— Нет.
— Нет?
— Ничего не получится у нас. Ты его любишь. С ним и живи. Возвращайся к нему. Денег дам.
— Я не могу с ним жить.
— Обвыкнется.
Этот сложнейший эпизод Меркурьев сыграл с первого дубля, безукоризненно, жестко и трогательно. Невыразимо жаль становилось бедного Дубова. И сам Василий Васильевич, отыграв сцену, не выдержал и заплакал:
— Господи, до чего жаль мужика!
Людмила плывет на теплоходе, грустно глядя на пробегающие мимо берега.
В комнате Суховеева она стоит с каменным лицом, не в силах ничего произнести. Павел мрачно сидит на стуле. Зло произносит:
— Ну хочешь, ударь меня. Только не молчи, скажи что-нибудь.
— Что сказать, если я приезжаю и застаю тебя...
— И что же? Когда я вернулся, я тоже застал тебя. И не просто с кем-то на раз, а с новым мужем.
— Какая пошлость!
Павел вскакивает, подходит к Людмиле:
— Теперь мы квиты и можем все начинать заново.
— Квиты?
— Ну а что? Может, я нарочно это сделал. Так бы мы жили, тебя мучило бы чувство вины, меня — ревность. А теперь мы одинаково виноваты друг перед другом. Кстати, я не знаю, как ты там с Дубовым сейчас общалась. Может, вспомнили былые радости?
— Пошлость! — Людмила дает ему пощечину, выскакивает из комнаты, хлопает дверью.
Она с отрешенным лицом идет по Канавинскому мосту, останавливается на середине, смотрит вдаль, на храм Александра Невского, лишенный не только куполов, но и шатров. Не каждый и разглядит в нем храм. Людмила медленно перелезает через парапет и изготавливается прыгнуть вниз, чтобы Ока унесла ее тело в Волгу. Что-то все же мешает ей прыгнуть, она смотрит, как прямо под ней из-под моста выплывает кораблик и движется в сторону храма, разворачивается, и Людмила видит название кораблика: «Надежда». Играет музыка «Освобожденной мелодии», только музыка, без пения. С кораблика видят, как Людмила стоит на мосту, держась руками за парапет у нее за спиной, будто хочет взлететь. Голландский угол налево, потом направо, подчеркивая ее шаткое положение между жизнью и смертью. На мосту появляется трамвай. На кораблике по рации сообщают куда-то, что на мосту женщина собралась прыгать в воду, а группе интуристов бойкий гид объясняет: волжские женщины такие бойкие, что любят время от времени с мостов сигать. Интуристы машут Людмиле, фотографируют ее, и она вдруг отрывает одну руку и тихонько машет им.
Картина Репина «Не ждали». Камера наезжает на лицо вернувшегося народовольца, двигается в сторону от него, приближается к окну, за которым идет дождь. Конец фильма.
— В чем идея? — спрашивали на худсовете. — Что есть как бы две страны: страна победителей и страна незаслуженно обиженных. В имени «Людмила» заключено слово «люд», то есть «народ». И этот народ мечется между двумя берегами. Он больше на стороне обиженных, но те и на него тоже обижены. Он возвращается к победителям, но и тем уже не нужен. Готов утопиться, но появляется надежда. Ну что за бред, товарищи!
— А по-моему, не совсем бред, — защищал ленту Пырьев. — Точнее, вовсе не бред, а размышление режиссера над особенностями современного момента.
— А вы заметили, куда в конце движется кораблик с названием «Надежда»? В сторону недоразрушенной церкви! Это что за символ, позвольте спросить? Что вся надежда у Людмилы на Бога — так понимать?
— Да это только вы и разглядели!
— Но там еще хуже! На корабле плывут интуристы, и героиня машет им. Это как понимать? Что у нас одна надежда на Запад? Ну, товарищи, нет слов!
В итоге интуристов политкорректно убрали, оставили только секундный кадр, что кто-то машет с кораблика, и Людмила в ответ машет просто кораблику. Премьеру немного подкупированного фильма назначили снова не в «Ударнике», а в «Художественном». Эол только посмеивался:
— Там идут фильмы ударные, а мои — художественные.
— И все-таки это значит, что тебя еще не признали крупным режиссером, — подкалывала жена, обиженная на то, что муж не взял ее на главную роль, хотя было понятно, что Платошу не с кем оставить, да и Вероника не профессиональная актриса. А главное, ну никак не вписывалась в роль Людмилы, потому что продолжала полнеть, перевалила за сто килограммов.
— Что смотришь? Скажешь, толстая? — И добавляла любимую присказку всех полнеющих жен: — Когда любовь настоящая, любят любую.
А Эол все больше осознавал, что никакой любви уже нет. Да и была ли? Недолго он любил Лиду, недолго Веронику, а значит, это вовсе не любовь, а так, мимолетная страсть, за которой наступает охлаждение. Поначалу не хочется признавать, но рано или поздно смиряешься и честно говоришь себе: не любовь.
Хотя расставаться с Никой он не спешил, да и она обычно бывала с ним ласкова, любила мужа, заботилась, вкусно готовила и матерью оказалась очень хорошей, Платоша при ней как у Христа за пазухой.
Лежа с женой в постели, Эол сердился: такое ощущение, будто изваяние обнимаешь. Но смирялся, не идти же на поиски третьей жены! В шутку пел:
— Широка жена моя родная, много в ней невиданных телес, я другой такой жены не знаю, чтобы был такой хороший вес.
— Убью! — обижалась Вероника. — Вот сяду на диету, только успевай мужиков отгонять.
Чистая правда, в чрезмерной полноте таился залог спокойствия, раньше к Нике любители женской красоты так и липли.
Не умея совладать с растущим весом, жена стала мстить мужу и любые его промахи использовала, чтобы показать: вот и ты не безупречен. И ревновала, конечно.
— Ну как там Ирочка? — имея в виду исполнительницу роли Людмилы.
— Нормально. С ролью справляется вполне.
— А с ролью любовницы режиссера?
— Не говори глупостей, ты же умная женщина.
— А главное, жертвенная. Говорят, ты всех заел со своей идеей жеже.
— Жеже?
— Женской жертвенности.
— Смешно. Жеже. Ты у меня самая остроумная жеже в мире!
И стал ее так звать:
— Жеже моя дорогая!
За полгода до премьеры «Не ждали» мировой кинематограф произвел мощный залп: Люмет выпустил своих «Двенадцать разгневанных мужчин», Феллини — «Ночи Кабирии», Бергман — сразу «Седьмую печать» и «Земляничную поляну», Уайлдер — «Любовь после полудня», Козинцев — «Дон Кихота» с Черкасовым, которого даже испанцы признали лучшим Дон Кихотом, Зархи — «Высоту», Райзман — «Коммуниста», Столбов — «Обыкновенного человека», Рязанов — «Девушку без адреса», Калатозов — «Летят журавли», Ростоцкий — «Дело было в Пенькове».
В октябре Герасимов показал первую серию «Тихого Дона», и все развели руками: конгениально роману! Лучшей экранизации кинематограф еще не знал! В ноябре состоялась премьера второй серии, которая не разочаровала. Сергей Аполлинариевич вновь стал чемпионом советского кино, а может, и мирового!
В декабре прославились однокурсники Эола — Сегель и Кулиджанов вышли с премьерой мастерски выполненного фильма «Дом, в котором я живу». Незримов малость струхнул: способен ли его «Не ждали» составить конкуренцию всему, что вышло накануне? Вероника взахлеб расхваливала все, что предшествовало премьере картины мужа, Эол уже не на шутку злился на нее, будто своими восхвалениями других она предрекала его провал.
И Незримова действительно затерли! А самую болезненную подножку сделал дорогой, ненаглядный мастер — премьера третьей серии «Тихого Дона» в «Ударнике» началась во вторник, 30 апреля 1958 года, одновременно с премьерой «Не ждали» в «Художественном»! Нарочно ли он договорился, или так случайно получилось? Если случайно, то Незримов — отпетый неудачник; если нарочно, то Герасимов высоко оценил новый фильм своего ученика и так решил его подмять. Огромные толпы «нет ли лишнего билетика?» роились около Дома на набережной, вдоль Москвы-реки, по Большому Каменному мосту, чуть ли не до самого Кремля-батюшки, девушки плаксиво канючили, юноши готовы были выложить любые суммы. Эти толпы едва не доходили до Арбатской площади, на которой лишнего билетика почти не спрашивали, еще хорошо, что вообще раскупили кассу.
Незримов предчувствовал беду. Верная жена сидела рядом и на сей раз не дерзала подкалывать мужа, старалась, наоборот, успокоить:
— Да не волнуйся ты так! Смотри, с середины фильма уже никто не калякает, сидят тихо, как мышки.
И действительно, если поначалу многие зрители перешептывались, а некоторые и вовсе громко переговаривались, то с момента появления Суховеева в зале стала побеждать тишина. На премьере «Разрывной пули» Эол так не волновался, уверенный в успехе. Сейчас он откровенно потел. И дождался своего звездного часа. Когда под «Освобожденную мелодию» высветилась надпись «Конец фильма», в зале секунд двадцать еще властвовало молчание, а затем — взрыв рукоплесканий! Пьяный от счастья режиссер стоял на сцене в окружении съемочной группы, и ему несли и несли цветы, благодарили за такое кино, взволновавшее душу, за то, что заставил сопереживать героям, за новый вклад в киноискусство. В пене чувств Эол Федорович попросил подняться на сцену и Веронику, назвал ее своей цветущей музой, отчего она еще пышнее расцвела.
И лишь один выпад оставил на светлом фоне черную кляксу — лет шестидесяти гражданин выскочил на сцену и громко заговорил:
— Я не понимаю всеобщих неосмотрительных восторгов! Ведь фильм-то — антисоветский! Да ладно вам мне тут! Сами идите знаете куда! Но-но, я вам дам со сцены! Имею право высказать. Про это кино следует писать куда следует. И напишем. А что вы думаете? Напишем.
В остальном триумф того дня наполнил сердце счастьем. А потом пошло огорчение. В «Не ждали» Эол не случайно выделил башню Дона, которую наши бойцы берут штурмом. Он имел в виду, что своим фильмом штурмует герасимовский «Тихий Дон». Однако эта башня оказалась неприступной: всюду только и писали о премьере третьей серии в «Ударнике» и почти ничего — о премьере в «Художественном». Ленту Незримова хвалили, немного критиковали, признавали заметной работой молодого режиссера, но скромненько, на вторых и третьих полосах. Герасимовский слон величественно растоптал яркого незримовского зверька.