— Простите, милая, ему полных лет восемьдесят восемь или восемьдесят семь?
— Прошу вас ничего не писать, — теперь уже повелительным тоном приказала хозяйка дачи.
Врачиха оторвалась от протокола, тревожно посмотрела на Марту Валерьевну. Медсестра презрительно фыркнула. По известным причинам хозяйка дачи ненавидела медсестер. Предыдущая жена, с которой он развелся полвека назад, всю жизнь проработала медсестрой, много крови попортила Марте Валерьевне, и даже трагическая смерть не примирила соперниц.
— Простите, милая, но я не имею права, — сказала врачиха. — Я должна полностью привести протокол в соответствие.
— У нас есть лечащий врач, он все и составит.
— Что же он не приехал?
— Он в Швейцарии, прилетит завтра утром.
— Понимаю. Но мои обязанности...
— Забудьте про них. — Хозяйка дачи с властным видом приблизилась к врачихе. — Как вас зовут?
— Регина Леонардовна.
— Красиво. Вы на Раневскую очень похожи.
— Это лестно. Я ее очень люблю. Любила.
— А я не только любила, но и знала лично. И очень была близка к Фаине Георгиевне. Можно сказать, мы были подруги. Вместе снимались в фильме «Голод».
— Вот как? — в голосе врачихи вспыхнуло еще большее уважение. — Какое вам счастье выпало!
— Так вот, Регина Леонардовна, вас тут двое, вы и...
— Татьяна. Медсестра.
— О факте свершившегося знаем только мы трое. И больше никто не должен знать, вы меня понимаете?
Дикарёв не обманул. Сначала дали несколько эпизодических радиоролей, она остроумно называла их «слушать подано», затем стали дарить больше простора — тетя-кошка, золушкина фея, Василиса Прекрасная, Снежная Королева; от детского репертуара — к взрослому: Лариса в «Бесприданнице», шекспировская Джульетта, шолоховская Аксинья, Наташа в «Войне и мире», да та же Нина Заречная.
— Иную на экране увидишь, и непонятно, как это он в нее влюбился. А тут слушаешь, и никаких сомнений — в такой голос не влюбиться невозможно! — восторгался Дикарёв. — Эх, был бы я не женатый!
Впрочем, брак не мешал ему подбивать клинья. Хоть и безуспешно.
Когда ее имя стали называть в числе исполнителей, подолгу не исчезала острая сладость: «Лариса Огудалова — Марта Пирогова», «Джульетта Капулетти — Марта Пирогова», «Аксинья — Марта Пирогова»...
Отец ворчал:
— Ну почему Марта? Почему Марта-то?! Я понимаю, вместо Пирожковой Пирогова, тут хотя бы нашу исконную фамилию восстановила. А Тамара чем не занравилась? Марта — «восьмое марта»! Фрау Марта... Немка, что ли? Поменяй обратно. Обижусь. И мать обидится.
Но мама больше обижалась на то, что после школы дочка не пошла по ее стопам в медицину, а решила использовать усвоенный английский, поступила в институт иностранных языков, получивший имя недавно скончавшегося генсека французской компартии.
— Никто даже не знает, как правильно пишется: «ин-яз» через дефис, «инъяз» через твердый знак или просто «иняз».
— Пиши «Мориса Тореза» или, как у нас вахтерша уверена, «Лариса-Тереза».
— Это еще хорошо, что проклятого Никитку сбросили, а то бы мы вообще не знали, как что писать.
Отец люто ненавидел Хрущева. За все. За антисталинизм, за унижение Жукова, за Крым Украине, за разрешение абортов, за незаслуженного Героя Советского Союза и трижды героя соцтруда, за кукурузу, даже за борьбу с Церковью, сторонником которой Валерий Федорович никак не являлся. И конечно же его бесила намеченная хрущевская реформа русского языка — как слышится, так и пишется:
— Вот сейчас бы мы Россию и русского с одной «с» писали, не «заяц», а «заец», огурцы как «огурци», чисто по-хохляцки, а тебя, дочь, я бы без мягкого знака обозначал, почти по-армянски: «доч». Ёшкин-кошкин! Правильно сделали, товарищи, что сняли Хруща-вредителя!
Но дочь только родилась при Сталине, а выросла при Хрущеве и втайне уважала его за космос, за Кубу и за то, что не дал Америке Третью мировую заварить, за целину, за молодежный фестиваль, да просто за то, что при нем она узнавала мир во всех его хороших и плохих проявлениях. А настоящее счастье встречало ее уже не на хрущевском, а на брежневском острове жизни.
Читала на радио, поступала в институт, училась на первом курсе, к английскому добавив изучение французского, очаровывалась студентами и даже сама кого-то стала очаровывать. Своим голосом, который юноши слышали и по радио, и вживую. Почему-то есть слово «воочию», но нет «воушию».
Настоящий ухажер с параллельного потока не блистал ни внешностью, ни голосом. Зато комсомольский активист, отличник учебы, далеко пойдет. И фамилия под будущую карьеру подходящая — Дрожжин. Сволочь последняя. Подошел к ней и напрямик:
— Пирожкова, будь моей девушкой.
— Во-первых, я не Пирожкова, а Пирогова...
— Это в радио. А по документам-то...
— И по документам в будущем стану Пироговой.
— В будущем ты станешь Дрожжиной.
— Вот еще!
— Ладно. А во-вторых?
Они шли по Метростроевской в сторону «Кропоткинской», хотя обычно Дрожжин шел в сторону «Парка культуры», он жил где-то на юго-западе, а она на северо-востоке, на Соколиной горе. От «Кропоткинской» ехала до «Библиотеки», пересаживалась на «Арбатскую» — и пять остановок до «Семеновской».
— Во-вторых, чего это я так сразу должна стать твоей девушкой и в чем это выражается?
— А что нам резину тянуть? Я не красавец, и ты не красавица. Учимся оба на отлично, люди перспективные. Вместе горы свернем.
— Так... И какие мои действия?
— В смысле?
— В смысле — твоей девушкой.
— А, ну это... Для начала я провожать тебя стану, в кино водить, в театр, в музеи разные, а там посмотрим.
— Эк у тебя все! Я, стало быть, мука, а ты дрожжи. И вместе у нас получится большой пирог. Так?
— Образно мыслишь, молодец.
— А знаешь, что бывает, если дрожжи в деревенский нужник бросить?
— Грубишь зачем? Не ожидал такой контратаки. Ладно, в другой раз пойду в наступление. — Он развернулся и почесал в сторону своего «Парка культуры».
В метро, опуская пятак в щель турникета, она подумала: «Хоть бы и ты так провалился».
Но Игорек Дрожжин никуда не провалился и вскоре снова повадился провожать выбранный объект. Сначала до «Кропоткинской», потом ехал вместе до «Семеновской».
— Теперь, как я понимаю, новый этап — до дома? — фыркнула Тамара, когда в очередной раз он на «Семеновской» не сел в противоположную сторону, а прыгнул впереди нее на эскалатор. — Еще пара недель — и в кино пригласишь, как я понимаю.
— Да ладно тебе форсить. Ты девушка трезвая, понимаешь, что я твоя судьба. Ну кто на тебя еще позарится?
— Я не трезвая, я пьющая. Слушай, Дрожжа! Хочешь, я тебя сейчас толкну и покатишься вверх тормашками по эскалатору?
— Не хочу. И ты не толкнешь.
Не успел он произнести это своим уверенным голосом, как она со всей силы пихнула его согнутыми в локтях руками, и он действительно опрокинулся, смял ряды стоящих на эскалаторе пассажиров:
— Ох ты, ёк-к-к!
— Да что это за безобразие!
— Молодой человек!
— Да его толкнули!
— Бессовестная!
— Да нет, это я сам, сам! — Он уравновесился, усмехнулся, доехал до выхода и, прежде чем вернуться в метро, крикнул:
— Дура же ты, Пирожкова! Но учти...
Всю ночь она горела негодованием, кусала губы и шептала:
— Хоть бы... Ну хоть бы!..
Где ты, фея-волшебница тетя Вера из Таганрога изобилия? Где же ты?! Зачем подарила чудесный голос, как хрустальные башмачки, но не предоставила ей принца, способного по-настоящему оценить все ее достоинства?
Чудеса случаются не только в сказках. На следующий же день в полдень, когда она готовилась к экзамену по французскому, в квартире Пирожковых зазвонил совсем недавно установленный телефон, и мамин голос строго пропел:
— А кто ее спрашивает?
Сердце замерло. Редко кто приглашал ее по утрам к телефону.
— Томуша, тебя какой-то незримый спрашивает. Кто такой?
— Незримый? Что за чушь! Понятия не имею.
Но, подойдя к телефону, она произнесла так, как умела только Марта Пирогова:
— Я слушаю вас.
— Божественный голос, ни с чем не сравнимый! — прозвучал в ответ приятный баритон.
— С кем имею честь? — еще пленительнее спросила она.
— Меня зовут Эол, фамилия Незримов. Хочется верить, что вы слыхали о таком. Алло, вы слышите меня?
— Да, я слышу вас. Вы — режиссер.
— О, хвала богам Олимпа! Она знает, кто я такой!
— В чем же причина вашего звонка?
— Я хочу с вами встретиться. Мне нужен ваш чарующий голос. Я хочу снимать вас в своей новой картине.
Эол. Лирический ветер Эллады. Воздушная стихия. Унесенная ветром, Тамара Пирожкова, она же Марта Пирогова, полетела по комнате в распахнутое июньское окно, в облака зеленой листвы, в кипение морской пены, в синеву морей и небес.
Боже мой! Сам Эол Незримов!
Во втором классе она вместе с отцом и матерью ходила в «Родину» на фильм «Разрывная пуля» и плакала, когда снайпер застрелил медсестру Булавкину, а хирург Шилов так и не смог ее спасти.
Через два года она не понимала, почему плачет мама, когда они смотрели фильм «Не ждали» и там тот, которого не ждали, уплывал на теплоходе, а за кадром звучало его письмо. А чего он хотел, если у его жены уже другой замечательный муж, герой войны, летчик, прекрасная семья, дети? Что все они ему достанутся, а герой войны, летчик покорно уйдет в сторонку? И потом в фильме началось вообще никак не понимаемое ею!
Года три назад, зимой, в «Родине» недолго шел фильм «Бородинский хлеб» и по-настоящему потряс ее, только она недоумевала, почему о нем так мало говорят, не показывают в главном кинотеатре Москвы «Россия».
А не так давно в программе «Кинопанорама», которую они смотрели уже на экране нового телевизора «Рубин-120», ведущий Зиновий Гердт говорил о кинорежиссере Незримове с удивительным именем Эол, и оказалось, что и «Разрывная пуля», и «Не ждали», и «Бородинский хлеб» сняты именно им. Правда, фильм «Звезда Альтаир» тоже его режиссура, а эта картина ей не очень понравилась, но сейчас, как сказал Гердт, Эол Незримов готовится к съемкам ленты о блокадном Ленинграде, обещающей стать настоящим событием в мире кино: «Говорю это с полной ответственностью, поскольку читал сценарий, очень ценю данного режиссера».