Марта Валерьевна досмотрела фильм до конца и на сей раз не заплакала, и даже не всплакнула, а молча встала, задумчиво прошла по спальне мужа. Шоколад долго смотрел на хозяина, сидя на стуле, потом не выдержал своей траурной позы и превратился в черную норковую шубку, свернутую и готовую к упаковке. Марта Валерьевна погладила его, он муркнул и продолжил свой сон.
— Да, Шоколад, ничего не скажешь, он великий режиссер.
Она подошла к мужу и устыдилась, что он до сих пор лежит в старых любимых домашних штанах, в пиджачке пижамного типа, расстегнутом на груди.
Часы показывали половину первого, а значит, 12 июня 2018 года, день их золотой свадьбы, начался. Она вытащила из шкафа свежее нижнее белье, сняла с плечиков белоснежную сорочку «Аминарини», купленную в Милане за двести евро, темно-синий костюм, сшитый по технологии биспоук на лондонской Сэвил Роу, в ателье Андерсона и Шепарда, по индивидуальным лекалам, за две тысячи евро, носки из мерсеризированного хлопка, вишневого цвета галстук от «Армани» и черные туфли с элегантным узором от «Фаби». Весь этот шик покупался целенаправленно к сегодняшнему дню.
— Пора привести себя в порядок, мой дорогой, — сказала Марта Валерьевна. — Первые гости могут нагрянуть в самую рань.
Она осторожно раздела мужа, протерла его любимыми ароматными влажными салфетками с запахом сирени, спрыснула одеколоном «Эгоист». Тело показалось ей безжизненным, но не мертвым. Прохладным, но не ледяным. Признать, что она имеет дело с трупом, Марта Валерьевна никак не соглашалась.
— Какой же мы покойник? Мы сейчас облачимся и вообще станем о-го-го.
Отдыхающий снарядик, так и не сделавший ей ни одного ребенка, вежливо спрятался в армейские трусы. Иных подштанников потомок богов не признавал: мягкие, просторные, качественные, с биркой «МО СССР». Ногти на ногах стричь не надо, обладатель десяти изящных пальцев постоянно за ними ухаживал. Носки налезли без малейшего сопротивления. Теперь брюки. Ветерок никогда не отличался тучностью, ему не приходилось следить за своими надежными восемьюдесятью килограммами при росте метр семьдесят, а в последние годы он только и делал, что худел, сейчас весил не больше семидесяти, и одевать господина Незримова не составляло труда даже без его участия. Усадив потомка богов в кресло, она надела сорочку, тщательно всунула ее полы в брюки, застегнула ширинку, повязала галстук, надела пиджак. Голова отваливалась назад, к спинке кресла, отчего при закрытых глазах получалось надменное выражение лица. Левая бровь с гагаринским шрамом слегка приподнята. того и гляди, послышится: «Знаете ли, не надо мне всего вот этого!» Далее она старательно расчесала волосы и усы.
— Ну вот, порядок.
Человек как бы приготовился к выходу на сцену, присел в кресло, руки положил на подлокотники, голову откинул к спинке, закрыл глаза и сосредотачивается.
Марте Валерьевне вспомнилось, что в викторианской Англии фотографы делали снимки семьи с умершим, сажали его, тело придерживалось каркасом, и в окружении домочадцев покойник выглядел одним из живых, а не ушедшим от них в мир иной. Гадость какая!
Она порылась в интернете по поводу трупного окоченения. Да, есть такое, на латыни «ригор мортис». Наступает у всех по-разному — от тридцати минут до шести часов после смерти. С того момента, как Эол Федорович вскрикнул, схватился за сердце и упал в свою кровать, прошло пять часов. Не сказать, что он за это время стал эластичным, но и сильного окоченения нет, ведь ей удалось без изнурительного труда одеть его и усадить в кресло. Стало быть... И в ее голове выскочило название знаменитого венского кафе:
— Да пошли вы в «Захер» со своим ригор мортис!
Глава четвертая
Бородинский хлеб
Муж одет, готов к золотой свадьбе. Не пора ли и жене переодеться, не останется же она в своем бирюзовом шелковом домашнем халате, хоть он и почти «Дримфлор», почти от Фишбахера. Иди-ка сюда, давно заготовленное чудо, выполненное сыном Лундберга, коему завещал его великий отец делать большие скидки семье Незримовых и шить для них лучше, чем для кого бы то ни было. Строгая белизна, расшитая лаконичными золотыми узорами, ничего лишнего, все весьма достойно подчеркивает аристократизм немолодой женщины. На ноги — босоножки, точь-в-точь как «Вечный бриллиант» Кристофера Шеллиса, но, разумеется, не за двести тысяч баксов, гораздо скромнее по цене, хотя с виду не отличишь. А на голову — золотая диадема в виде каннской пальмовой ветви, только в сто раз изящнее. Ну вот, теперь можно вместе с великолепно одетым мужем смотреть его шедевры, иначе как еще его можно вернуть к жизни? Только с помощью кино!
В Каннах второй фильм Незримова не ждали, туда полетели калатозовские «журавли» и сорвали «Золотую ветвь». В Западный Берлин за «медведем» по-прежнему советские фильмы не ездили, равно как и в Сан-Себастьян, где царил фашистский режим Франко. В Карловых Варах громко торжествовал «Тихий Дон». В Венецию ни один фильм советского производства не взяли. Надежды потомка богов на прорыв и в этом году рухнули. Фильм хвалили, он хорошо шел в прокате, но не более того.
Лишь в доме на Большом Каретном, где Эол пока по-прежнему появлялся один, прогремела его слава. Даже привередливый пижон признался:
— Знаешь, а я не везде плевался, когда смотрел. Есть и неплохие места. Кривичи-радимичи мне очень понравились, и они везде к месту. Откуда ты их взял? Из школьной программы по истории?
— Один парень из эпизодов так выражался.
— А вот когда она топиться решила, да еще и корабль «Надежда», это — фу! Дурной тон. Но в целом — поздравляю. Жаль только, что тебя с твоим фильмом пока что нигде — не ждали.
От души поздравлял Шукшин:
— Честное слово, позавидовал. Сам бы хотел такое кино снять.
— А все по сто раз ходят на «Мистера Икса», — кривился от досады Незримов. Единственный фильм театрального режиссера Хмельницкого, по оперетте Кальмана «Принцесса цирка», вышел буквально через три дня после премьеры «Не ждали», и народ на него валом валил, в магазинах грампластинок требовали арию Мистера Икса в великолепном исполнении Георга Отса, всюду твердили идиотское «И вот этот поросеночек рос-рос, рос-рос, и выросла такая большая... Что большая?!» Очереди на «Не ждали» выглядели жалкими ручейками по сравнению с мощными людскими реками на эту оперятину.
Еще через десять дней — премьера пырьевского «Идиота», и все словно сговорились: ах, какая сильная игра актеров, ах, какое впечатляющее воплощение романа Достоевского. а Эол остолбенел, посмотрев:
— Да вы что! Не видите, как все дешево снято, как все переигрывают, и Яковлев, и Борисова, а Рогожин вообще какой-то бурбон-монстр получился.
Он понимал, что может поставить крест на своей карьере, крича это в компании на Большом Каретном, но верил, что здесь собираются люди надежные, языками чесать не станут где ни попадя, да и Тарковский поддерживал:
— Полностью согласен, чистейшая халтура.
В том же году высыпались на экраны «Дорогой мой человек» Хейфица, «Капитанская дочка» Капленовского, «Восемнадцатый год» Рошаля, все запели «Комсомольцы-добровольцы» из фильма Егорова по поэме Долматовского. Но если кому Эол и завидовал по-настоящему, так это Хуциеву, у которого после «Заречной улицы» вышел настоящий шедевр «Два Федора». Не хуже, а может, даже и лучше, чем «Не ждали», и это клевало в самую душу. Злило, что операторскую работу выполнил личный враг Эола Петька Тодоровский.
В «Двух Федорах» впервые раскрылся трагически-иронический талант Шукшина.
— Снимешься у меня в следующем фильме? — спросил Незримов.
— Запросто! — засмеялся друг Вася, но вскоре стал сниматься у Егорова в «Простой истории» с Мордюковой и Ульяновым, потому что потомку богов больше ничего не давали снимать. Через несколько лет он узнает, что до Ивана Грозного дошли его нелестные отзывы на «Идиота», и тот гневно воскликнул: «А я этого обмоченного щенка защищал!» Кто-то писал доносы, будто молодой режиссер намерен впредь снимать только ярую антисоветчину.
Больше всего его бесило, когда «Не ждали» сравнивали с ленфильмовской картиной Венгерова «Город зажигает огни», типа там тоже муж вернулся с фронта, а жена завела другого, только без такого надрыва, как у Незримова, все проще и более жизненно.
— Да вы что, не видите, что там все рассыпается, режиссер совершенно беспомощный!
Итоги уходящего года оказались неутешительными: после успешной премьеры Незримова затерли, задвинули на задний план, да еще, сам того не ведая, он оказался в опале у сильных киномира сего. У него рождались искры новых замыслов, но никто ими не зажигался. Он твердил о том, что мечтает снять масштабное полотно о войне 1812 года к полуторавековому юбилею, а ему холодно отвечали:
— До этого еще о-го-го сколько времени.
— Четыре года! — кипятился он. — Кино дело долгое, пока раскачаемся, поздно будет.
Но его не слышали.
Единственным утешением оказалось участие в съемках «Судьбы человека». Герасимов порекомендовал своему студенту первого набора Бондарчуку студента второй мастерской Незримова в качестве ассистента, и за неимением пока ничего другого Эол пошел вторым помрежем без указания в титрах. Работы немного: поиски натуры, фактуры, копание в фото- и киноархивах времен Великой Отечественной. Но интересно было посмотреть, как работает сильный актер, решивший вдруг стать режиссером, чем, кстати, возмутил все того же Пырьева.
Рассказ «Судьба человека» вышел в новогодних номерах «Правды» 31 декабря 1956-го и 1 января 1957 года. Все всколыхнулось! Еще недавно советские военнопленные в основном считались в лучшем случае подозрительными личностями, в худшем — предателями Родины и врагами народа. И вдруг — судьба такого человека, Андрея Соколова, вошла в судьбу всех советских людей, стала для них родной. А актера Бондарчука вдохновила снять свой первый фильм в режиссерском качестве.
— У нас что, нехватка хороших режиссеров? — гремел Иван Грозный. — Нашелся выскочка! Ничего у тебя, Сереженька, не получится. Упадешь в лужу, я тебя оттуда вытаскивать не буду.