— Ну хорошо, твой вариант?
— Мой? Рэкс, Пэкс, Фэкс.
— Ну уж это совсем глупо!
— Не глупее, чем Люмьер-Мельес-Гриффит.
Что же в итоге? Она звала псов по-своему, а он по-своему, и как ни странно, но Люмьер откликался и на Люмьера, и на Рэкса, Мельес — и на Мельеса, и на Пэкса, а Гриффит спокойно считал себя одновременно и Фэксом.
Однако как они завывали! И как разом кончили выть, едва только хозяин покинул сей бренный мир.
Шоколад появился гораздо раньше собак. В магазине поселка Минвнешторга поставили писклявую коробку. Эол Федорович пребывал в прекрасном настроении, наугад вытащил из мяукающего мира одного из его представителей, тот сразу попал в сильный луч солнца и заиграл шерсткой.
— Ты только посмотри, шерсть какая! Чисто шоколад! Продается?
— Даром отдаем.
— Даром не годится, вот возьмите пятьсот рублей.
В пасмурную погоду — просто черный кот, но на солнце Шоколад оправдывал присвоенную ему кличку. С ним можно было разговаривать, хотя на все вопросы он отвечал одним словом «мурк». Когда Эол Федорович садился работать или читать, Шоколад усаживался к нему на колени и дремал.
— Мне что-то не пишется! Где там этот бродяга? Опять ушастал на блудилище?
— Каков хозяин, таков и кот.
— Марта Апрельевна, я всю жизнь слышу от тебя подобные оскорбления, ничем мною не заслуженные! Кстати, коты не считают нас своими хозяевами. Скорее своими подопечными.
И вот теперь Шоколад, неслышно вернувшись со своих блудилищ, сначала юркнул-муркнул к Марте Валерьевне за спину, потерся, потом спрыгнул, подошел к кровати, на которой лежал его подопечный, и с недоумением смотрел, жмурясь и принюхиваясь, но не запрыгивал.
— Вот видишь, Шоколад... — вздохнула Марта Валерьевна. И вдруг заплакала.
А тем временем на экране вовсю шло кино, в настежь распахнувшемся окне открылся вид на Волгу, шестнадцатилетний Миша Дубов в исполнении совсем молоденького Сережи Никоненко из студии Герасимова и Макаровой высунулся, подышал воздухом прекрасного летнего утра:
— Эх, хорошо!
Включил радио, и оттуда с ним согласились звонкой песней: «До чего же хорошо кругом! Над рекой с крутым зеленым бережком до обеда загораем, ловим рыбу и ныряем прямо в воду кувырком, кувырком!»
На роль Миши Эол хотел взять Гену Баритонова, который в прошлом фильме у него сыграл Творожкова, но с ужасом узнал, что через год после выхода на экраны «Разрывной пули» бедняга от неразделенной любви напился, выпал из окна общаги с пятого этажа и погиб на месте.
— Он лежал точь-в-точь в той же позе, как в финале вашего фильма, — сказали Генины однокурсники.
— Ужасно... Ужасно...
Незримов искренне погоревал и взял Никоненко, который великолепно вписался.
Из другой комнаты вышел Саша Демьянов, играющий Сережу, старшего брата Миши. Оба брата в майках и трусах принялись делать гимнастику. Мирное и упоительно радостное утро в семье Дубовых расплылось в слезах Марты Валерьевны, но она наконец взяла себя в руки и стала смотреть дальше. Сорокалетняя Людмила — мама Сережи и Миши в исполнении Ирины Радченко — ласково будит шестилетнюю дочку, которую хорошо сыграла Катя Торова. Скоро папочка со своего аэродрома приедет. А вот и он — летчик-испытатель Виктор Иванович Дубов, полковник авиации, Герой Советского Союза, усталый, но очень веселый.
Ах, как Незримов хотел, чтобы в этой роли у него снялся Меркурьев! Блистательный Василий Васильевич в том году снимался в двух шедеврах советского кино — в «Обыкновенном человеке» у Столбова и в «Летят журавли» у Калатозова. Но, прочитав сценарий Ньегеса, немедленно согласился. Потомок богов был вне себя от счастья.
— Ну, кривичи-радимичи, едем в наше поместье! — восклицает Дубов, хватает на руки Ирочку, кружит по комнате. Весь мир глазами Ирочки замелькал в веселой круговерти, это просто поставили камеру и вращали ее.
И как внезапно в этот счастливый мир Дубовых, словно нож, втыкается несчастье. Вот оно только что приехало и идет по вокзалу, похожее на того, которого не ждали на репинской картине. Конечно же на роль лагерника Суховеева Эол взял лагерника Жжёнова. К нему подходит безногий на костылях. Отличное решение — у кого-то горя не меньше. «Брат, помоги на хлеб! Под Берлином ноги оставил...» Суховеев достает из котомки хлеб, отламывает большой кусок, протягивает: «Держи, браток».
А счастье пока не хочет знать о несчастье, оно едет в «Победе» на дачу Героя Советского Союза, который развлекает Ирочку тем, что аэродром в честь Ирочки назван — и-ро-дром. Продолжается щебет веселого разговора.
И на даче у Дубовых тоже ничто не предвещает беды: ну, кривичи-радимичи, вот мы и приехали, бабулька-красотулька бежит, здравствуй, Родина-мать! Дубов обнимает и целует Антонину Петровну, свою маму. Забавно, что Меркурьев, игравший Дубова, был одного возраста с актрисой Лидией Дороховой, игравшей его мамашу.
Говорят о предстоящих двух днях отдыха, о рыбалке, о стерляди и осетрах, которых уже давно не водится, со времен царя Гороха, о щуках — то бишь соседках, молодых сестрах Щукиных, все искрится счастьем. Сережа, недавно вернувшийся из армии, сообщает, что намерен поступать в университет. На геологический. В ближайшем будущем геолог — самая востребованная профессия. За разговором все входят в дачный дом, располагаются на террасе, где уже накрыт стол, стоит самовар, обстановка самая что ни на есть дачная, такая, что хочется дышать, жить, радоваться...
А несчастье уже подошло к справочному бюро, получает в окошке адрес Людмилы. Расплачивается, волнуется, жадно читает заветный адрес: Волжская набережная... дом... квартира...
А на даче счастье сидит за костром, пьет вино. К семейству Дубовых добавились девушки Нина и Надя Щукины, с соседней дачи. Рядом на углях дожариваются шашлыки. Дубов снимает первый шампур, нюхает его, закатывает глаза, протягивает шампур Сереже: ну, Сергей, поздравляю! Отслужил честь по чести, не уронил наше дубовское достоинство. И угораздило тебя служить в Германии! Там же, где я войну заканчивал.
Идет разговор о ГДР, в которой служил Сережа, о новых пластинках, которые привез Миша. Дубов сердится: опять американщина! — но Миша уже весело бежит на террасу, выносит патефон, устанавливает его на крыльцо, заводит, ставит пластинку. Звучит самый первый вариант «Unchained Melody» Тодда Дункана. Дубов смягчается: поет красиво... плохо только, что у стиляг куплено, вот при Сталине за такое взяли бы за жо... за... желтые трусы. Людмила сердито отвечает, что мы уже четыре года как не при Сталине. Это, во-первых, дает понимание, что наступили новые времена, а во-вторых, запускает удочку в дальнейшее развитие фильма. И Дубову становится немного неловко, он меняет свое настроение с несколько ворчливого на бодрое и веселое: эй, кривичи-радимичи! вы почему не танцуете? Все танцуют. Даже Ирочка с бабушкой. Когда кончается пластинка, поставленная Мишей, Дубов первым бросается ее менять и ставит первую попавшуюся пластинку — с вальсом «На сопках Маньчжурии», но Людмила мгновенно вспыхивает и уходит. Дубов идет следом за ней, чувствуя свою вину, воркует: как наши кривичи-радимичи-то выросли! Вот и Сергей отслужил. Того и гляди, женятся. А что, мне эти щучки нравятся. Щукины-Штукины. И дачи наши рядом были бы. Ну что ты вдруг погрустнела, Милуша?
Людмила продолжает сердиться, она много раз говорила мужу, что не может слышать «На сопках Маньчжурии». Дубов извиняется.
А несчастье уже подкралось к их дому на Волжской набережной, сверяется с адресом на бумажке. Бдительная бабулька на скамейке рада ему как развлечению, сообщает, что никаких Суховеевых тута не живет. Но несчастье исчезает во мраке подъезда, поднимается на нужный этаж, медленно подходит к двери. Сердце колотится. Надо успокоиться, несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть. Наконец палец нажимает на звонок. Никакого ответа. Еще раз. И еще раз.
Прошлое хочет вторгнуться на территорию будущего. А это будущее и знать не знает, оно ловит себе поутру рыбу, Дубов достает из рюкзака грампластинку «На сопках Маньчжурии» и швыряет в реку. Когда он отходит на некоторое расстояние, Сережа говорит с грустью, что отец любил «На сопках Маньчжурии»... Миша возмущается: наш отец Дубов, а тот пропал без вести, он, конечно, не виноват, хотя бывали случаи, что идет солдат с фронта да и останется у какой-нибудь вдовушки, а дома и знать не знают, он и весточек не подает, и так навсегда. Нет, Серега, наш отец Виктор Иванович Дубов. Герой Советского Союза, летчик. И как там, в твоей Германии, говорят, дас ист аллес! Дубов возвращается с огромнейшей рыбиной, потрясая ею торжественно: ну что, кривичи-радимичи, будет у нас сегодня архиерейская уха?
А несчастье тем временем просыпается в ротонде на Волжской набережной, протирает ладонью лицо. Идет опять к заветному дому. Ищет окна. Они все закрыты. Но несчастье все равно поднимается по лестничной площадке, идет к двери, звонит, не зная, что в котле уже варится уха, поверх кадра с несчастьем, которое звонит в дверь, накладывается кадр, как Дубов пробует, стонет от восторга, к котлу движутся тарелки, Герой Советского Союза под всеобщие восторженные голоса половником наливает в них уху.
Не зная ничего об ухе, несчастье снова идет к подъезду. Бдительная бабулька весьма не довольна его появлением, грозится вызвать участкового: будешь знать, ворюга!
На закате Дубов ведет машину, Людмила и Ирочка на заднем сиденье. Ирочка канючит, Миша с Сережей на даче остались, а ее везут в Ярославль, показать врачу, ноет, отец пытается развеселить дочку: слушайте, кривичи-радимичи, а ведь Ярославль тоже в честь Ирочек назван! Выдумщик ты, полковник Дубов. Ничего не выдумщик, а вполне оправданная версия. Ну Ярослав — не в честь же ярости, правда? Ирочка, скажи! Правда! Правда Ирослава у вас получается.
Эх, Ньегес, Ньегес, любишь ты игру словами, иногда с переборчиком. Но, к счастью, мало кто это замечал, большинству твои словоигрища даже нравятся.
Несчастье в очередной раз грустно выходит из подъезда, снова направляется к ротонде. Входит в нее, садится, смотрит на Волгу.