— Я понимаю, вам необходимо раздуть кампанию по моей полнейшей дискредитации. Но вам не удастся вышибить от меня признания в убийстве, потому что я его не совершал. Можете меня пытать хоть каленым железом.
Следователь Мальгин, его играет Ян Цапник, допрашивает в своем кабинете Шилова, у которого лицо забинтовано точно так же, как до этого у Войновского:
— Так что же, ваша жена сама себя избила, что ли?
— Я не знаю, кто ее избил, но повторяю, что у нас была беседа по поводу недвижимого имущества, и она кинула в меня стакан, рассекла бровь, как видите. Хлынула кровь, и я вынужден был спасаться бегством.
— А она утверждает, что вы ее избивали и она вынуждена была бросить в вас предмет чайного обихода. В тот же день Ядвига Андреевна Шилова явилась в травмопункт и зафиксировала множественные побои. Вот данные экспертизы.
— Понимаете, я подал на развод, намерен создать новую семью, а моя бывшая жена Ядвига, в девичестве Мазепа, пишет на меня глупейшие доносы, вы можете их собрать, убедиться в их полнейшей глупости, и вам станет ясно, что и в данном случае она просто клевещет на меня, чтобы напакостить.
— Вам сколько лет, Григорий Фомич?
— Пятьдесят девять.
— Не поздновато ли заводить новую семью? Невеста молоденькая, поди? Что молчишь, Григорий Фомич?
— Я хоть и Фомич, а ты меня не тычь.
В крымской ротонде продолжают беседовать Войновский и Шилов.
— А душа-то есть хотя бы, доктор Шилов?
— Вот здесь я пасую. Думаю, что душа есть. И читал о том, как вы тогда Петерсу ответили.
— А когда она появляется в человеке?
— Вот этого наука пока не установила, — смеется Шилов заразительным жжёновским смехом.
— Но ты в своих статьях против абортов утверждаешь, что уже с появлением зиготы эмбрион следует рассматривать как человека. Правильно?
— Верно, я так считаю.
— Да потому что как раз душа и вселяется в тот самый миг, когда сперматозоид оплодотворяет яйцеклетку и появляется зигота.
— Вы так полагаете?
— Я это точно знаю. И можешь мне полностью доверять.
В зале суда на скамье подсудимых Войновский, присутствует Петерс. Судья оглашает приговор:
— Ввиду недоказанности причастности гражданина Войновского к смерти гражданина Михайловского, но учитывая недоброжелательное отношение гражданина Войновского к выдвигаемым ему требованиям, сослать гражданина Войновского Валентина Феликсовича в Северный край для отбывания ссылки.
Войновский смотрит на Петерса, и тот ему лукаво подмигивает.
В другом зале суда на скамье подсудимых сидит Шилов. Судья заканчивает оглашение приговора:
— ...к трем годам лишения свободы.
Лиля плачет, Ядвига сидит с торжествующим лицом. Но судья продолжает:
— Однако в виду многочисленных ходатайств, в том числе лично от министра здравоохранения РСФСР Николая Аркадьевича Виноградова, суд считает возможным изменить меру наказания и приговаривает гражданина Шилова Григория Фомича к трем годам лишения свободы условно.
Теперь Лиля сияет от счастья, а Ядвига возмущенно орет:
— Ну вот всюду у нас блат, куда ни плюнь! Да этот ваш министр одно время с подсудимым работал, вместе водку пили!
В зале суда смеются, а Лиля громче всех.
Шилов выходит из крымской ротонды, Войновский с ним под руку, опираясь.
— Пройдемся немного вдоль моря, доктор Шилов. Хорошо, что мы с тобой встретились. Против абортов не переставай выступать. И против многого другого. Люди не понимают, что все их болезни не из ничего берутся, а приходят вследствие дурных привычек, наклонностей, поступков и — грехов. В том, что есть грехи, ты, надеюсь, не станешь сомневаться и спорить?
— Не стану конечно же.
Это и есть стержневой разговор фильма. После него Шилов постепенно все больше утверждается в мысли, высказанной Войновским, и приходит к идее целительства, начинает ее пропагандировать...
До съемок в «Исцелителе» Жжёнов снялся шесть лет назад у отца и сына Таланкиных, сыграл лейб-медика при царе Александре I — шотландца Джеймса Уайли, коего в России звали Яковом Виллие. Фильм повествовал о последних таганрогских днях императора и назывался «Незримый путешественник». Теперь Степаныч шутил:
— Последняя роль у меня была в «Незримом путешественнике», а теперь я незримо снимаюсь у Незримова.
Он имел в виду, что здоровье сильно пошатнулось и врачи, диагностировав хроническую пневмонию, строго запрещали ему работу в кино. Он врал им, что нигде не снимается, а тихо-мирно доживает свои деньки за письменным столом, строча очередные воспоминания. До конца года Незримов намеревался закончить все съемки с драгоценным актером, но в самом начале декабря грянуло то, чего все так боялись: Жжёнова с обострением воспаления легких скорая увезла из мира киноиллюзий в прагматичный, но не менее иллюзорный мир больничных покоев.
— А почему вы, кинорежиссер, так настойчиво ходите к нему в больницу? — спрашивал лечащий врач.
— Потому что это мой самый лучший актер и друг, — резонно отвечал Незримов, в душе признаваясь себе, что, если бы не срыв съемочного процесса, он, подлец, не стал бы ежедневно шастать сюда, где в качестве режиссеров выступают люди в белых халатах.
— Не врите, Эол Федорович, — отвечал мудрый доктор, — ведь вы живете в Москве, а здесь снимаете кино, в котором безжалостно задействовали тяжелобольного человека. Потому и дежурите у нас тут.
— Простите, — тяжко вздохнул потомок богов. — Но я должен вам сказать, что, снимаясь, Георгий Степанович оживал, забывал про болезнь, вновь становился молодым и здоровым...
— И курил, конечно.
— Тайком. Но очень редко. Я категорически запрещал ему, — врал подлый режик, ясно видя перед собой картину, как счастливый после хорошо снятого дубля Степаныч выщелкивает из пачки сигаретку и залихватским жестом ее прикуривает, словно так и надо и словно врачи категорически требовали от него курить время от времени. И он не запрещал ему, видя, как великий актер счастлив.
— Хочется верить, — сердито продолжал пытать Незримова лечащий врач. — Но вам следует знать одну важнейшую вещь. Разумеется, это пока между нами. У Георгия Степановича не просто хроническая пневмония, у него рак легких, который, собственно, и провоцирует хроническую пневмонию. Жить ему осталось считанные месяцы. И даже если наступит временное улучшение, тащить его снова на съемки не просто безответственно, это настоящее преступление.
Временное улучшение наступило, но Жжёнов приходил в себя медленно, и Незримов мучительно осознавал три вещи. Первая: Степаныч уже в должной мере не выкарабкается; вторая: картина «Исцелитель» без недоснятых эпизодов получится кургузая, будто ее крысы обгрызли; третья, постыдная: он осознавал, что гораздо больше огорчается провалом съемок, нежели умиранием его любимого актера.
Но пока Степаныч боролся со смертью, снимали эпизоды, где он не участвует. Сталинские репрессии. Незримов пошел на смелый и дерзкий шаг. Зная, что вся его латышская четверка была арестована и казнена, он затеял вот что.
Ночью в дом к Эйхмансу являются Петерс, Лацис и Стырне.
— Гражданин Эйхманс, — объявляет Петерс по-русски, — вы арестованы, собирайтесь.
— Ну вы даете! — смеясь, отвечает Эйхманс по-латышски. — Такие розыгрыши в час ночи!
— Никаких розыгрышей, — сурово произносит по-русски Стырне. — Вот ордер на арест.
Эйхманс читает, его веселое лицо становится мрачным, он горестно садится на стул и восклицает по-латышски:
— Сасодитс! — А голос Ланового переводит: — Черт бы вас побрал!
Жена Галина и маленькая дочка Эльвира из угла комнаты испуганно смотрят на происходящее. Жена вдруг злорадно произносит:
— Есть Божья справедливость!
Почему? Потому что Эйхманс влюбился в нее, когда она пришла навестить арестованного отца, и принудил выйти за него при условии, что отца отпустят. Галина согласилась, отца отпустили, родилась Эльвира. В фильме этого нет, и зрителю остается гадать, откуда у жены палача такая к нему ненависть. Ну а кто заинтересуется, добро пожаловать в библиотеку.
Другая ночь. В дом к Стырне являются Лацис и Петерс.
— Гражданин Стырне, — объявляет Петерс по-русски, — вы арестованы, собирайтесь. Вот ордер.
В отличие от Эйхманса, Стырне понимает: это не розыгрыш. Молча начинает собираться. Ни жены, ни детей у него нет.
В застенках пятидесятилетние Лацис и Петерс проводят очную ставку своих сорокалетних недавних приятелей и сослуживцев Эйхманса и Стырне. Оба допрашиваемых выглядят далеко не так самоуверенно, как в сцене, где они пировали, теперь они изрядно избиты, лица в синяках и кровоподтеках. Все разговоры идут по-русски.
— Гражданин Эйхманс, — говорит Петерс, — вы подтверждаете, что вместе с гражданином Стырне вошли в преступную контрреволюционную группировку, призванную совершить государственный переворот и убить товарища Сталина?
Эйхманс сломлен, горестно кивает:
— Подтверждаю.
— А вы, гражданин Стырне, — говорит Лацис, — подтверждаете признание гражданина Эйхманса в том, что...
— Подтверждаю, — отвечает Стырне, не дожидаясь конца вопроса. Он смотрит на Лациса и Петерса и вдруг горестно усмехается. — Вот оно как мы высекли эту дуру Россию!
Петерс и Лацис ведут по темному коридору Стырне, Петерс достает из кобуры револьвер, все трое скрываются за углом. Звучит выстрел.
Третья ночь. Лацис и двое русских чекистов являются в дом к Петерсу. Жена Антонина в ужасе:
— Да что же вы за люди! Сами себя сжираете! Не пущу! Яшенька! Яшенька!
— Гражданка Петерс, ведите себя подобающе, — спокойно произносит Лацис в великолепном исполнении Лицитиса. — Яков Христофорович, что вы там замерли? Надеюсь, вы не думаете, что это шуточки?
Четвертая ночь. Лацис в своей квартире, в дверь громко и настойчиво стучатся, он в страхе, хватает револьвер, приставляет его к виску, потом вставляет в рот, давится, кривится, дверь начинают выламывать, и Лацис открывает замок. При виде револьвера чекисты набрасываются на него, валят на пол, выкручивают руки.