И деньги вдруг отовсюду повалили, патриарх на одного, другого, третьего барыгу надавил, те перечисляли баблишко, хотя непременно с кислой мордой говорили, что вообще-то не рискуют вкладываться в российское кино, ненадежное это дело. Ну и дураки, американцы испокон веку живут в буржуинском мире, и ихние проходимцы охотно в Голливуд вкладываются.
Вдруг и Адамантов вынырнул, но уже совсем в ином качестве, не в том, о котором Незримов, честно говоря, втайне скучал. Ему когда-то нравилось дразнить гусей, адреналинить себя смелыми беседами с Романом Олеговичем и его сослуживцами, а теперь в поле зрения объявился скучный холеный богач, находящийся в услужении у иных хозяев, еще более холеных и скучных богачей. Но все равно спасибо тебе, Легыч, по старой дружбе добился инвестиций у новых хозяев, скинули с барского плеча, хоть и не из любви к искусству, а чтобы лишний раз посветиться со свечечкой в руке рядом со святейшим на экране телика. Потихоньку бюджетец сколачивался.
Сашка со своей Наташкой укатили в свою Испашку, взяв с Эола и Арфы клятвенное обещание приехать на несколько месяцев к ним погостить, каждый день сплошная фиеста будет, но Незримовы отреклись от всех увеселительных поездок, дабы не тратить деньги, всем объявили себя затворниками, всякие там даты и Новые годы проводили скромнее какой-нибудь Ксеньюшки или Матронушки. Тьфу, вот еще что выташнивало потомка богов Олимпа, так это православное сюсюканье, всякие батюшки-матушки, свечечки-могилки, иконки-церковки и приторно-умилительное отношение к канонизированным святым, подразумевающее холуйский трепет: вы уж там замолвите за меня словечко перед сами знаете кем, чтобы у меня все было о’кеюшки, а после смертушки — прямым ходом в раюшко. Вот же ж залез потомок богов Олимпа во всю эту церковочную ахинею!
Давно лежала заявка и в Малом Гнездниковском, но там всем распоряжалось, как говорил Незримов, некое швыдкое, и оно к незримому сталинисту относилось конечно же точно так же, как некое люблянское, да и дружили они, Мишенька и Норочка, со стародавних времен, попробуй он дай денег агенту Бородинскому, она его из списка рукопожатных вычеркнет.
А тут — ёпэрэсэтэ, так все и хотят, чтобы Ёлкин поверил в чудеса! — накануне очередного дня рождения Марты власть в Минкульте поменялась, — вот еще одно слово, которое его бесило, — промыслительно, и там, где доселе атаманствовало самовлюбленное швыдкое, появилось вполне пристойное новообразование, красивое и благовидное, выпускник МГИМО, музыковед и педагог, ректор Московской консерватории, имя-отчество как у Пушкина, сам — высокий красавец русак; поймите, Эол Федорович, хозяйство мне досталось в разрушенном состоянии, поэтому не обессудьте, что не вся вами запрашиваемая сумма по сусекам наскреблась, может быть, чуть позже добавим. Да ладно, вообще никакой не ожидали с той стороны, а тут такая оздоровительная добавка. Теперь вообще спокойно можно начинать съемки, не роскошествуя, но и без скупердяйства. Ура, товарищи? Конечно же ура!
И вот она перед афишей, на которой Жжёнов и Любшин сидят, как двуглавый орел, прижавшись спинами друг к другу, смотрят в разные стороны с одухотворенным видом, руки покоятся на коленях, Степаныч весь в белом, а Андреич в черном, белый медицинский халат и белая шапочка, черная ряса и черная скуфейка, над ними золотыми, но некрупными буквами: «ИСЦЕЛИТЕЛЬ», еще мельче: «Фильм Эола Незримова по сценарию Алехандро Ньегеса». Ну что, поехали? Гасите медленно свет!
Второй фильм трилогии о хирурге Шилове заканчивался на берегу моря, третий — на берегу моря начинается. Долго, долго оператор мучает камеру любовной прелюдией, показывая морские крымские пейзажи, настраивая зрителя на спокойный лад повествования. «Служенье муз не терпит суеты, прекрасное должно быть величаво» — режиссер на съемках всем нутро выел этой пушкинской строкой. Он вдруг осознал, что именно этого добивался в свое время Таркаша, только переборщил малость, перетянул, и теперь потомок богов старался найти золотую середину между динамикой и неторопливостью.
Как бы хотелось взять в операторы Рерберга или Княжинского с их умением держать долготу, только предупредить: на треть от тарковщины, — но обоих сглотнула пучина девяностых, и он взял Дениса Евстигнеева, хорошо снимавшего у Абдрашитова «Слугу» и «Армавир». Не взял, а уломал, потому что сорокалетний сын великого актера Евгения Евстигнеева и актрисы-режиссерши Галины Волчек давно уже не операторствовал, заделался продюсером и, собственно, в «Исцелителя» пришел в продюсерском качестве.
Вот еще противная черта новых времен! Когда-то и знать не знали о каких-то продюсерах, их называли директорами картин и писали в титрах в последнюю очередь, главным и всеобщим продюсером, единым и неделимым, как КПСС, выступало Госкино. А теперь появилась свора в большинстве мало понимающих в искусстве, но имеющих талант размножать свое бабло. Хорошо такого показал Рубинчик в «Кино про кино» и, кстати, отменно сыграл сын великого Бондарчука, которого Незримов в целом-то всерьез не воспринимал, как если бы в киномир сунулся творить Платоша Новак, называл его мулатом и Бондарчукчуком. Первое прозвище пояснял тем, что покойный Сергей Федорович и здравствующая Ирина Константиновна любовно сошлись на съемках «Отелло», вот и получился сын мавра и белой венецианки.
— Посмотри на него, ведь он внешне типичнейший мулат.
— Смешно, но чушь собачья, — смеясь, возражала Марта Валерьевна. — Этот Федя родился лет через десять после того, как Юткевич снимал своего «Отелло».
— Не важно, у мавров сильные гены.
Второе прозвище Незримов выводил следующим образом:
— Не могу же я этого Бондарчука называть тоже Бондарчуком. Фамилия Бондарчук происходит как уменьшительное от фамилии Бондарь. А от Бондарчук должно быть Бондарчукчук.
— Опять-таки смешно, но тоже чушь. Фамилия Иванов происходит от Ивана. И что же? От Иванова должен быть Ивановов?
Мулат Бондарчукчук вообще-то славный малый, но всегда держал нос по ветру, и когда в девяностые Незримов оказался агентом Бородинским, Федюнчик как-то старался обходить его стороной.
— Эол Федорович, вот вы в свое время дружили с моим отцом, а меня как будто даже и не замечаете, — обиженно заявил он теперь, явившись на «Мосфильм», в кабинет, отведенный добрейшим и мудрейшим Шахназаровым под офис фильма «Исцелитель».
— Прости, дружок, я действительно мог бы тебя вполне задействовать в «Волшебнице».
— Вот именно, допустим, вместо Дармона, на фига надо было ему такие бабки платить, я бы в полтора раза меньше взял.
— И как вы все знаете, кому я сколько плачу, — усмехнулся потомок богов.
— И сейчас вы зря берете Жжёнова, — продолжил Бондарчукчук. — Георгий Степанович великий актер, но у него джентльменский набор болячек от чрезмерного курения. А вы посмотрите на фотографии доктора Шипова, когда ему было как мне сейчас, ведь я же вылитый.
— Согласен, но я снимаю Шилова, а не Шипова, и не в том возрасте, в каком ты теперь, а гораздо старше. Но ты не сердись, я найду для тебя роль.
— И вот еще что, — нахмурился Федя. — Я слышал, вы меня мулатом называете, якобы я от Отелло на свет произошел. Мне кажется, это по меньшей мере некрасиво. Я в шестьдесят седьмом родился, а папа с мамой в «Отелло» снимались в пятьдесят пятом. Прошу не называть меня впредь мулатом.
— Э, голубчик мой милый, — ласково ответил Эол Федорович, — мы с Тарковским друг друга вообще неграми называли.
— Как это?
— Просто и он, и я в разное время в Негризолоте работали.
— С Тарковским? Ну, коли так...
— А Катаев в книге «Алмазный мой венец» прозвище Мулат присвоил Пастернаку.
— Пастернаку? Тогда вообще ладно. Больше не обижаюсь.
Визит Феди Сергеича, однако, окрылил Незримова: если такие, как он, хотят у него сниматься, значит, клеймо агента Бородинского смыто, времена изменились и, глядишь, даже Государыня ему улыбнется. К тому же как раз в этом году ее статус резко изменили, и если раньше множество народу получало за нее по сто тысяч рублей на нос, то отныне присуждают немногим и по пять лимонов каждому. И хорошо, что в прошлом году «Кукушка» откуковала свое.
Итак, Денис медленно перебирает камерой красоты крымского побережья, на экране вырастает белоснежная ротонда, камера как завороженная двигается к ней и входит в нее вместе с Любшиным. Он слепой, одет в черный подрясник, хотя лето и можно бы светлый летний, но нужен контраст белоснежки ротонды и черноты смирения старца Валентина Войновского. В фильме он не показан архиепископом Симферопольским и Крымским, а просто как духовное лицо в черном подряснике, черной скуфейке и с простым наперсным крестом. Полагается еще панагия, но режиссер посчитал, что один крест будет лаконичнее.
Отец Валентин... Владыка? Ну пусть будет владыка. Владыка Валентин, но не в черном, а в летнем светло-сером подряснике входит в ротонду, садится и невидящими глазами смотрит на море. Любшин сыграл это великолепно: смотрит, но не видит; не видит, но все-таки видит. В этом суть прозорливца. Титр: «Крым. 1960 год». Камера любуется красотой Любшина с его длинными, но в меру, бело-серебристыми волосами, усами и бородкой, мудрым слепым взглядом. Осторожно появляется Жжёнов, гримерша Кузанкова его подмолодила, и теперь он доктор Шилов времен своей славы, когда его труды переведены во всем мире, отец аортокоронарного шунтирования Дебейки признал его своим учителем и уже пригласил к себе в Америку, разумеется только в гости. Григорий Фомич остался по-прежнему веселым и уверенным в себе мужчиной, но не задавакой, и сейчас он бесшумно входит в ротонду и садится в вежливом отдалении от седовласого старца, едва дышит, дабы не выказать своего присутствия, и тоже смотрит в море. На нем светлые одежды — серые брюки и белая рубашка, а на голове вместо шапочки хирурга расшитая серебром голубая татарская тюбетейка. Теперь камера любуется ими обоими, объезжает вокруг ротонды, выхватывая чудесные лица Андреича и Степаныча во всех ракурсах. Так же осторожно и неслышно Шилов собирается уходить, приподнимается, но отец Валентин вдруг произносит: