Осенью огорчил Бондарчукчук: его первый режиссерский фильм «Девятая рота», который он лепил, одновременно снимаясь в «Исцелителе», потомку богов вчистую не понравился, главные герои в основном крайне неприятные, шпана какая-то, особенно в исполнении отвратительных Смольянинова, Кокорина и Пореченкова, а похабнейшая сцена, когда солдаты всем скопом сношаются с Белоснежкой в исполнении бесстыжей актрисы Рахмановой, просто возмутила и его, и благочестивую Марту. Такой плевок! Хотелось встать и уйти. Но досмотрели до конца, и, уходя, Эол Федорович ограничился тем, что фыркнул сыну великого Сергея Бондарчука:
— Да уж, Федя...
С премьерой он и спешил, и хитрил — приближалось его семидесятипятилетие, и богиня славы Фама грела его обещанием получить от Путина «За заслуги перед Отечеством» хотя бы четвертой степени, но если выпустить пеликулу до того, президент и впрямь решит, что все скажут: за подхалимаж, и не даст орденок. И дохитрился потомок богов — Жжёнов не дождался премьеры, и похоронили великого актера в начале декабря.
— Этого я себе никогда не прощу, — сокрушался Эол Федорович. — Черт бы с ним, с орденом, лишь бы Степаныч...
— А ты уверен, что он с того света не увидит фильм? — спросила Марта Валерьевна.
— А какой он, по-твоему, тот свет? Небеса обетованные? Все такие благочестивенькие ходят... А мозно нам кинё посмотлеть? Какое вам еще кино! Обалдели?
— А может, для киношников там экран обетованный? — задумчиво промолвила Арфа. — Они в нем и обитают.
— Придумаешь тоже... — задумался Незримов. Хмыкнул: — А для театральных — сцена, для циркачей — арена, для тореадоров — тоже арена обетованная, и они там вечно быков протыкают.
— А которые и в кино, и в театре туда-сюда шастают, — развивала мысль жена. — А писатели в книгах своих...
— Хорошо, если ты романист, жилплощади немереные, — подхватывал муж. — А если рассказиками пробавлялся, комнатёшки маленькие, тесновато. А если еще и рассказы унылые, совсем труба.
— А твой любимец Сорокин, когда коньки отбросит, у него там все жилье обетованное будет в дерьме и всякой пакости.
— Это точно! И Пазолини не шоколадными колбасками кормят, а самыми настоящими говняшечными.
— А Гитлер все время в своем бункере за минуту до самоубийства, — вдруг перевела на политическую тему Марта. — Не позавидуешь. А Сталин на даче в Кунцеве.
— Но только не в инсульте, — заступился за Иосифа Виссарионовича бог ветра. — Пусть этот в Кунцеве, но в сорок пятом году.
— Ну, пошла писать губерния «Божественную комедию»! — попыталась пресечь дантовский зуд Марта Валерьевна.
— А что, очень даже приятно так пораспределять кого куда, — улыбался Эол Федорович. — А воинов... Пусть они с войны с победой возвращаются. В цветущие майские сады. В пение птиц.
— Ах ты мой хороший, — обняла жена мужа. — Как же я люблю тебя, старичок мой молоденький.
— Это ты точно сказала. Я пока в зеркало не смотрюсь, чувствую себя всегда тридцатипятилетним.
— В покоях наследника Тутти? Эх, вот бы там сейчас снова оказаться! Обожаю тебя! О, да ты, я гляжу, и впрямь тридцатипятилетний молодчик. Мама там не спит, шастает.
— Ну мы же не в американском кино, где не знают, что двери можно запирать на шпингалет.
Этот глупый прием всегда раздражал его: когда двое бросались друг на друга и непременно забывали закрыться. Инстинкт интимности — признак порядочности, боязнь, что кто-то нечаянно войдет и увидит, нормальный рефлекс.
Эолу было семьдесят пять, Арфе — пятьдесят семь, но завет Григория Терентьевича они свято соблюдали, и за тридцать девять лет совместной жизни страсти не охладели. Конечно, иногда по разным причинам выпадали холостые недели, по болезни или измотанности, но не часто.
Премьеру «Исцелителя» назначили на январь 2006 года, к юбилею Незримов и впрямь получил четвертую степень, семьдесят пять своих ветреных лет отметил пышно, но с гостями не засиживался и в ту же ночь мотанул с женой в их любимый и заветный город на Неве. Там же и Новый год встретили, благо к теще на дачу «Эолова Арфа» приехала младшая сестра Вера и под новогоднюю пугачевско-киркоровскую свистопляску вдоволь наплакалась на свою пустопорожнюю жизнь. Ровесница Эола Федоровича, она всю жизнь ждала, когда любовник выполнит наконец обещание и уйдет к ней от своей семьи. Сначала он не уходил, потому что дети маленькие, потом жена долго и тяжело болела, потом пошли внуки... Словом, женщины, никогда в таких случаях не ждите более одного дня! Незримова даже распирала идея снять фильм на основе судьбы Веры Тимофеевны и донести до зрителя эту простую и вечную истину: не ждите, иначе получится пошлость, как в «Москва слезам не верит» между героиней Алентовой и героем Табакова.
Жалея, что на «Ленфильме» больше не работает любезнейший покойный привратник Ефимыч, Незримовы все же полностью насладились зимним Питером, а когда вернулись, Эол Федорович задурил — отменил премьеру. Он, видите ли, пересмотрел фильм свежим взглядом и остался недовольным. А что и как переделывать, пока не знал.
— Ну ты и монстр! — в бешенстве крикнула на него жена.
— А куда спешить, голосочек мой, — ласково ответил муж. — Степаныч уже умер, орден у меня в кармане.
— Жжёнов ему умер. А если и Любшин?
— А этому с чего умирать? Он на три года меня моложе.
— У него сердчишко.
— Не умрет. Нет, любовь моя, лучше придержать и выстрелить в десятку. Кто знает, может, это вообще моя последняя пеликула.
Глава семнадцатая
Общий язык
— Нет, любимый, не последняя, — вздохнула Марта Валерьевна, досмотрев «Исцелителя» и переходя к финальному фильму человека, по-прежнему сидящего в горделивой позе, готового встретить свою новую неведомую судьбу, как сидит важный зритель в ожидании премьеры нового фильма.
Таким он всегда оставался и в жизни — несгибаемым, гордым, зачастую по-ослиному упертым. Она любила его просто потому, что любила, а за несгибаемость уважала, редко в ком наблюдая такую же постоянную стойкость и душевную чистоту. Знала, что только до нее он в отношении с женщинами вел себя, как большинство в киношном мире, распутно, однако во всем другом и до нее слыл принципиальным. И притом не занудным.
Запомнилось, как между окончанием работы над «Исцелителем» и премьерой все вокруг как-то умирали, умирали, умирали, любимые и нелюбимые, приятные и ненавистные: Бергман и Антониони, причем оба в один день, вечно пьяный Ельцин и муж своей властной жены Ростропович, ненавистный Кирилл Лавров и прекрасная Таня Лаврова, замечательные Стасик Ростоцкий и Нина Меньшикова, хмурый Элем Климов и веселый Вадик Захарченко, умер любимый Терентьевич — хирург-бог, умер патриарх, подаривший ему икону-идею, умер Солженицын, когда-то снабдивший Незримова целебным зельем от рака. На похоронах Солженицына мелькнул и Адамантов, ныне уже генерал ФСБ. Не сдержался и шепнул Эолу Федоровичу:
— А все-таки покойный был изрядная сволочь!
Умерли женщина родина-мать Нонна Мордюкова, благородный Олег Янковский и обаятельный Саша Абдулов, а в Америке при пустячной операции умер великий кинорежиссер Мингелла, которого сначала вознесли до небес после «Английского пациента», а потом затерли после «Мистера Рипли», поскольку там главный злодей гомосексуалист. Мингеллу Эол Федорович особенно жалел, потому что жадно ждал от него новых шедевров.
А в кино царствовала пошлейшая богиня Раскрутка Пиар, стреляя в экран всякой дрянью типа «Сволочей», «Стиляг», «Ночных дозоров», «Дневных дозоров» и прочей пустопорожней чепухи. Когда Незримов наконец решился на премьеру «Исцелителя», вышел лунгинский «Остров» и плечом отбросил Эолов шедевр на бортик, как более наглый хоккеист — менее наглого. Непонятно почему, все говорили о Лунгине и почти не замечали Незримова, будто потомок богов уже вообще никуда не годится.
Где-то там же затерялся юбилей Марты Валерьевны, ей исполнилось шестьдесят, но она все еще была молода и подвижна, вела дела, изредка что-то читала на радио и деликатно пилила мужа, что пора ему снимать следующее кино.
— Матушка, мне скоро во-семь-де-сят, — отвечал Незримов, будто это число состояло не из двух, а из четырех цифр — 8070.
Его больше всего огорчил балабановский «Груз 200» — как такой талантливый режик смог снять полнейшее антикино! Но именно это уязвило и вдруг всколыхнуло потомка богов.
— Нет! — решительно произнес он. — Надо мне, как Эсхилу, вернуться из ада. В комедии у этого... как его... Погоди, погоди, сам вспомню... У Аристофана! А ты говоришь, у меня память слабеет.
— Я говорю?! Окстись, папаша!
— Какой я вам папаша? Хороший сынок в могиле, а дурной...
Кстати, дурной продолжал идти в гору, писал из Америки, где он уже работал в самом НАСА, в каком-то там летно-исследовательском центре Драйдена, и от души презирал своего отца, считая его откровенным неудачником: «Мне искренне жаль, что ты так и не стал Тарковским или хотя бы Эйзенштейном». «Ты тоже, знаешь ли, не Циолковский! И не Королев!» — в ответ писал с негодованием папаша. Но на самом деле радовался, что сынуля пристроен и едва ли ждет с нетерпением, когда отец окочурится и наступит время делить наследство.
Однако возвращение Эсхила затянулось на год, покуда не грянул следующий сейсмоопасный толчок — «Забавные игры» Михаэля Ханеке, о которых все, начиная с неугомонной Люблянской, писали как о новом прорыве в иной мир искусства кино. Ханеке у них, Звягинцев у нас — два гения антимиров, в которых дышит холод космоса, где нет места прежним идеалам какого-то там, ишь ты, поди ж ты, гуманизма. Два жестоких ангела в белоснежных одеждах у Ханеке издеваются и убивают обывателей не потому, что те им чем-то насолили, а просто ради самого насилия и убийства...
— Вот до чего докатилось! — вновь воспрянул старина Эол. — Когда-то гремел на весь мир девиз Московского кинофестиваля: «За гуманизм!» А теперь у них перевернулось: «За антигуманизм!» Эдак они и своего любимого Достоевского на помойку снесут.