— Послушайте, я же вас не оскорбляю... — лепечет в испуге Лиля.
— Молчать, карцинома! — уже орет Ядвига.
— Ядечка, зачем ты так себя унижаешь? Тебе не к лицу, — лепечет Шилов.
— А у тебя сейчас вообще лица не будет, — разъяряется брошенная жена и поднимает с асфальта брошенную кем-то бутылку из-под водки. — И у твоей подстилки!
Она решительно надвигается на неверного мужа и его любовницу, и тем ничего не остается делать, как бежать.
— Бежим! — восклицает Шилов, и они пускаются наутек в сторону Невы, бутылка свистит у них над головой и разбивается впереди них.
— Держите врача-вредителя! — кричит вослед убегающим Ядвига.
По смешному совпадению прототип Шилова хирург Шипов был четырежды женат, Шилов тоже в четвертый раз женится, и исполнитель его роли Жжёнов столько же раз отметился в разных ЗАГСах.
В крымской ротонде слепой Войновский спрашивает:
— А как твоя фамилия?
— Шилов.
— Из Ленинграда?
— Так точно.
— Знаю тебя. Читал твою «Хирургию сердца». Ты великий хирург. И станешь выше меня. Знаешь, кто я?
— Даже боюсь догадываться, — осененный догадкой, взволнованно произносит Жжёнов в роли Шилова. — «Гнойная хирургия»? Валентин Войновский?
— Он самый, — улыбается Любшин, великолепно справляясь с ролью слепого и святого хирурга.
Летний и солнечный Крым сменяется сумрачной завьюженной Сибирью. Титр: «Туруханск. 1924 год». Медсестра и вахтерша кудахтают:
— Ссыльный, не ссыльный, а сыну самого Бабыкина операцию делает.
— Да ты чё! И Бабыкин доверился? Врагу народа?
Войновский завершает операцию, выходит из операционной, где его ждут Бабыкин и его жена Зинаида. Их играют Михаил Жигалов и Лолита Аушева. Они вскакивают навстречу врачу.
— Все в порядке, — спешит их успокоить Войновский. — Передайте спасибо товарищу Петерсу, что он упёк меня сюда. Другой хирург вряд ли бы справился.
— Спасибо, Валентин Феликсович! — радуется Бабыкина. — Вы гарантируете, что Газик будет ходить?
— Стопроцентную гарантию может дать только Господь Бог, — отвечает Войновский. — Но я устранил все предпосылки. Ходить будет. Это я вам могу обещать.
— Спасибо! Спасибо! — Жена Бабыкина готова расцеловать врача.
Бабыкин ведет себя сдержанно. Войновский смотрит на него и смело спрашивает:
— Простите за вопрос. Вот вы, Олег Митрофанович, русский человек и жена у вас русская, так?
— Так, — отвечает Бабыкин.
— А сын у вас почему-то носит татарское имя Газис. В честь кого? Еще раз простите за любопытство. Просто я, когда кого-то оперирую, потом молюсь об исцелении моего пациента. Я ведь и хирург, и священник.
— Никакое оно не татарское, — хмуро отвечает Бабыкин. — И ничего я объяснять не намерен. И уж молиться, ссыльный гражданин Войновский, за нашего Газиса не надо. Пойдем, Стеша.
Он уходит, жена делает несколько шагов за мужем, но возвращается и торопливо объясняет:
— Не татарское. Муж когда-то распространял газету «Искра», мы тогда познакомились, женились, а когда сынок родился, назвали его Газис, сокращенно — «газета “Искра”».
Бабыкин возвращается и слышит окончание разговора. Войновский усмехается:
— Первый случай в моей врачебной практике, когда человека назвали в честь газеты. Следующего назовите Газправ — в честь «Правды». Или Гоэлрошей — в честь плана ГОЭЛРО. Чудные вы люди, ей-богу!
— А ты Бога своего нам не тычь тут! — возмущается Бабыкин. — Скажи спасибо, что еще не расстреляли. Радуйся, что самого председателя крайисполкома сыну операцию тебе доверили.
— Спасибо, — смеется Войновский вслед уходящим Бабыкиным. — Радуюсь.
Петерс сидит в своем кабинете, пьет пиво с друзьями Стырне и Эйхмансом, разговаривают на родном латышском языке, закадровый перевод — божественный голос Василия Ланового. Титр: «Москва. 1925 год».
— За здоровье нового начальника погранвойск! — поднимает свою кружку Стырне в исполнении Яниса Рейниса.
— Поздравляем! — присоединяется Эйхманс, его играет Андрис Кейш.
— А я пью за своих друзей. — Петерс чокается своей кружкой с кружками Стырне и Эйхманса. — Думали ли вы, простые латышские парни, что будете задирать подол этой дуре России и сечь ее жирную задницу?
— Даже во сне не снилось! — смеется Стырне.
— В этом есть даже что-то сексуальное, — добавляет Эйхманс. — Когда я подписываю очередной расстрельный приказ...
— Неужели испытываешь оргазм? — ржет Стырне.
— Почти, — смеется Эйхманс.
— То ли еще будет, друзья мои, — поддерживает их веселье Петерс. — Дзержинский поляк, но понимает, что без латышей ему Россию не распотрошить. Кстати, о поляках, как там мой любимец, этот поп и хирург, полячишка-то?
— Войновский? — догадывается, о ком речь, Стырне.
— Да, Гнойновский, — усмехается Петерс.
— Председатель крайисполкома Бабыкин жалуется на него, — рапортует Стырне. — Прислал огромный донос. Этот Войновский агитирует против советской власти. В частности, издевается над новыми именами. У Бабыкина сын — Газис, что означает «газета “Искра”». Войновский критикует, когда дают новые имена, не поповские.
— Кстати, у нас-то у всех имена вполне поповские, — замечает Петерс. — Я — Яков, ты, Стырне, — Владимир, а ты, Эйхманс, — Федор. Может, нам тоже придумать что-нибудь новенькое? Я бы, например, стал Чекаслав. Ты, Стырне, будешь не Владимир, а Вышемер.
— В честь высшей меры наказания? Смешно, — несколько растерянно говорит Стырне. — Кстати, не заменить ли нам ссылку этому Гнойновскому? На что-нибудь построже?
— А я как буду называться? — спрашивает Эйхманс.
— Ты у нас Федор? Дар Божий? Будешь Реводор — дар революции, — смеясь, попивает пивко Петерс. — Что еще пишет в своем доносе Бабыкин?
— Что этот Войновский не только делает операции, но и читает молитвы о своих пациентах, — отвечает Стырне.
— Ну, братцы, за это уж точно к высшей мере наказания надо приговаривать! — смеется Петерс.
— Ну а мне какое имя придумаете? — спрашивает Лацис, он уже с минуту как вошел и незаметно стоял возле двери.
— О! Лацис! С возвращением! — вскакивает Эйхманс.
Лацис был постарше своих чекистских соплеменников, и на роль этого кровавого палача Незримов взял замечательного латышского актера Арниса Лицитиса, известного по фильмам «Долгая дорога в дюнах», «Богач, бедняк...», «Мираж», он даже Павла Первого сыграл у грузин в «Багратионе».
— Мартин Янович, приглашаем к нашему пивному вечеру, — распахивает объятия Петерс.
— Только имя мне поменяйте для начала, — улыбается Лацис.
— Да запросто, — говорит Петерс. — Яфрис.
— Остроумно, — усмехается Лацис, усаживаясь и принимая от Эйхманса кружку пива.
— А почему Яфрис? — недоумевает Эйхманс.
— Да потому что он на самом деле не Мартын Янович Лацис, а Ян Фридрихович Судрабс, — поясняет Стырне. — Сокращенно — Яфрис.
— Так что там про высшую меру? — спрашивает Лацис, отхлебнув с полкружки. — Поподробнее, мне эта тема нравится. Я тут одного лично к стенке поставил, а он, собака...
Марта Валерьевна от души смеялась:
— Ну, Ветерок, мало тебе Чехии и Финляндии, теперь тебя еще вся Латвия проклинать будет.
— Это точно, — усмехался в ответ потомок богов, — надо бы в Ригу съездить, покуда фильм не вышел, а то потом не пустят. Или пустят, но к стенке поставят.
Смешнее всего, что сами же латышские артисты, и Рейнис, и Кейш, и Лицитис, ничуть не обижались играть такие явно антилатышские роли, их это даже веселило. И Политковский не смущался играть далеко не положительного Хрущева, хотя в мире победившей демократии в целом принято «кукурузника» любить, Двадцатый съезд, «оттепель», всякое трали-вали, и ничего, что Вознесенского жучил, авангардистов обзывал педерасами, ботинком стучал, угрожая показать кузькину мать самой лучшей, умной и доброй стране в мире.
Хрущев и Суточкин плавают в бассейне. Никита Сергеевич усмехается:
— Видал, Суточкин, как я плаваю? То-то же. А то этот сучоныш решил тогда показать, как русские плохо плавают, заплыв мне устроил.
— Мао? — спрашивает Суточкин.
— Ну а кто же еще? Сталина мне простить не может. Да Сталин его в пыли валял, за то он его до сих пор и уважает. Пора мне тоже всех в пыль кинуть, надоело быть добреньким. Аборты запретить, на хрен! Кстати, что там наш этот... хирург? От слова «хер».
Хрущев и Суточкин причалили к краю бассейна и больше не плывут.
— Шилов? Не унимается, Никита Сергеевич. Еще говорит: вот если бы вас или даже самого Хрущева на стадии зародышей абортировали, каково бы это было!
— Смешно! Вот сволота! Беседовали?
— Еще как! Угрожали даже. Только дайте приказ, мы его в порошок сотрем.
— Кроме абортов, компромат есть на него?
— Да сколько угодно.
— Так-так?
— С женой намерен разводиться. Ему под шестьдесят, жене под пятьдесят, так он теперь себе молоденькую приглядел.
— Разводиться у нас разрешается сколько хочешь. Ты сам вон в третий раз женатый.
— Но брошенная жена Шилова пишет на него доносы. Да такие, что по двадцати статьям можно арестовывать и хоть сейчас — к стенке.
Марте Валерьевне в какой-то день это показалось некрасивым:
— Ёлочкин... Ты только не сердись... Я вот думаю, хорошо ли, что ты с ней таким образом счеты сводишь? Может, не надо? Скажут: забыть не может про свою Нику-клубнику. Да и ее бедные косточки давным-давно уже в земле растаяли. Только не сердись, умоляю!
— Я не сержусь, голосочек мой, что ты! Я сам об этом думал. Но я не свожу счеты с Вероникой Новак. Я просто хочу показать всем, кого оставляют, что надо вести себя достойно. Не важно, муж бросил жену или жена мужа. Помнишь, как у Гумилёва: «И когда женщина с прекрасным лицом, единственно дорогим во вселенной, скажет: “Я не люблю вас”, я учу их, как улыбнуться...»
— «И уйти и не возвращаться больше», — договорила Марта цитату из Гумилёва, с сыном которого, кстати, так дружил их драгоценный Терентьич.
Хрущев в своем кремлевском кабинете читает и от души хохочет, Суточкин смотрит на него и пожимает плечами.