Сюжет упал с небес, распахнувшихся под потолком детского дома в подмосковном Пушкине.
Старый добрый «Кошкин дом» неожиданно пригласил Эола Федоровича на творческую встречу с показом «Муравейника». Старушка Елизавета Арсеньевна уже несколько лет назад упокоилась, а новая директриса, Инна Петровна, вдруг вспомнила, что известный режиссер когда-то именно здесь снимал одну из не самых плохих картин советского кинематографа.
«Кошкин дом» сверкал недавно сделанным ремонтом. Впрочем, теперь он уже требовал иного названия — «Ромашкин луг», ибо фамилия Инны Петровны — Ромашкина.
— Теперь нам не стыдно таких людей приглашать, — щебетала она за ужином после показа фильма и часовой беседы с воспитанниками, — наконец-то нам выделили нужные деньги. А то ведь как в девяностые бедствовали, как бедствовали, ой! Зарплаты никакошенькие, бывало, отварим картошки детям, а отвар от той картошки в литровых банках своим детям домой несем. Ой, что вы, и не говорите! Как будто в войну, ей-богу, прости господи!
Она без умолку рассказывала о девяностых и нынешних временах, хвалила Путина, при котором не только картошка, но и мясцо появилось и многое другое, евроремонт сделали, вот только стены из гипсокартона хрупкие, паренек стукнет ногой, и нате вам — дырка... Тихой сапой она подобралась к рассказу, который мгновенно вспыхнул и загорелся костром, углей много, хватит, чтобы хороший шашлык зажарить! И пусть смеются, что хирурги и детдомовцы — его любимая тема. Если о хирурге снято три фильма, то и о детских домах будет трилогия.
Чечундра! Вот тебе и название готовое! «Чечундра». Класс! Не пора ли старого перебежчика подключать? Жив ли он в своей Испании?
— Нет, «Чечундра» не годится, — сразу объявил идальго Ньегес, приехав к ним на дачу вместе с Натальей. Оба они, конечно, с возрастом потускнели, но когда поглядывали друг на друга, Незримов улавливал искорки негасимой любви.
— Это еще почему? — выпучил глаза режиссер.
— Посуди сам. Тебе семьдесят девять. Мне семьдесят девять. Вполне возможно, это наша последняя пеликула. И такое название! Здесь нужно что-то глобальное.
— Я тоже так считаю, — подхватила Арфа. — Не солидно. А он ни в какую, уперся, что твой бык на арене.
— Глобальное, говоришь? — задумался Эол. — Эль дьябло тебя побери... Глобальное... Гуманистическое!
— Высокогуманистическое! — хлопнул в ладоши Алехандро. — Вот ты говоришь, в итоге они оба выучили чеченский язык и это спасло, да?
— Ну да.
— «Общий язык»! — Ньегес весь светился и был необыкновенно хорош. — Вот что нужно всему человечеству, чтобы спастись от надвигающейся катастрофы. Не просто общий язык, а общий язык в самом высоком смысле слова. Понимание друг друга. Пусть так и называется — «Общий язык».
— Ты опять истекаешь мудростью, кобельеро проклятый, — засмеялся Незримов, чувствуя себя вновь на Олимпе, в окружении верных богов. — Что бы я без тебя делал! «Общий язык». Что ж, ты прав, для последней пеликулы название самое достойное.
— Наливай! — воскликнула Наталья, прекрасно знающая множество стержневых слов по-русски.
Идет снег, детдомовцы гуляют во дворе, лепят большую крепость. Один мальчик, его зовут Айдамир, катит большой ком снега, спотыкается и падает:
— Ёханый бабай!
— Все-таки ты, Чечундра, своего языка не знаешь, — авторитетно замечает старший мальчик Олег, раза в два здоровее этого. — Откуда такой вывод? Очень просто: когда человек падает, он ругается на своем языке, и ты, Чечундра, автоматически бы выругался по-чеченски. А ты выругался по-русски.
— Я знаю свой родной язык, — поднявшись, стряхнув с себя снег и горделиво выпрямившись, отвечает Айдамир.
— Ну так скажи что-нибудь по-чеченски! — подначивает третий мальчик, Славик.
— Не скажу, — сурово отказывается Айдамир. — Чеченский язык для разговора с чеченцами. Потому что они его знают. А вы не знаете. И с вами я буду говорить только по-русски.
— Да и хрен с тобой! — смеется Олег, в общем-то добродушный парень.
С исполнителем роли Айдамира пришлось помучиться, как никогда. Никакие чеченцы не соглашались предоставить своего сына для съемок в русском фильме, особенно когда знакомились с сюжетом. Утверждали, что в детских домах никогда не бывало чеченских мальчиков, осиротевших забирали в другие семьи. Но не могла же Ромашкина врать, рассказывая, как у нее в детском доме жил мальчик-чеченец. Ньегес предлагал снять испанчика, но Незримов, как всегда, уперся: только чеченца, иначе фильма не будет! И нашел-таки. Узнал, что в Москве есть студия кавказских танцев «Шалахо», пошел туда, пригляделся и уговорил родителей Салмана Ибрагимова, двенадцатилетнего получеченца-полударгинца. Единственное условие: в титрах обозначить под другим именем.
— Салман, тебе какое имя нравится?
— Заур. Пусть я буду Заур Султанов.
— Чур тогда, я и на съемочной площадке тебя Зауром звать стану. Лады?
— Согласен.
Новоиспеченный Заур оказался талантлив не только как исполнитель кавказских танцев, но и как актер, с ходу ловил все, что от него требуется, и почти всегда исполнял безукоризненно. А то, что он еще и искрометно танцевал, добавило живительную струю в сценарий. Ньегес с удовольствием вписал несколько танцевальных сцен. Кстати, он привел на картину своего сорокалетнего сына Гошу, который от русского брака, замечательного театрального художника, и Незримов взял его в качестве художника-постановщика. В отличие от Платона Новака, Георгий Александрович Ньегес не отказался от фамилии отца, постоянно поддерживал с ним отношения, смирившись с тем, что его падре ушел от мадре к другой сеньоре.
— Что делать, если папа встретил женщину, предначертанную ему судьбой? — как-то произнес он в разговоре. — И он постоянно помогал нам деньгами. Поначалу сколько мог, а потом буквально заваливал. Нет, мой отец самый лучший.
В театре Гоша задыхался. Как в литературе Сорокин, так здесь Фокин главенствовал над умишками недалеких и доверчивых обывателей, не просто воскресив мейерхольдство, но доведя его до нижайших низот мерзости.
— Это вне моего понимания! — возмущался Гоша. — Самое страшное — почему его так обожает Путин? Что ни год, то премия или орден, да все с формулировочкой «за большой вклад в развитие отечественного театрального искусства». Если президент России с наслаждением смотрит балаган, в который Фокин превратил русскую сцену, это свидетельствует о его дурных эстетических вкусах, а если награждает, не посмотрев ни одного спектакля, так это просто беспринципность. Очень печально. Сталин бы такого Фокина давно уже прифокнул.
На роль Анатолия Драгина, бывшего снайпера, а теперь завхоза, физрука и военрука в детском доме, Незримов не представлял никого иного, как Женю Сидихина, опаленного войной в Афгане. Он тогда был нарасхват и, помимо незримовской, снимался еще в нескольких картинах, но бил себя в грудь растопыренной ладонью:
— Эол Федорович, вы у меня главный, для меня честь...
Драгин сидит в укрытии, сквозь снайперский прицел следит за небольшой площадью чеченского селения, переходя от одного боевика к другому. Выстрел — и один из боевиков падает. Снайпер перекатывается, оказывается в другом месте и уже оттуда выцеливает себе жертву. Кружок прицела движется, движется и оказывается вдруг во дворе детского дома, где ребята весело обстреливают снежками Айдамира. Анатолий проводит ладонью по лицу, он давно уже не в Чечне, а смотрит в окно с верхнего этажа на ребят, спускается по лестнице, входит во двор, становится между Айдамиром и остальными ребятами.
— Вы что его чухоните! — возмущенно рявкает на всех. — Он такой же, как вы.
— Он чурка! — говорит Славик.
— Ну и что? Он мой чурка, и я не дам его в обиду. И слово такое забудьте. Кто про другого скажет «чурка», тот сам чурка и есть. Понятно?
— Он чурбан и чечундра! — возражает еще один мальчик, Игорь.
— Это ты, Галактионов, чурбан и чечундра, понял?
— Вы, Анатолий Юрьевич, всего лишь завхоз, — нагло отвечает Галактионов. — Вроде бы мужик крепкий, не калека, а в детском доме завхозом работаете.
— Во-первых, я не только завхоз, но и преподаватель ряда предметов, в частности, физкультуры и военного дела. А во-вторых, я из вас, буратин деревянных, намерен людей сделать. Усёк, Игорек?
— А если он чеченец, почему по-чеченски ни слова не знает? — встревает Славик.
— Потому что он русский чеченец. И запомните, его зовут Айдамир, а не Чечундра. Иначе вам будет плохо.
Ни до, ни после «Общего языка» Женя Сидихин не сыграл в такой полноте проникновенности, его Драгин уверенной походкой зашагал в ряды самых лучших образов мирового кинематографа. И общение с ним — сплошная радость: веселый, легкий. Незримова уважал выше некуда:
— Эол Федорович, вы единственный из ныне живущих великий кинорежиссер. Мастодонт!
— То бишь вымирающий вид, — смеялся Незримов.
Поздно ночью при свете тусклой лампы Айдамир пишет в тетрадке: «Здравствуйте — хорошал, спасибо — ашхалла, меня зовут Айдамир — санан лазан Айдамир...»
В роскошной московской квартире два чеченца, Осман и Умар, разговаривают по-чеченски.
— За те деньги, что я им передал, они мне всего лишь сообщили, что Куликов поменял паспорт и живет под другой фамилией. Это чтобы мы искали не Куликова, а другого.
— А как его нынешняя фамилия?
— За это они требуют новую плату.
— Вот ненасытные русские!
— А может, пусть живет? Сколько можно швырять деньги на ветер!
— Нет, Осман, Куликова мы должны найти. Эта мразь не имеет права дышать воздухом и ходить по земле. Мы имеем. А он нет.
Весна, во дворе детдома лужи. Дети идут со двора в здание, несколько мальчиков заходят в раздевалку, переодеваются в спортивные трусы и футболки.
— Чечундра, — говорит Галактионов, — а что это Барклай де Толик взялся тебя защищать?
— Просто Анатолий Юрьевич справедливый и умный человек, — спокойно отвечает Айдамир. — А вы еще не доросли до него.
— Чечундра, а Чечундра, а скажи что-нибудь по-чеченски, — просит Славик.