Роль Ежова досталась Хабенскому, не так давно сверкнувшему в фильме у Филиппа Янковского «В движении», но еще не так бешено раскрученному, как в последующие годы: он тебе и Колчак, он тебе и Троцкий. И в «Исцелителе» Костя хорошо сыграл язвительного наркома внутренних дел. Он лично допрашивает Лациса:
— Гражданин Лацис, вы обратились с просьбой о более гуманном обращении. Что вы имеете в виду?
Вид у Лациса печальный, лицо избито до неузнаваемости. Дрожащим голосом он произносит:
— Да, о более гуманном. Меня истязают. Товарищ Ежов!
— Более гуманном... — хмыкает Ежов и берет газету, разворачивает так, что видно название печатного органа: «Красный меч», ищет, находит. — А не вы ли не так давно писали: «Для нас нет и не может быть старых устоев морали и гуманности...»?
Лацис только сопит и хлюпает носом.
И вот его уже ведут темным коридором, из кобуры извлекается револьвер, Лацис и чекисты исчезают за углом, звучит выстрел.
Ежов допрашивает избитого Петерса. Этот ведет себя более мужественно:
— Об одном прошу, не трогайте жену. Мою Тонечку.
— К сожалению, гражданин Петерс, ничего не могу гарантировать, гражданка Петерс подозревается в соучастии в контрреволюционном латышском националистическом заговоре, организованном вами, Эйхмансом, Стырне и Лацисом.
— Откуда у вас, русских, такая жестокость? — мрачно произносит Петерс.
Его тоже ведут по коридору, звучит выстрел.
Эйхманс на допросе у Ежова в отчаянии лепечет:
— Молю об одном: чтобы только это поскорее кончилось. Расстреляйте меня. Сколько можно мучить!
Его тоже ведут коридорами, заводят за угол, и звучит выстрел.
— По-моему, ты запутался, о чем у тебя фильм, — осмелилась высказаться Марта Валерьевна. — О палачах и их жертвах? Или все же о святых людях?
— О тех и других, — задумчиво откликнулся Эол Федорович. Его раздражало понимание того, что чекистская линия разрастается в его «Исцелителе», как раковая опухоль. Но ему очень хотелось показать, как иной раз палачи получают наказание непосредственно на экране, еще при настоящей жизни, а не где-то там в закадровой. Ему претила идея, что за все воздастся потом, Бог должен все делать наглядно, дабы неповадно было, иначе человечество никогда не исправится.
— Тебя Латвия в Гаагский суд отправит, — смеялась Арфа.
В то время вовсю шел международный трибунал над Слободаном Милошевичем.
Снимались эпизоды с Любшиным: в очередной раз арестованный Войновский после непрерывного допроса, длившегося двенадцать дней, подписывает признание в том, что участвовал в контрреволюционной церковно-монашеской организации.
— Последний вопрос, — говорит следователь. — Вас часто допрашивал Петерс. Какого вы мнения об этом человеке?
Плохо понимающим взглядом Войновский смотрит на следователя и отвечает:
— Он плохо читал Маркса. — И падает со стула.
Епископа Луку Войно-Ясенецкого не расстреляли, его держали в тюрьме, а накануне войны сослали в Красноярский край, разрешили работать хирургом и закончить свой главный труд «Очерки гнойной хирургии», он стал архиепископом Красноярским и больше репрессиям не подвергался. Режиссеру Незримову хотелось усилить линию его страданий, а главное — сделать эффектную сцену, как во время очередной операции за ним приезжает некий уполномоченный, везет его в какой-то город, Войновский уверен, что он снова арестован, но его приводят в какую-то просторную и очень светлую комнату, где некий начальник, эпизодическую роль которого согласился исполнить уже вовсю известный Николай Чиндяйкин, громко вопрошает:
— Гражданин Войновский, осужденный по пятьдесят восьмой статье Уголовного кодекса за участие в контрреволюционной организации?
— Так точно, я самый, — отвечает Войновский.
— Мне поручено отвлечь вас от вашей деятельности, чтобы зачитать следующее постановление. — И начальник берет в руки газету, из которой зачитывает: — «За научную разработку новых хирургических методов лечения гнойных заболеваний и ранений, позволивших в годы Великой Отечественной войны спасти жизни сотням тысяч советских воинов, профессору Войновскому присуждена Сталинская премия первой степени в размере двухсот тысяч рублей». Поздравляем вас, товарищ Войновский.
Войновский растерян, Любшин великолепно разыграл целую битву чувств на его лице — от изначальной отрешенности и готовности встретить новые беды до удивления, изумления и восторга, смешанного с тем, что называется «не верю своим ушам!». Он выпрямляется, озаряется счастливой улыбкой и отвечает:
— Служу Советскому Союзу!
Оставалось только смонтировать кадры, где он, уже в Крыму, ослепший, выходит из храма после совершения литургии, его ведут под руки, потом он прогуливается по берегу моря, сначала один, потом с доктором Шиловым. Дальше следовало ожидать чуда, что Жжёнов оживет и упрекнет:
— Что-то вы меня раньше времени в гроб положили.
И чудо произошло! По весне Степаныч воспрянул, поначалу вернулся к своему писательству, потом приковылял в родной театр Моссовета и стал там поигрывать и наконец вернулся на съемочную площадку:
— Ну что, черти, похоронили меня? А кто вам доктора Шилова доиграет?
И он геройски доиграл все недостающие эпизоды, как Шилов после бесед со слепым Войновским начинает проповедовать свои теории, согласно которым в корнях каждой болезни ищи причины иного характера, связанные не с физиологией, а с психологией: обиды, уныние, зависть, невнимание к людям, алчность, пьянство и обжорство, непонимание чудовищного греха аборта и многое другое. Его пытаются объявить сумасшедшим, лишают работы, потом восстанавливают при Брежневе и снова лишают при Ельцине, но он продолжает пропагандировать свои идеи, и его арестовывают по ложному и чудовищному обвинению в том, что он на операционном столе намеренно умертвил человека, родственника своей бывшей жены Ядвиги. Этот родственник действительно умер на операционном столе в клинике Шилова, но операцию проводил другой хирург, однако следствие намеренно все сводит к Шилову: якобы он пришел подменить другого хирурга и прикончил человека.
Ну и, конечно, сцена, рифмующаяся с объявлением Войновскому, что он лауреат Сталинки. На Путина лучше всего конечно же подошел бы Прокопович, но он вот только что, в феврале 2005-го, умер после долгой болезни, да и староват был конечно же для такой роли, под восемьдесят. Зато сорокалетний Женя Сидихин как никто другой вписался в роль президента России, даже гримировать не нужно. Заключенного Шилова освобождают из тюрьмы, он переодевается, и его везут не куда-нибудь, а прямо в Кремль. Тут как раз изнуренный болезнью Жжёнов хорошо подходил под изнуренного тюрьмой Шилова. Он входит в кабинет президента, и Путин вскакивает с места, идет ему навстречу, приобнимает, усаживает:
— Дорогой Григорий Фомич! Примите от меня лично извинения за то, что недобросовестное следствие... В общем, тюремное заключение, которое вы несправедливо претерпели... Простите!
— Вы же в этом не виноваты, товарищ президент, — нарочито напирая на слово «товарищ», отвечает Шилов. — Но почему такое внимание лично с вашей стороны?
— Потому что вы самый выдающийся русский хирург, гений медицины. Я только что подписал указ о награждении вас орденом «За заслуги перед Отечеством» первой степени.
— Не было ни гроша, да вдруг алтын! — изумляется Шилов. — А как же все мои идеи, которые единогласно признают бредовыми?
— Кто признаёт? Ослы? Я лично ваши идеи разделяю полностью. Люби Родину и живи долго. Не падай духом и не будешь болеть. Не пей и не кури. Люби работу, как умственную, так и физическую. Никому не завидуй. И так далее. Весь свод ваших правил... Признаюсь честно, я бы их ввел в конституцию. Я бы и аборты официально запретил, но сами понимаете, какой поднимется визг. Но дайте срок, я окончательно встану на ноги...
— Вставайте, товарищ президент. И никого не бойтесь. Лучше погибнуть в борьбе, чем умереть от болезней, вызванных угрызениями совести и недовольством самим собой.
— Я постараюсь, Григорий Фомич, я очень постараюсь. — Президент заговорщически оглядывается по сторонам и тихо говорит: — Дорогой Григорий Фомич, мой отец на Невском пятачке был тяжело ранен осколком в левую голень и стопу. Хирург, проводивший операцию, совершил настоящее чудо. Никто не верил, что при таком ранении можно сохранить ногу. А он сохранил. И знаете, кто был тот хирург?
Тут сцена хитроумно обрывается. Ярким солнечным днем Шилов и жена Лилия идут по Кремлю.
— Какое счастье, Григорий Фомич мой! Какое счастье! — ликует Самохина, искусно подстаренная гримерами.
— Да, малюсенькая, это счастье. Поживем еще, а?
— Ну конечно, поживем!
И тут Незримов не постеснялся прибегнуть к плагиату: Шилов раскрывает ладонь, и на ней сверкает только что полученная звезда ордена — точь-в-точь как Звезда Героя Советского Союза на ладони у летчика Астахова в исполнении Урбанского у Чухрая в фильме «Чистое небо». Только тут вокруг золотого двуглавого орла слова «Польза, честь и слава» и разлетаются серебряные лучи.
Самое же удивительное то, что как только Жжёнов сыграл эту сцену, прототипа его героя Шилова, Григория Терентьевича Шипова, наградили орденом «За заслуги перед Отечеством»! Хоть и не первой степени, а лишь третьей, но все же какое совпадение!
— Не только пагубные! Не только! — ликовал Незримов, что изредка судьбы его персонажей сбываются по-хорошему.
— И будем надеяться, что Федю, Яниса, Арниса и Андриса не застрелят в затылок, — ехидно подкалывала Марта.
— Да уж, — вздыхал потомок богов. — И будем надеяться, что Путин после выхода «Исцелителя» мне тоже хотя бы четвертую степенёшку подкинет.
— Фигушки. Побоится, что все скажут: отблагодарил за подхалимаж.
— Ну хотя бы к восьмидесятилетию!
— Вот это уже теплее. К столетию получишь.
Жжёнов, отснявшись, к осени снова стал угасать, и Незримов бросил все свои силы поскорее доделать картину, чтобы Степаныч успел ее увидеть.