— Хотя бы не толкайте в нее, — сердито ответил настырный хохол, хлопнул дверью и дальше попёр танком, сумел объехать мощную противотанковую мину системы Пырьева, да как лихо — поехал со Скобцевой в станицу Вёшенскую, вошел в образ пленного солдата Соколова и в таком виде явился к самому Шолохову. Тот был в восхищении:
— Сам Соколов пришел ко мне!
Получив в качестве главного союзника Шолохова, Бондарчук уже мог никого не бояться. А тут и еще подфартило: на «Мосфильме» свергли Ивана Грозного, заменив его на Святого Владимира: вместо обласканного Сталиным Пырьева назначили более либерального Сурина, и на худсовете Владимир Николаевич утвердил выдвинутый Бондарчуком сценарий Лукина и Шахмагонова.
Незримов работал в бондарчуковской команде с лета, вместе со всеми мотался по тамбовским, воронежским, донским и ростовским землям, тоже общался с Шолоховым, а еще больше — с Бондарчуком, кое-что даже подсказал Сергею Федоровичу, как-то сроднился с ним. Когда вышли хуциевские «Два Федора», Бондарчук как-то сказал Незримову:
— А мы с тобой — два Фёдыча.
Пригодился и опыт кёнигсбергских съемок: Эол подсказал идею снимать эпизод с похоронами сына Соколова на фоне развалин Королевского замка.
Не мог он остаться равнодушным и к Скобцевой, но, видя, какой у них монолитный брак, даже не смел особенно взглянуть на Ирину прекрасную. И искренне горевал, что его жена могла быть столь же изысканной, если б не полнота.
Вероника и не собиралась худеть, пихала в себя все подряд, ворковала над Платошей, коему исполнилось три года, он вовсю смешно лопотал и с удовольствием ходил в детский сад, где неизменно выступал примирителем, когда другие мальчики дрались. Карьерному росту Вероники Незримовой, в девичестве Новак, избыточная полнота не мешала, исполнительную и сведущую медсестру из обычной больницы перевели в институт Склифосовского.
— Может, там найдешь себе худенькую жеже, — напутствовала Вероника мужа, когда тот отправлялся из Москвы на съемки.
С некоторых пор он так и звал ее: Жеже. Разлюбив, все равно старался оставаться нежным:
— Ну что ты! Я люблю тебя, моя самая лучшая в мире Жеже. Нет, нет, Жеже означает не женская жертвенность, а жена желанная.
Съемки «Судьбы человека» закончились, и 12 апреля 1959 года в «Ударнике» состоялась премьера. Эола даже на сцену не пригласили. Он сидел в зрительном зале и страдал. Да и как не страдать! Первый фильм Бондарчука, и такой бешеный успех. А главное, фильм сильнейший, обзавидуешься. И когда в кабине грузовика Павлик Борискин в роли беспризорного мальчика Ванюшки бросается на шею Бондарчука в роли Соколова и кричит: «Папка! Я знал, что ты меня найдешь, все равно найдешь!» — невозможно сдержать слезы. Сидящая рядом Вероника так и ревела. А он, Эол, выпустил уже два фильма, и на них если кто и всплакнул, то не такими потоками. И никаких призов, фестивалей, бешеной славы.
После фильма они брели по вечерней Москве мимо Кремля, и он спросил:
— Хочешь сказать, мои фильмы хуже?
— Не то чтобы хуже... — замялась Вероника. — Но в них нет чего-то, что есть у него. Даже не могу объяснить.
Вот тебе и Жеже! Не поддерже. Зная, как мужу худо, как он мается, не имея собственного проекта.
Верный испанец, видя, что его друг в опале, писал сценарии для других, но и идеи потомка богов хватал на лету, осваивал, делал наброски новых сценариев. Очередной год начался с Кубинской революции, и Эол носился с замыслом фильма об этих событиях, но, хотя Иван Грозный уже слетел с трона, Незримова никто не хотел слушать. К этому времени какой-то недоброжелатель припечатал его прозвищем, которое почему-то все охотно подхватили. Ветродуем называется механизм для имитации ветра во время съемок, и до смерти обидно, когда тебя называют устройством, да еще и предназначенным для имитации: «Опять Ветродуй прибегал с новыми идеями. Как всегда, завиральными», «Что-то Ветродуй снял два фильмешника. вроде и неплохие, а канули в лету», «Ветродуй-то мечтает, что его “Не ждали” все-таки возьмут в Канны»...
Петьки Тодоровского козни, догадывался Эол.
В Канны поехал родной однокурсничек Лёвка Кулиджанов. Когда-то он соль и спички требовал бесплатно, пьяный пытался залезть к «Рабочему и колхознице», а тут, поди ж ты, каннский номинант! И фильмец опять неплохой снял, только уже один, без Яшки Сегеля. Эолу оставалось лишь ёрничать:
— Что-то у тебя предыдущий — «Дом, в котором я живу», теперь — «Отчий дом»? Ты, Лёвка, какой-то домашний режиссер получаешься. Домработник.
Так их теперь и звали с того года — Ветродуй и Домработник. Только Ветродуй дома сидел, а Домработник в Канны полетел. Хоть и не получил ничегошеньки, а все равно престиж. «Пальмовую ветвь» сорвал «Черный Орфей» Марселя Камю.
— А я бы и не хотел, чтобы меня взяли в Канны и там прокатили, — небрежно сказал Эол милой Жеже, хотя и сам не знал, хотел бы или нет. Все-таки побывать с фильмом в Каннах...
Зато летом в Москве по инициативе Фурцевой, вскоре ставшей министром культуры, готовился первый советский международный кинофестиваль, и председателем жюри назначили Герасимова. Неужели Папа забудет про своего ученика? Но что это? В конкурсную программу Аполлинариевич включил только одну отечественную ленту! «Судьбу человека». И Бондарчук получил главный приз. А Эол там даже в титрах не обозначен, снова сидел в зале «Ударника» и страдал, когда съемочную группу с триумфом осыпали на сцене букетами цветов, забыв про него. Даже Скобцева там светилась, хотя она никак не участвовала, только женой режиссера.
Кораблик с надписью «Надежда» выплыл ненадолго, когда Бондарчука ввели в жюри Венеции, но второй Фёдрыч предпочел повезти на север Италии фильм Розанцева «В твоих руках жизнь», сильную картину о саперах, разминирующих только что восстановленный город, с накалом в кульминации и со счастливым концом. «Золотого льва» получили итальянцы Моничелли и Росселини, «Серебряного» — Бергман.
Все валилось из рук, ничего не шло. Когда «Луна-2» впервые в истории приземлилась на Луне-1, загорелось снимать о космосе. Не пошло. Когда Хрущев первый в истории руководитель страны поехал с визитом в Америку, зашевелилось что-то о том, как русский спасет американца или наоборот. Тоже прокатили. Выходили в свет экрана карасевские «Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Баллада о солдате» Чухрая, «Дама с собачкой» Хейфица, какие-то там «Неподдающиеся», «Сверстницы», «Шинель», «Жажда», «Жестокость», «Люди на мосту», «Неотправленное письмо», «Исправленному верить», «Хмурое утро», «Жеребенок», «Все начинается с дороги», «Василий Суриков», «Фома Гордеев»... успевай только оглядываться, киножизнь бурлила и клокотала, Алка и Колька наконец-то снялись вместе в слабом фильмешнике «Млечный путь» у Исаака Шмарука, и только Эол Незримов задыхался на мели, ловя ртом воздух и мечтая о просторных глубинах кино.
Он снова вернулся к теме 1812 года, долбил всех, что уже три года остается до юбилея, но его не слушали. Ветродуй, что с него взять! Однажды, покупая в булочной хлеб, он вдруг замер: а почему бородинский? При чем тут Бородино? Вот вам и название: «Бородинский хлеб». Записался в Ленинку, стал копаться в книгах и справочниках, узнал, что рецептура создана Московским трестом хлебопечения, не поленился, поехал туда, в подмосковную Рославку. Директор ответил:
— Я только знаю, что семена кориандра... Вот, видите, они всюду втыкаются в бородинский хлеб, как картечь. Типа символ. Вроде бы такой хлеб стали выпекать на Бородинском поле в память о погибших.
Еще лучше! «Хлеб бородинский, поминальный». Отличное название для картины. И чертиком выскочила вторая строчка для ёрнического двустишия: «Вот лишь бы фильм не стал провальный!» И подумалось, что недруги по-другому придумают: «А фильм-то все равно провальный!»
— Час ночи, — произнесла Марта Валерьевна и подумала о том, что вообще-то жутко коротать ночь в обществе покойника. Но тотчас одернула себя: — Дура! Он жив. Просто собирается с силами. Сосредотачивается. Правильно, Шоколад?
Кот во сне муркнул, потянулся и продолжал дрыхнуть. Хозяйка посмотрела на афиши. «Не ждали» оформлено ожидаемо: картина Репина, только вместо каторжанина Суховеев, навстречу ему протягивает руки Людмила, а на заднем плане, у открытой двери, Дубов. Следующая афиша — «Бородинский хлеб», остроумное художественное решение: буханка бородинского хлеба, в ней вырезаны окна и двери, и из них вырывается огонь пожара.
— Ну что ж, продолжим. — И Марта Валерьевна включила следующий фильм Эола Незримова. На сей раз не на «кодаке», а на скверной «шостке» — пленке украинского Шосткинского химкомбината. Хорошо хоть, что цветной, публика уже избаловалась, и когда начинался фильм, в зале разочарованно гудело:
— У-у-у, не цветное!
Эол с детства бредил обмундированием 1812 года и доказывал, что лучше вообще не делать кино про ту войну, чем черно-белое.
— Даже Луков свои «Две жизни» на черно-белую снимает, эпохальный фильм про революцию, — говорили ему.
— Ну и что? Там и не надо, форма у всех невзрачного цвета, — добивался он своего и добился.
На «шостку» необходимо было как можно больше снимать на натуре, да при солнечной погоде, тогда еще ничего. И жди брака. Наснимаешь, отправишь на проявку, а тебе в ответ: брак. Приходится заново все переснимать. Так у режиссеров наживались сердечные болезни.
В булочной очередь, один из покупателей подходит к прилавку, радуется:
— О, бородинский привезли! Здорово!
Этого покупателя Эол сыграл сам. Его радостное лицо меняет картина голубого неба, по которому плывут пышные белоснежные облака.
Солнце заливает зеленые поля, в природе все щебечет и радуется жизни, но камера уводит нас от этой ликующей радости в окно дворянской усадьбы, где в просторной и светлой комнате стоит грустная незримовская однокурсница и подруга его первой жены.
Поначалу на роль Маргариты Тучковой он хотел взять старую знакомую — тонкую и изящную акробатку, но отправился в цирк на Цветном бульваре и узнал страшную новость: в прошлом году Жанночка Степнякова стала готовить номер под куполом цирка, сорвалась и покалечилась настолько, что через несколько месяцев скончалась в больнице, не спасли врачи.