С Каннами и Венецией не получилось, Китай тоже очевидно срывался с крючка, но зато в семье у Незримовых в ту зиму царили полное счастье, любовь, радость жизни. Получение квартиры добавило всего этого. «Мосфильм» пробил для молодого семейного режиссера однушку в новом панельном доме. Тогда на всю страну прозвенело название подмосковной деревни Черемушки, вокруг нее вырос целый комплекс четырехэтажек, куда из затхлых коммуналок, весело чирикая, полетели стайки настрадавшихся молодых семей, а вместе с ними, крыло к крылу — режиссер Незримов с женой Вероникой и сыном Платоном.
— И все-таки как тебя угораздило дать ему такое имя?
— А как твоих родителей угораздило? Ведь, помнится, твоя мамаша тоже с мужем не посоветовалась, когда тебя Эолом записала.
— Платоша, Самсоша... — ворчал потомок богов, все еще не додушив венецианскую жабу. — Самсон Самсонов, Платон Платонов...
Китайцы по-прежнему не спешили. Он иногда вспоминал миниатюрную Цзин Шу. Иногда скучал по ее маленькому телу, обнимая спящую пышную красавицу жену. Недолго Ника сохранялась в формах и, когда переселились в Черемушки, снова стала полнеть.
Прогремевший на весь мир двадцатый съезд партии жирным крестом перечеркнул работу над «Молодостью мира». Хотя Эол и его команда не сразу поняли это, еще продолжали надеяться: не к этому юбилею, так к сорокалетию Гунчандана раскачаются братцы-китайцы.
Этот съезд многие восприняли как весну свободы, а многие — как тяжелейший удар. Сталинисты пачками кончали жизнь самоубийством, валились от инфарктов и инсультов. В городе Горьком, где ясные зорьки, чуть не умер Федор Гаврилович Незримов: его, как ярого сталиниста, взялись целенаправленно травить на родном заводе, и в итоге — кровоизлияние в мозг. А мужику еще и пятидесяти нет. С трудом восстанавливался, в начальники цеха уже не смог вернуться, до самой пенсии потом дохаживал вахтером.
Эол не столь трагично переживал развенчание Вождя Народов, к тому же всюду все только и щебетали о том, какие открываются перспективы, как много всего, что оставалось под запретом, теперь будет можно, станет востребовано. Еще не запели Окуджавы с Высоцкими, но чувствовалось, что вот-вот запоют. Еще не загрохотали стихи Вознесенских, Евтушенок, Ахмадулиных и Рождественских, но уже угадывалось, что вот-вот загрохочут.
В год двадцатого съезда Вася Ордынский выстрелил фильмом «Человек родился».
— А что-то мы ничего не снимаем, братцы? — спросил с вызовом Ньегес.
— Долго будем китайцев ждать как у моря погоды? — добавил свой знак вопроса Касаткин.
— Да, пожалуй, пора забыть про наш Гунчандан, — вздохнул Незримов. — Мао обиделся на Хруща за Сталина. Да и вообще, сейчас другое кино покатит.
Но какое другое, он пока не представлял, хватался за одну идею, вторую, третью. Когда Рязанов всех ошарашил «Карнавальной ночью», зачесалось в затылке:
— Может, комедию? Новогоднюю!
Посмотрев феллиниевских «Мошенников», пришел в полный восторг:
— Всепобеждающее зло. Мы с детства привыкли к сказкам, что добро в конце побеждает, а тут гляньте, какие финалы у Орсона Уэллса, у Фрица Ланга, у Ренуара, у Кубрика, у Хичкока. Кодекс Хейса трещит по швам, его скоро вконец развенчают, как культ личности Сталина. И смотрите, какой страшный финал в «Мошенниках». Может, нам тоже снять в жанре нуар?
— А может, нам тоже про любовь металлурга и учительницы? — съёрничал испанец, намекая на «Весну на Заречной улице», дебютный фильм Марлена Хуциева и Феликса Миронера, прокатившийся по стране с бешеным успехом. Звездного часа дождался Коля Рыбников, сыгравший главную роль — сталевара Савченко. Колино имя уже ласкало слух зрителей после «Тревожной молодости» Алова и Наумова и «Чужой родни» Швейцера, а теперь он и вовсе сделался чуть ли не нашим Гэри Купером. На взлете славы он стал вдруг больше нравиться Алке, и через год они поженились, хотя история этой женитьбы оказалась не так упоительна, как мечтал Коля. После «Садко» Ларионова искрометно сыграла Анну в экранизации чеховской «Анны на шее», Оливию в шекспировской «Двенадцатой ночи», мачеху в «Судьбе барабанщика». Ее носили на руках, обожали, крутили романы, в которых она охотно крутилась. И — докрутилась. В Белоруссии снималась «Полесская легенда», в главных ролях — Алла Ларионова и Иван Переверзев, они же на тот момент страстные любовники. Дружба, перешедшая в любовь, у них загорелась еще на съемках «Садко», а в Белоруссии оказалось, что она от него беременна. Иван пообещал жениться, но однажды из Минска ни с того ни с сего сорвался на несколько дней в Москву, а когда вернулся, Алла нечаянно заглянула в его паспорт и увидела там штамп. Выяснилось, что в Москву он ездил жениться на другой, тоже беременной от него. Чудовищный разрыв! Ларионова в отчаянии срочно вызвала к себе Колю:
— Ты, кажется, говорил, что готов ради меня всем пожертвовать!
Рыбников тогда снимался в «Высоте», но отпросился и рванул в Минск. Там, узнав обо всем, предложил той, которую любил всю жизнь, стать его женой, а ребенка он усыновит. Бедный Коля!
На долгожданную для него свадьбу Рыбников и Ларионова пригласили всех, кого только можно. Кроме Эола Незримова.
— Эх, Коля, Коля... А я бы с удовольствием покричал твое «горько!». Вот уж горько так горько. Ну что ж, поздравляю тебя, наконец, ты получил себе Аллу на шее! — хотел бы при встрече сказать Рыбникову Незримов.
«Разрывная пуля» в том году снова не полетела ни в Канны, ни в Венецию. На юг Франции отправились «Мать» Донского и «Отелло» Юткевича, и шекспировский ревнивец получил приз за лучшую режиссуру. Вторым призом стала Дездемона, ее играла восхитительная Ирина Скобцева, ставшая любовницей мавра, коего исполнял Сергей Бондарчук, а затем они и поженились, только в жизни никто никого не душил.
Венеция вообще взбесила Незримова: никого из наших не приняла, ни «Золотого», ни «Серебряного льва» никому не вручила, мол, не нашлось достойных. Посмотрели бы они «Пулю», сволочи!
Но он понимал, что и «Пуля» не получила бы ничего, потому что политика, всеевропейское примирение, никого нельзя обижать, особенно белых и пушистых финнов.
На студии Горького Герасимов приступил к съемкам «Тихого Дона». Мог бы, гад, взять своего верного ученика ассистентом, а взял какого-то армянина, бывшего сотрудника московского уголовного розыска, выпускника юрфака МГУ — при чем тут режиссура? Но когда, смирив гордыню, Эол решил посетить студию и посмотреть, как Аполлинариевич проводит павильонные съемки, этот Кочарян ему понравился. Разумеется, тем, что сразу сказал:
— Незримов? Видел твою «Разрывную пулю». Гениальный фильм. Жаль, что не попал ни в какую струю.
Они оказались одногодки, только Левон январский, а Эол декабрьский. С того же дня завязалась дружба:
— Приходи с женой к нам на Большой Каретный, у нас всегда много гостей, шумно, весело, как в праздник Вардавар.
— Это что за такой праздник?
— У нас в Армении летом. Все друг друга водой обливают, весело безумно. На следующий год обязательно вместе поедем, не пожалеешь.
Ну как с таким не подружиться? В доме на Большом Каретном жила возлюбленная Кочаряна, студентка «Щуки» Инна Крижевская. Огромная трехкомнатная квартира стала своеобразным салоном творческой молодежи, куда собирались актеры, режиссеры, поэты, прозаики, художники, певцы, музыканты, артисты цирка, бывало аж по тридцать человек.
Годовалого Платошу оставить не с кем, и в первый раз Эол воспользовался предложением Кочаряна один. В доме на Большом Каретном он впервые услышал слово «оттепель» в применении к тому, что происходило в стране после двадцатого съезда.
— А почему «оттепель»?
— По повести Ильи Эренбурга, — пояснил какой-то тощий и нервный стиляга в ярких и узких рубашке и брюках чуть ли не собственного пошива, с пижонским кашне на шее. — Не читали?
— Теперь прочту, — устыдился Незримов. — Хотя, мне слово «оттепель» не нравится. Когда зимой оттепель, что может быть ужаснее? Всюду хлюпает, ноги промокают, в итоге — насморк, чихаешь, кашляешь. Противно. Не надо оттепель, уж лучше весна так весна!
— Да какая там весна? Разве нам дадут весну? — злобно фыркнул пижон в кашне. — Так, побалуют маненько да и снова все заморозят. А вы кто? Музыкант? Художник?
— Я кинорежиссер.
— Ого! У кого в ассистентах?
— Нет, я уже сам снимаю. Незримов. Не слышали?
— Слышал. И фильм смотрел. «Шальная пуля».
— «Разрывная», — мгновенно рассердился Эол.
— А шальная было бы точнее для вашего фильма. Смотрел, смотрел... Ничего так.
— Ничего это пустое место. — Незримов продолжал злиться на этого выскочку.
— Голубчик, все, что до сих пор снималось в нашем кино, все пока еще пустое место. Вы смотрели Брессона «Дневник священника»? А «Сказки туманной луны после дождя» Кэдзи Мидзогути? А «Семь самураев» Акиро Куросавы? Вот это уже что-то. Но кино ждет своего Наполеона.
— И этот Наполеон вы? — хмыкнул потомок богов.
— Разумеется, я, — ответил пижон, ничуть не смущаясь. — В вашем фильме, если честно, мне понравились только медицинские термины, которыми сыплет хирург. «Тампонада сердца»! Это же поэзия!
У самого Эола вот-вот могла наступить тампонада — до того нестерпимо чесались кулаки врезать этому хлыщу.
— А сами вы кто будете?
— Буду? Величайшим кинорежиссером. А пока можете меня просто называть Андреем.
— А фамилия? Чтобы не пропустить на афишах.
— Тарковский.
— Тырковский? — Эол не сдержал усмешки: подходящая фамилия для такого, который все тыркает и всюду будет тыркаться. И ничего никогда не добьется.
— Тар, — поправил стиляга. — Тарковский. Запомните эту фамилию.
— Учитесь на режиссера? Или сам с усам?
— Учусь пока что. На режиссерских курсах. У Ромма.
— Это хорошо.
— Да ничего хорошего. Так, для корочки, чтобы разрешали снимать. А в остальном я лучше всех вижу, как надо делать кино. Сейчас курсовую снимаю по рассказу Хемингуэя.
— Понятно, это сейчас самый модный писатель.