Незримовы сидели на даче в Комарово, жена Лида угощала вкуснейшими пирогами собственной выпечки, она еще больше раздобрела, красивая полнотелая женщина, или, как сказал бы Платоша, корпулентная, а Шипов еще больше высох, но по-прежнему называл ее малюсенькой.
— Лично?!
— В Крым к нему не раз ездил. Он уже тогда слепой был. Помнишь, малюсенькая?
И Терентьич принялся много и подробно делиться воспоминаниями. В конце пятидесятых он как раз встретился с Лидой, и они вместе каждый год ездили отдыхать в Крым, где Лука обитал в качестве архиепископа Симферопольского и Крымского. Непременно принимал у себя коллегу, часами разговаривали, делились своим медицинским опытом. Ермаш-Барабаш, да ведь это еще одна тема! Сделать третий фильм о хирурге Шилове, но теперь внахлест, две судьбы, Шилов и Лука. Где там наш Степаныч? Да ему уже под девяносто, пятый год нигде не играет, очередную книгу пишет.
— Григорий Терентьевич, как бы нам его воскресить?
Эх, не получится ничего. Надо другого актера брать, а без Жжёнова третий фильм трилогии о хирурге Шилове Незримов снимать не будет. Придется только про Луку. Жалко.
Терентьевичу самому было уже — хе-хе! — да не под девяносто, а под сто годиков, но он до сих пор работал, консультировал, диагностировал, помогал оперировать, а изредка даже сам делал операции, что в таком возрасте немыслимо. Но ни разу не оплошал, иначе бы больше не брался. Помнил всех своих пациентов. Очень горевал по Толику.
«Волшебница» прошла по экранам, кассу собрала, но расходы все-таки немного не покрыла, а ведь мечталось, что прибыль окажется вдвое больше расходов и можно будет закрутить свой собственный Эолливуд, на выручку пустить в производство следующий фильм и так далее. Эскизы перестали сыпаться листопадом, руки опустились, все равно мне не снять так же, как Мингелла, раньше надо было. Отговорочка:
— Я тогда про Ленина не стал снимать, теперь про святош не хочу. Не люблю попадать в струю.
— Колобочек ты мой, — смеялась жена. — И от бабушки ушел, и от дедушки ушел.
Летом все вокруг завопили о чудесном явлении нового гения, фамилия Звягинцев обнадеживала, звенела серебром. Пошли смотреть — оказалось, сребрецо-то фальшивое. Дико раздражало, что актеры говорили невнятно, приходилось постоянно прислушиваться к их речи. Будто мертвые ненадолго воскресли. Да ну на фиг! Пусть Любля...ская дальше восторгами истекает и иже с нею, Мудозвягинцев какой-то, ей-богу! Много стал материться? Да, раньше не любил, а теперь так и тянет садануть матерком. Казалось, прошло мерзкое время девяностых, ура, теперь опять пойдем на взлет, но все больше стало казаться, что при пятнистом страну подсекли, при пьяном убили, а теперь хоронят, вспоминают, какая она была когда-то хорошая, и вот теперь лежит в гробу, заколачивай, подходите по горсточке кинуть. По определению Незримова, с появлением Звягинцева началась в России эпоха мертвенного кино.
Но вдруг посыпались неожиданности. Началось с того, что хорошей июльской ночью Эолу Федоровичу тоже приснился Лука Войно-Ясенецкий, вот так прямо он, и никто другой. Естественно, не в долгополой рясе и не в черном поповском цилиндре без полей, а белоснежным хирургом, склонившимся над пациентом Незримовым, которому только что сделал операцию, плотно зашил, похлопал по плечу и сказал голосом Любшина: «Ну вот, порядок. Твой день — мой день. А со Степанычем поторопитесь», — и, щелкнув снимаемыми резиновыми перчатками, принялся мыть руки в раковине, а прооперированного Незримова повезли куда-то в никуда.
— До чего же киношный сон! — возмущался Эол Федорович за завтраком, рассказав жене.
— Знак дает, — откликнулась та.
— Херак он дает. Где деньги, Зин?
— Дал знак — даст денег.
— Вот знаешь, не нравится мне это твое богословие. Может, ты уже на исповедь ходишь тайком?
— А вот храм у нас в Изварине восстановят, и пойду. Под этим храмом наш Толик лежит.
— Иди, иди, — пробурчал потомок языческих богов и добавил ехидно: — Аллилуйчики-помилуйчики!
В тот же день пополудни позвонил Ньегес:
— Ёлкин-Палкин! Ты жив еще там? Я в Москве. Надолго, на целых три недели. Может, забацаем сценаришко?
А вечером еще хуже: позвонил и Степаныч! Слабым, но все еще своим непередаваемым жжёновским голосом сообщил:
— Эол Федорович, я тут с Питером по телефону разговаривал. Угадай с трех раз с кем. Говорят, ты хотел меня в кино опять снимать, да раньше времени в гроб положил.
И — закипела новая работа! Снова замелькали эскизы, косточка за косточкой заскрипел скелет сценария, поскромней, товарищ Незримов, поскромней, смета-сметана тебе пока если и светит, то не тридцати— и даже не двадцатипроцентная, а так, жиденькая, отщепенец и подлец Сашка словно не имел столь долгого и мучительного перерыва в своей главной работе, набрасывал сцену за сценой играючи, как тореадор на арене. Он прискакал по какому-то своему бизнесу, в меру толстый, морда в модной щетине, почти не постаревший, в свои такие же, как у Эола, семьдесят с небольшим — вполне омбре виталь, то есть витальный, а ничуть не летальный. Сразу же огорчил:
— «Волшебница» получилась что надо, но я бы деталек подбросил.
— Каких, например?
— Она бы у меня работала уборщицей и всё-превсё видела бы через свое волшебное ведро, все пакости отражались бы в воде ее ведра, понимаешь? А когда бы начинала творить чудеса, надевала бы особенные волшебные резиновые перчатки. Такие длинные, золотого цвета.
— Вот ты кобельеро! Где раньше-то был? Действительно, классные детали. И пеликулу бы назвать «Волшебные резиновые перчатки золотого цвета». Хоть переснимай, ей-богу!
— Ничего не надо переснимать, — грозно встала над старыми друзьями властная жена. — Ишь чего удумал, идальго залетный, смущать режиссера, когда фильм уже на экраны вышел. Вам к вину что еще подать? Кончайте хлестать без закуски.
Да и Степаныч примчался к ним на дачу отнюдь не живым трупом, хоть и не на милицейском мотоцикле из «Берегись автомобиля»:
— Я, между прочим, еще вполне член, даже работаю в комиссии по помилованию. Что там, опять мне вашего Айболита играть определите? Я готов.
С ролью Луки тоже недолго определялись — конечно же Любшин! Наплевать на несходство, главное — сущность. И голос во сне был не Державина, а его, Стасика. Да и патриарший референт мгновенно ретировался, когда узнал, что по сценарию надо будет усы и бороду сбривать, когда герой в сибирские санатории путевку получит. Нет, братцы, негоже потом в Чистый переулок с босым лицом являться. Да и, знаете ли, погорячился я, при святейшем много не поснимаешься, дел выше крыши.
Милый и гениальный Стасик к своим семидесяти обрел полнейшую белоснежно-серебристую седину и в последние годы ходил с длинными волосами, усами и бородой, во всем этом блеске и снимался в недавних картинах — «Обнаженной натуре» Ахметова, «Кино про кино» Рубинчика, «Кадрили» Титова и других таких же, далеко не шедеврах. Перспектива бритья его возмутила до глубины души, но уломали и, естественно, съемку сцен, где он будет бритый, поставили на конец.
Увлекательный подготовительный процесс пулей навылет пробила смерть Лени Филатова. Бедняга отмучился. Инсульт, удаление обеих почек, больше двух лет на гемодиализе, донорская почка. Нигде не снимался, только из последних сил делал и делал телепередачу «Чтобы помнили» — об ушедших в мир иной артистах и режиссерах. Незримов еще взбадривал его: доживи до тех пор, пока обо мне можно будет. Но Леня не дожил. Стала ли для него пагубной роль в «Индульто», потомок богов не мог утверждать уверенно. После похорон Филатова на Ваганьковском он несколько недель не мог вернуться к работе над новым фильмом, кино казалось отвратительным. Но вернулся.
Посыл фильма, похожий на грибоедовское «Горе от ума», только теперь «Болезни от грехов», Эол Федорович сам же придумал и сам же воспринимал морщась: уж очень по-поповски звучит — но как переиначишь? «Болезни от плохих поступков»? «Сами себе создаем наши болезни»? Плохо. Марта съязвила словами Труса из «Кавказской пленницы»: «Излишества всякие нехорошие». Но смысл все-таки в грехах. Можно не признавать Бога, но отрицать наличие у людей грехов глупо. Именно осознание греховности отличает человека от остальных зверушек. Это не чувство вины, привязанное к боязни наказания.
Итак, хирург Шилов в конце пятидесятых встречается с хирургом и священником... Нет, не Лукой Войно-Ясенецким, пусть будет Валентин Феликсович Войновский. Ладно, в рясе, но непонятно, архиерей он или не архиерей, просто в черной рясе, с наперсным крестом, на голове не этот цилиндр, а вот такая обычная поповская шапочка. Скуфейка? Хрен с ней, скуфейка. Слова какие-то у них все аллилуйные. Очень Незримова раздражали все эти клобуки, епитрахили, дикирии-трикирии, антиминсы. Зря ты, Ёлкин, красиво же! Елеем пахнет! Ну и что, разве плохие запахи? Сейчас не об этом. Никаких сцен в церквях, никаких там каждений. Сцена встречи — на берегу моря, в Крыму, в белоснежной ротонде. Ротонда фигурировала в «Не ждали»? Да и хрен с ним, люблю ротонды, белоснежные, высокие, как бы образ храма, но лишенного всей мишуры, прозрачного, сквозь него ветры гуляют, да, я бог ветра, мне это близко, мамочка правильно имя выбрала, что может быть лучше ветра очищающего? А они вечно запрутся в своих молельнях, где не продохнешь, и давай еще кадить, елеем мазать, что там у них еще? Кстати, под Пятигорском на горе стоит именно ротонда под названием «Эолова Арфа», надо бы туда сгонять.
Пророчество, что со Степанычем надо поспешить, он запомнил и съемочный процесс распланировал так, чтобы сначала отработать Жжёнова, а уж потом все остальное.
Ньегес строил, как всегда, ловко и слаженно: не нравится эта сцена — запросто в два дня ее переписывал, лепил, клал новую печку сценария. Не надо, чтоб кто-то умирал или казнили? Хозяин барин, все нарисуем тонко и изящно. Они с Натальей прочно поселились на даче «Эолова Арфа», благо после реконструкции, которую Марта Валерьевна произвела в конце девяностых, стало еще просторнее, можно жить и за день ни разу не встретиться, разве только на пруду. С возвращением Сашки Эол вновь обрел уверенность в работе, ощущение веселого и тревожного рая, и фильм не раздражал, не мучил, а уже висел на кончиках пальцев, только стряхни, и вот он.