— Будем ужинать.
— Думаешь, он придет?
— Никто не придет. «И голос был сладок, и луч был тонок, и лишь высоко у царских врат причастный к тайнам плакал ребенок о том, что никто не придет назад».
Ярким солнечным днем несчастье плывет на теплоходе по Волге, мимо проплывают красивые пейзажи, за кадром слышится голос Суховеева:
«Дорогие мои Людмила, Сергей, Михаил. И вы — Виктор и Ирина. Я ухожу, это необходимо и справедливо по отношению ко всем нам. У вас семья, а я — утраченное прошлое. У вас сыновья, дочь, у меня ничего нет. Вы любите друг друга. Я ухожу, здесь нет жертвы. Не бойтесь, я ничего с собой не сделаю. Буду жить. Мне сорок четыре года. Еще не поздно начать все сначала. Попробую создать свою семью. Люблю всех вас. Людмилу, Сергея, Михаила. И Виктора, и Ирину. Павел Суховеев. Человек из невозвратного прошлого».
Дубов на даче, сидя в плетеном кресле, читает письмо, рядом стоит Людмила, слезы струятся по ее лицу. Камера движется вокруг мужа и жены. Дубов произносит вслух последнюю фразу:
— «Павел Суховеев. Человек из невозвратного прошлого».
Он тоже встает, складывает письмо, кладет его на стол. Людмила подходит к мужу, прижимается к нему, рыдает.
Павел едет в автобусе, смотрит на зеленые леса и луга, на могучие белоснежные облака в небе. В какой-то деревеньке на обочине дороги стоят дети, машут руками проезжающему автобусу. Павел слабо улыбается и тоже машет им рукой.
Досюда все снималось в соответствии со сценарием Ньегеса, прекрасно прописанным, но дальше у Матадора пошли такие слюни, что Эол разъярился:
— Не понимаю, как вы там у себя быков убиваете!
Суховеев перебирается в другой поволжский город. Работает на заводе. В один из дней к нему приезжает Дубов с подарками, благодарит за то, что не увел Людмилу и сыновей, они обнимаются, плачут...
— Тьфу!
— А как ты хочешь? Чтобы он нашел его и пристрелил?
— Вот это было бы лучше. Не так слащаво. Может, это даже и ход. Мужик живет в ожидании, что этот репрессированный, того и гляди, снова причешет в Ярославль. Я бы на его месте так и сделал.
— Ну, тогда точно фильму хана.
— У меня другой замысел. Смотри, Саня, что происходит у Феллини в «Дороге»? Когда клоун предлагает Джельсомине бросить этого урода и выступать вместе с ним, наметился благополучный конец. Можно было и вовсе сделать так, что они объединяются и дальше выступают втроем. Клоун нарочно подтрунивает над Дзампано, чтобы придать остроты и смеха, а тот якобы в ярости бегает за ним, но все равно выполняет свой трюк. И все, тишь, да гладь, да божья благодать, прямо как у тебя в сценарии. Но фильм не имел бы такого драматического накала. Женская жертвенность — вот чего я хочу. Джельсомина жертвует своим счастьем ради того, чтобы у Дзампано пробудилась душа. А у нас можно еще сильнее сделать: Людмила жертвует счастливым благополучием в семье Дубова ради любви к Суховееву, ради счастливого неблагополучия.
— Это будет сильно, — согласился Ньегес. — Но что нам скажут: «Она уходит от Героя Советского Союза к лишенцу. Это что, такой выбор должна сделать страна?»
— Скажут. И наплевать. Искусство важнее. Да не писай кипятком, компаньеро!
И Ньегес с неохотой сел переделывать концовку. Итак, казалось бы, несчастье уехало в другой город, чтобы там поселиться. Но по ночам Людмила не спит, ворочается и вздыхает. Не спит и Дубов.
— Ты все о нем думаешь?
— Прости. О нем.
— Понятно...
— Понимаешь, у нас есть все — семья, дети, работа, любовь, благополучие. А у него ничего нет. И не будет.
— Отчего же не будет? Найдет себе свое новое счастье.
— Он говорит, что всю жизнь только меня будет любить...
— А ты его? Еще любишь?
— И да, и нет. Я тебя люблю. Прикипела. Всей душой. Но так его жалко!
Она бросается к Дубову, осыпает его лицо поцелуями.
Ранним утром Сережа достает из почтового ящика письмо, смотрит на обратный адрес:
— Мать честная!
На Волжской набережной стоят Сережа, Миша и Людмила, все смотрят на реку, на корабли.
— Почему ты тогда нам не сообщила? — спрашивает старший.
— Долго думала, надо ли вообще.
— Мы должны поехать к нему, — говорит Сергей. — Все вместе. Теперь у нас есть его адрес.
— Поехать — и что? — спрашивает Миша.
Все трое плывут на теплоходе, стоят на палубе, смотрят на проплывающие мимо берега. Приплыли. В комнате, где живет Суховеев, за столом сидят Людмила, Павел, Сережа и Миша. Суховеев мрачно курит, все молчат. Молчание прерывает Миша:
— Вы уж не сердитесь, что мы фамилию отчима взяли.
— А почему ты меня на «вы» называешь? Как-никак, а я твой отец. Скажи: «Ты — мой отец».
— Ты — мой отец.
Сережа сердито вскакивает:
— Вот, что, кривичи-радимичи, вы тут посидите, побеседуйте, а мы с Мишкой пойдем город посмотрим.
Сергей и Миша стоят на мосту, с которого распахиваются волжские просторы. Мимо идет трамвай. Город в фильме не упоминается, но это Нижний Новгород, тогда еще носивший имя великого пролетарского писателя, а мост — Канавинский, через Оку, где она впадает в Волгу.
— Не нравится мне он, — говорит Миша. — Хмурый, зубами скрипит все время. А ты что скажешь?
— Если честно, я бы тоже с Дубовым остался, — тяжело вздохнув, отвечает Сережа.
Тем временем Павел сидит на стуле с отрешенным видом. Людмила встает, подходит к Павлу, прижимает голову сидящего на стуле Павла к своему животу, ерошит ему волосы. Суховеев жадно целует ее в живот.
Обратно печальные Сережа и Миша плывут на теплоходе вдвоем. Дома, в Ярославле, Сережа протягивает Дубову письмо:
— Вот. Просила передать.
Дубов злобно распечатывает конверт, быстро читает, комкает письмо и швыряет его в угол комнаты:
— Он, видите ли, болен. А что же вы тогда при отце родном не остались, раз он болен?
— Да ничего он не болен! — возмущается Миша. — Вполне здоровый человек.
— Только мрачный весь и злобный, — добавляет Сережа. — И вообще...
— Что «вообще»? Что? — злится Дубов.
— Папа... — жалобно произносит Миша.
— Ты — наш отец, — сурово произносит Сережа. — И мы не Суховеевы, мы — Дубовы.
Дубов медленно меняется в лице и крепко прижимает к себе Сережу и Мишу:
— И я никому вас не отдам! Слышите?
— Мы твои кривичи-радимичи! — смеется Миша.
Вбегает Ирочка:
— Вы что тут? Я тоже в обниматия хочу!
Гениальный актер, Меркурьев был и удивительным человеком, каким в лучшем понимании мы представляем себе русского. И это при том, что мать Василия Васильевича — швейцарская немка. Женатый на дочери Мейерхольда, Меркурьев воспитывал восьмерых детей — двух дочерей, сына, троих племянников, оставшихся сиротами, когда у Василия Васильевича репрессировали брата, да еще двух приемышей, отставших от своей семьи во время эвакуации.
В небесах долго парит военный самолет. В кабине самолета задумчивый и печальный Дубов. Снова небесное море воздушного корабля. Касаткин расстарался, наснимал как только мог всяких самолетных красот.
А Павел и Людмила идут по набережной Волги.
— Опять ты молчишь, все время молчишь, — говорит Суховеев.
— Да и ты не особо разговорчив, — пожимает плечами Людмила.
— Ничего, они еще пожалеют, вернутся к нам. Не особо твой Дубов станет с чужими детьми церемониться. Это пока ты при нем была, он их привечал.
— Нет, он хороший. Ты даже не представляешь, какой он хороший человек.
— Может, и ты к своему хорошему вернешься?
— Зачем ты так, Паша?
— Ну раз он хороший человек, а я, может, не очень хороший.
— Ты тоже хороший. Только жизнью сильно ударенный.
Ночью в комнате Суховеева Людмила лежит в кровати одна и плачет. За дверью слышно, как кто-то пришел, со звоном падает таз, доносится голос Павла:
— Ч-ч-черт!
Дверь распахивается, Павел входит пьяный, еле на ногах держится.
— Что случилось, Паша? — вскакивает и бежит к бывшему мужу Людмила.
— А вот что! — он со всей силы влепляет ей пощечину, так, что она падает на кровать. — Жди меня, и я вернусь, понятно?! Жди, когда уж надоест. Что, надоело ждать мужа? Я там чалился, а ты тут к хорошему дяденьке причалила.
Людмила вскакивает, он снова бьет ее по лицу, она опять падает на кровать. Он бьет ее в кровати кулаками. Потом садится на край:
— Прав оказался Опенченко. Бабенки все такие. Ждет, ждет да и ножки раздвинет.
Ночью Людмила бредет одна по берегу Волги. На фоне начинающегося рассвета на пригорке появляется фигура Суховеева.
— Люда! Прости меня.
Людмила покупает билет на теплоход. Неподалеку псевдоинвалид заворачивает ушные раковины внутрь уха так, что они там остаются и создается эффект отрезанных ушей, обманщик становится на костыли и полностью перевоплощается из здорового парня в калеку, становится на пути у Людмилы:
— Подайте инвалиду войны, потехявшему ухы, яхык, хпохобность пехедвигатша.
Людмила бросает ему в кепку копеечку и смущенно спешит на теплоход.
Жулика-инвалида сыграл Юрка Сегень, парень из массовки. Всех удивила его способность вворачивать ушные раковины внутрь. У нормальных людей они сразу выскакивают и распрямляются, а у него оставались внутри. С Юркой Эол подружился на время съемок, тот всегда придумывал что-то смешное, радовался, полагая, что наконец-то для него распахнулся волшебный мир кино. И фразочку «кривичи-радимичи» у Юрки экспроприировали. А эпизод с псевдоветераном придумался для того, чтобы намекнуть: в жизнь Людмилы вошла фальшь.
На даче у Дубова снова жарится шашлык. Опять та же компания, что в начале фильма, — Дубов, Людмила, Сергей, Миша, Антонина Петровна, Ирочка, сестры Щукины. Все вместе поют:
— Мы тебе колхозом дом построим, чтобы было видно по всему: здесь живет семья советского героя, грудью защитившего страну.
— Виктор... — произносит Людмила вопросительно.
— Пойдем поговорим, — хмурится Дубов.
Они молча идут по лесной тропинке. Наконец Дубов произносит: