человек не то что заорать — пукнуть не в состоянии, ужас сковывает и горло, и все на свете. И бедная Катя ловит ртом воздух, хотела бы заорать, да режик не велит, спазмы ему подавай: ык, ык, ык... И эти жуткие спазмы хуже, чем ор до небес, бандит Дуло слышит их, вскакивает, в ужасе смотрит на труп, и в следующем кадре он во флешбэке стоит над свежевырытой ямой, в ней виден только затылок куклы, играющей жертву, а конечно же не актер, и Дуло медленно подносит к несчастному затылку дуло своего пистолета:
— Прощай, придурок. С того света пришли мне весточку.
Выстрел! Или, как пишут в сценариях, ВЫСТРЕЛ! Затылок падает на дно ямы, а двое крутых пацанчиков добавляют туда же свои выстрелы ради сакраментального повязывания кровью и начинают энергично работать лопатами.
Катя онемела, Дуло смотрит на нее, на труп, на нее, на труп, наконец выдавливает из себя:
— Кать, я сам не понимаю, что за театр.
На сей раз пацанчики труп закапывают там же, но только в черном полиэтиленовом мешке. Дуло бормочет:
— Паря, ты уж это... Больше не возвращайся, козлина. Ладно?
Один из пацанчиков говорит:
— Дуло, ты это... Не парься. Узнаем, кто такую подлянку, мы его тут же закопаем на...
Роль этого пацанчика стала первой для Димы Дюжева, а вскоре он космически прославится в «Бригаде».
Ночью Дуло обращается к Кате, лежащей отдельно на диване:
— Катюха, да брось ты, иди ко мне. Сегодня дом охраняется, этот жмур не вернется.
— Не могу, Сережа, — отвечает Катя. — Как ты сам-то можешь лежать там? Где он лежал.
— Да ладно тебе. Его обратно закопали, и он не сказал нам: «Айл би бэк».
— Тебе смешно?
— Не очень.
— Мне так вообще не смешно.
— Говорю тебе, этот Бычара такая гнида. Его замочить было — семь грехов с души списать.
— Не хочу я лежать в одной кровати ни с убийцей, ни с его жмуриками.
— Ну и хрен с тобой! — злится Дуло, поворачивается на другой бок — и его словно взрывной волной отбрасывает на пол. В кровати снова лежит все тот же труп.
Панин так вошел в роль, что ему по ночам снилось, будто он просыпается в одной кровати с трупом.
— Эол Фёдыч, ну вы и наворочали! — ворчал он.
Наконец перипетии подходят к развязке. Пельмешкин с Любой ночью разговаривают.
— Да уж, Любаша, чудеса у нас тут в Чистореченске, ничего не скажешь, — говорит он. — Я теперь даже пылинку боюсь с плеча стряхнуть, чтоб она потом в кровати не оказалась. Сморкаюсь исключительно в носовой платок. И не только я. Все, кого я знаю, стали бояться мусорить.
— Конечно, чудеса, — отвечает Люба. — У меня, Юра, четкое понимание: в городе орудует волшебница.
— А почему не волшебник?
— Нет, не волшебник. Именно волшебница. Вот увидишь, мои предположения подтвердятся.
— Ну-ну, — усмехается Пельмешкин. — А нельзя ли, чтобы она поколдовала и ты бы меня обняла?
— Для этого и не надо к волшебницам обращаться, — смеется Люба и обнимает мужа.
На другой день оператор Зрачков снимает Пельмешкина в стендапе перед домом Дула.
— Дорогие телезрители, — говорит Пельмешкин, — мы находимся перед особняком чистореченского бизнесмена Сергея Абдулова, известного в криминальных кругах под кличкой Дуло. Следственным органам до сих пор не удалось доказать причастность Сергея Ивановича к двадцати восьми совершенным им убийствам. Но жена Абдулова, Екатерина Марковна, заявила в милицию, что поутру в их супружеской постели постоянно оказывается мертвое тело убитого мужем гражданина Российской Федерации. И это не кто иной, как другой криминальный авторитет Бычара, владелец всех чистореченских бензоколонок Дмитрий Зильбертруд. Екатерина Марковна, вы можете разъяснить ситуацию?
Зрачков переводит камеру на Катю, она бледная, под глазами круги, говорит с трудом:
— Ситуацию никто не может разъяснить. Муж признался мне, что Зильбертруд хотел его убить, набросился с пистолетом. Завязалась драка. В итоге Зильбертруд был умерщвлен. Боясь преследования со стороны властей, мой муж отвез его в лес и закопал. Но труд Зильбертрупа... Простите, я волнусюсь. Труд Зильбертрупа...
— Труп Зильбертруда, — поправляет Пельмешкин, мастерски подавляя смех.
Колтаков сыграл эту сцену гениально! Да и Лена Панова идеально изобразила женщину, шибанутую трупами мужа, и сама придумала смешное слово «волнусюсь», в сценарии оно отсутствовало.
— Да. Простите. Труд Зильбертрупа по непонятным причинам утром оказался в нашей кровати, он лежал прямо между нами. Его пришлось снова увезти и закопать. Но на следующее утро труд... этот Бычара снова как-то оказался... На том же месте. Хотя я уже спала на диване отдельно. А муж оказался рядом с трупом. После чего у него произошло помутнение рассудка. Теперь он забаррикадировался в нашем доме и никого не пускает, пользуясь огромным арсеналом оружия, которое он коллекционировал все последние годы, начиная с девяносто первого.
— Есть даже минометы, — продолжает Пельмешкин, потому что с Катей истерика, она рыдает и не может больше говорить. — Представители правоохранительных органов гарантируют Сергею Абдулову полную неприкосновенность и обещают только вывезти труп Зильбертруда, дабы кремировать. И если он впредь соблаговолит возвращаться, то теперь уже лишь в качестве пепла. Но Сергей Иванович настойчиво обороняется. Весь дом оснащен видеооборудованием, и можно следить за действиями Сергея Абдулова. Почти все свое время он проводит вдоль окон, где им созданы огневые точки, но постоянно возвращается к покойному Зильбертруду, становится перед ним на колени и отбивает поклоны, как видно, умоляя усопшего оставить его в покое. Мы можем предоставить телезрителям некоторые фрагменты видеозаписей.
На экране Дуло, стоящий на коленях перед супружеской кроватью, молится лежащему там покойнику и отбивает поклоны.
Вдруг появляется волшебница. Она подходит к Пельмешкину, Зрачкову и Кате и говорит:
— Юрий Ильич, разрешите мне разъяснить людям всю ситуацию?
— Простите... — удивлен Пельмешкин. — А вы, собственно, кто?
Зрачков уже навел на волшебницу камеру, и та с ироничным видом начинает говорить:
— Юрий Ильич Пельмешкин смелый телеведущий. Он не побоялся угроз со стороны тех, кому не нравится, что он снимает все происходящее в Чистореченске. Пришла пора открыть смысл происходящего. Сегодня ночью супруга Юрия Пельмешкина высказала ему мнение о том, что в городе орудует волшебница. Так, Юрий Ильич?