Счастье в своей «Победе» едет по Волжской набережной, проезжает мимо ротонды. Людмила вдруг резко бросается к окну, вглядываясь в фигуру человека в ротонде. Дубов замечает это в зеркальце.
Несчастье сидит в ротонде, на лице мучительное ожидание. Мимо пролетает «Победа».
Только сейчас Марта Валерьевна по-настоящему оценила эту символику — Великая Победа промелькнула мимо Суховеева. У него ее украли. Еще она заметила, что Суховеев не курит, а у нее было четкое представление, что он в ротонде постоянно смолит. Аберрация памяти. В послевоенном кино, что в нашем, что в иностранном, на протяжении фильма герои выкуривали смертельную дозу табака. Эол и сам не курил, и в его картинах почти не увидишь курящего.
— Терпеть не могу этот дешевый трюк: хочешь показать, что герой волнуется, сунь ему прикурить. Страдает — окурки в пепельницу тушит, и там их гора. Хочет выглядеть развязным — эдак с шиком прикуривает.
Переживания Суховеева показаны молчаливой мимикой актера, мельканием теней деревьев, лучами заката, и Незримов добился нужного эффекта, не прибегая к никотину. А Марте Валерьевне почему-то казалось, что смолит одну за одной. Это в жизни Жжёнов, словно пытаясь подтвердить свою фамилию, дымил как паровоз, поджигая одну папиросу от другой, ржал, держа папиросный мундштук в частоколе крепких зубов. А в кино Незримов запретил ему:
— Хотя бы немного спасу тебя от рака легких!
Так что Суховеев не курит, он долго смотрит на последние лучи заката над Волгой, на корабли, мирно плывущие по великой русской реке. Медленно встает и направляется в сторону дома, где живут Дубовы. Подойдя, вдруг с радостью видит: в распахнутых окнах горит свет!..
Закончилась долгая экспозиция фильма, начинается завязка. Дубов укладывает Ирочку спать, рассказывает сказку: в некотором шкафстве, в некотором посударстве жил-был чайник-начальник со всею подчайненной ему посудой, и была у него жена-сахарница, очень добрая, потому что всегда в ней было полно сахару, сладкого-пресладкого, но добрую сахарницу люто возненавидела злая-презлая старая перечница...
В другой комнате Людмила достает патефон, относит его на кухню, там закрывает дверь, заводит патефон, ставит на него пластинку и слушает «Unchained Melody» в исполнении Тодда Дункана. Задумчиво смотрит в окно. Закат уже догорел, на город опускается ночь.
— Нет, Ветерок, ты такой гений, что даже я тебя недооценивала! — просматривая этот момент фильма, прошептала Марта Валерьевна.
«Unchained Melody» — «Освобожденная мелодия». Песня, написанная для плохонького фильма «Unchained» — «Освобожденные», или «Спущенные с цепи». Кто только не исполнял этот музыкальный шедевр Алекса Нортона и Хайма Зарета, прибавляя и прибавляя популярности. и Рой Орбисон, и Элвис Пресли. В девяностые годы, прозвучав в замечательном фильме «Привидение» Джерри Цукера, она снова влетит в распахнутые окна человеческих душ:
Oh, my love, my darling,
I’ve hungered for your touch a long lonely time.
And time goes by so slowly! And time can do so much.
Are you still mine?
I need your love. I need your love.
God, speed your love to me!
Lonely rivers flow to the sea, to the sea.
To the open arms of the sea.
Lonely rivers sigh: wait for me, wait for me!
I’ll be coming home, wait for me!
Словно их американский вариант симоновского «Жди меня»:
О, моя любовь, моя дорогая,
Я голодал по твоим прикосновениям долгие одинокие времена.
Времена текут так медленно. И времена могут многое.
Ты все еще моя?
Мне нужна твоя любовь. Мне нужна твоя любовь.
Боже, ускорь нашу встречу!
Одинокие реки текут к морю, к морю.
Текут в распахнутые объятия моря.
Одинокие реки вздыхают:
«Жди меня, жди меня, и я вернусь домой, жди меня!»
Зритель, не знающий английского языка, просто слушает красивую песню. Но в ней заключена главная завязка — возвращение из небытия того, кто где-то очень долго отсутствовал. В прихожей раздается звонок. Людмила вздрагивает, в тревоге оборачивается. Дубов открывает, всматривается и вздрагивает. На пороге стоит несчастье.
— Здравствуйте. Я бы хотел видеть Людмилу.
— Здравствуйте. Проходите... Павел... Иванович...
«Освобожденная мелодия» продолжает звучать, но уже в аранжировке, сделанной молодым композитором Андреем Петровым, ровесником Эола. Незримову не пришлось несколько раз ему втолковывать, что он не терпит музыкального давления, мелодия обязана звучать скромно и ненавязчиво, не подсказывая зрителям, где включать эмоции. Андрюша выполнил все идеально.
Несчастье медленно, даже несколько настороженно входит, озираясь, останавливается. Несчастье и счастье смотрят друг на друга. Дубов оборачивается и смотрит на фотографию, стоящую среди книжных полок. Пришелец следует за взором Дубова и тоже видит свою фотографию.
— Люда! К нам пришли! — стараясь не потерять самообладание, восклицает Дубов.
Людмила выходит из кухни. Лицо ее искажается. Она не выдерживает и с криком бросается к пришельцу в объятия:
— Паша! Паша! Ты! Где ты был? Где ты был? Паша мой!
Она обнимает его, целует его лицо, он тоже крепко схватил ее, прижал к себе, целует ее — лицо, руки... Павел и Людмила на несколько мгновений забыли про все на свете, целиком поглощенные радостью этой неожиданной для Людмилы и долгожданной для Павла встречи. Наконец Павел смотрит на Дубова, видит на его лице страдание и неподдельное горе. Спрашивает в нехорошем предчувствии:
— Люда, кто это?
Людмила отрывается от Павла, как-то вдруг надламывается, со стоном выдавливает из себя:
— Муж!
Павел с ужасом смотрит на Дубова. Пятится, садится на стул. Медленно произносит:
— Муж? Погоди... А как же я?
Он хватается за голову, зарывается лицом в руки, его трясет, он стонет, плачет. Дубов медленно подходит, берет стул, садится напротив Павла, смотрит, как тот страдает, медленно берет его за плечи, просит успокоиться и рассказать, что с ним произошло. Павел смотрит на него, потом на Людмилу. Она стоит, прижавшись спиной к стене. Мгновенно осунулась, в лице ни кровинки, большие глаза в слезах и невыносимой муке. Она смотрит то на Павла, то на Дубова.
— Я не верю, — бормочет Павел. — Моя Люда... Я так мечтал... Жена другого... — Он смотрит на Дубова.
Тот отводит взор:
— Вас считали погибшим.
— Я всю войну... Меня в Кенигсберге арестовали. Лейтенант-особист Опенченко. Из-за тебя...
— Из-за меня?.. — удивленно спрашивает Людмила.
Из-за следующей сцены фильм чуть не зарезали. Хотя и всего другого хватало, чтобы положить второй полный метр Незримова на полку. Шел 1957 год, уже много писали и смело говорили о тысячах незаслуженно подвергшихся репрессиям, но общество еще лишь готовилось к их приходу в литературу и кино, еще не восстановили главное редакторство Твардовского в «Новом мире», откуда его выгнали три года назад за преждевременную смелость, еще не выскочил «Один день Ивана Денисовича», а Герасимов не думал, что снимет «Людей и зверей». Эол Незримов одним из первых шагнул словно в пропасть, уверенный, что после решений двадцатого съезда можно.
На худсовете орали:
— Опять этот Эол со своими выкрутасами!
— Что за подозрительные намеки на очередной съезд партии?
— Царя ему подавай!
— Почему царя?
— Там бабулька квакает что-то: «при царе» типа лучше было.
— И про царские врата еще!
— Зачем этот Дубов постоянно подчеркивает: по-русски, не по-русски. Что, рыбалку только русские любят? Или застолье.
— Да-да, а музыка при этом американская. Зачем, спрашивается? У нас нет своих песен? Как там в басне? «Есть еще семейки... А сало русское едят!»
— Товарищи, вот смотрите, что получается. В этом году выходит «Дом, в котором я живу», о войне. Прекрасная работа. «Летят журавли», не хуже. «Коммунист», сильнейшее произведение. А что мы видим тут? Страдания человека, арестованного за дело. Кто ему дал право хамить старшему по званию? И мы должны ему сочувствовать?
— К тому же сейчас выходит картина о том, как парень возвращается из мест не столь отдаленных, — «Дело было в Пенькове».
После слов Людмилы «Из-за меня?» идет долгий флешбэк, показывающий, как и почему арестовали Суховеева. Кёнигсберг, вдалеке виднеется башня Дона. Эх, Жуков уже по Германии топает, а мы тут застряли! Хренигсберг проклятый! Старший сержант Суховеев достает из кармана фотографию Людмилы, смотрит на нее, прикладывается губами. Незаметно подкрадывается лейтенант Опенченко, заводит оскорбительный разговор: да бабенки они все одинаковые, ждет, ждет, потом ножки раздвинет, потом опять ждет. Суховеев в гневе ссорится с Опенченко. Старший сержант Суховеев! Как разговариваешь с офицером! Да пошел ты, возгря блиндажная! А то, если не немцы, то я тебя пристрелю, гада! Из башни Дона начинают стрелять, всюду свищут пули. Опенченко весь вжался в землю, медленно отползает. Давай-давай, ползи отсюда, распетушье! Стрельба усиливается. Опенченко исчезает, отовсюду ползут бойцы, готовясь к штурму неприступной крепости.
На башне Дона развевается красное знамя. Наши бойцы ведут пленных немцев, и на глазах у тех и других Опенченко и двое особистов арестовывают Суховеева.
Весь этот флешбэк из фильма хотели вырезать, Эол Федорович с большим трудом его отстоял, только благодаря тому, что многие члены худсовета его поддержали.
— Тем, что он был арестован, защищая честь жены, усиливается драматизм дальнейшего развития фильма, — сказал тогда не кто-нибудь, а сам Пырьев, только что ставший еще более важной персоной, чем прежде, — председателем оргкомитета союза кинематографистов. Если бы не он, фильм бы как пить дать зарезали.
После сцены в Кенигсберге Павел и Дубов сидят друг напротив друга на стульях. Людмила по-прежнему стоит, прижавшись спиной к стене, медленно отходит от стены, идет к Павлу, становится перед ним на корточки, кладет руку ему на колено, и, пока она произносит монолог, камера двигается вокруг троих, охваченных горем и смятением людей. Суховеев рассказывает как чего ему только не приписали, срок впаяли на полную катушку, без права переписки.