Этот Эол наверняка был уверен, что она ахнет и упадет без сознания.
— Алло! Вы слышите меня? Почему молчите?
— Вопреки вашим ожиданиям, я не упала в обморок.
— Я и не хотел никаких обмороков. Так что, мы можем с вами встретиться?
— Не вижу в этом ничего предосудительного.
— Мне нравятся ваши ответы. Давайте завтра же.
— Лучше в воскресенье, если вы не против. Все дни у меня учеба, сессия, знаете ли, а по вечерам радио.
— В воскресенье так в воскресенье. Часиков в пять устроит вас?
— Устроит.
— В Доме кинематографистов. Знаете, где это?
— Разумеется, — не заморачиваясь, соврала она. Иной раз, чтобы не показаться дурой, стоит соврать.
Похожая на Раневскую врачиха нахмурилась и спросила строго, будто на суде:
— Как вы себе это представляете?
— Очень просто.
— Это очень непросто. Был вызов, мы приехали. Кстати, довольно быстро, учитывая вашу отдаленность.
— Да, через пятнадцать минут. Которых ему хватило, чтобы сбежать от меня.
— Судя по всему, милая, он скончался через минуту после вашего звонка. Остановка сердца произошла м-м... примерно в девятнадцать тридцать. Мы приехали в девятнадцать сорок три, то есть прошло тринадцать минут. После остановки сердца спасти больного, так сказать, можно максимум в течение шести минут. Далее наступают необратимые процессы. Поэтому я и не вняла вашим призывам: «Шарахните этой штукой!» Да и вообще, этой штукой, которая, кстати, называется дефибриллятор, устранить остановку сердца невозможно. Это только у вас в кино бывает: «Мы его теряем! Разряд! Еще разряд!» Дефибриллятор, должна вам сказать, применяют, когда сердце еще не остановилось и происходят фибрилляции желудочков. Которые и приводят к остановке.
— А что же делают при остановке сердца?
— Спустя шесть минут уже, увы, ничего. Смиритесь, голубушка моя.
— Нет! — решительно отказалась смириться Марта Валерьевна. — Он еще не умер. И если он умрет, то умрет не сейчас. И факт смерти констатируете не вы с Татьяной, а наш постоянный личный врач.
— А нам что прикажете констатировать?
— Сердечный приступ, который вы легко устранили.
— Вот так да! — произнесла сонная рыба Татьяна.
— Именно так.
Марта Валерьевна подошла к шкатулке, стоящей на камине рядом с фотографией, на которой Эол Федорович дарит ей Париж, достала оттуда румяную пачку, отсчитала восемь изображений моста через Амур в Хабаровске и положила перед врачихой, отсчитала еще шесть и протянула медсестре.
— Надеюсь, этого будет достаточно?
Регина Леонардовна тяжело вздохнула, и хозяйка дачи собралась услышать от нее что-то типа: «Милая, вы с ума сошли! Взяток мы не берем. Хотя заработки у нас, сами понимаете, не ахти», — но врачиха подвигала губами, словно убегая от поцелуя, и произнесла деловито:
— Десяточку добавьте, и по рукам.
— А мне пятерочку, — выпалила рыба и покраснела.
— Ноу проблем, — усмехнулась Марта Валерьевна и подарила медсестре еще один мост, а врачихе два.
Прежде чем наступило то заветное воскресенье их знакомства, Эол Федорович Незримов успел прожить довольно долгую и насыщенную яркими событиями жизнь.
Когда перед Новым, 1945 годом наша армия стремительно шла добивать фрицев в их логове, ему исполнилось четырнадцать, и он молился: хоть бы война шла еще четыре года, а то я так и не успею на нее попасть. Но война не послушалась.
На вступительных экзаменах в горьковское художественное училище его спросили:
— Эол — это в честь бога ветра?
— Нет, это аббревиатура, — соврал он, зная, что в комиссии сплошь заядлые коммунисты. — Эол означает «энергия, освобожденная Лениным».
— Вот как? Интересно, — важно произнес председатель комиссии известнейший нижегородский художник Харитонов и стал внимательнее и медленнее листать представленные восемнадцатилетним юношей картинки.
С детства Незримов бредил кинематографом и, мечтая снимать кино, делал рисунки, составляющие как бы фильм. Внизу каждого вписывал слова героев или какие-то ремарки типа «Дождь лил как из ведра», «Поднялся неистовый ветер» или «Березин так и ахнул от ужаса!».
Полистав, Харитонов переглянулся с коллегами, хмыкнул и вместо того, чтобы поставить точку в виде «Ну что же, вы приняты», припечатал:
— Эол Федорович, вы всерьез считаете, что можете стать художником?
Минуту он не мог ничего ответить. Наконец выдавил из себя:
— Да, считаю.
Харитонов вновь с огромной иронией переглянулся с другими членами комиссии.
— Видали? — Еще больше приосанился и добил: — Напрасно. Вам, голубчик, с вашими комиксами не к нам надо поступать, а в Москву, в институт кинематографии. Что скажете?
«А по морде не желаете ли?» — так и подмывало ответить, но Эол сдержался, сосредоточился, собираясь произнести что-то типа: «Нет, я мечтаю у вас учиться, здесь, в родном Горьком», — но обида перехлестнула его, и он металлическим голосом ответил:
— Да сколько угодно!
— Что значит «сколько угодно»?
— А то и значит. Поеду и поступлю. Вам назло. Дайте мне сюда мои рисунки!
Он схватил свою стопку, выпрямился перед комиссией:
— Вы еще обо мне услышите. Еще пожалеете!
Решительно зашагал к выходу.
— Видали молодца? — усмехнулся Харитонов. — А что, мне такие нравятся. Энергия, освобожденная Лениным! Вернитесь, еще поговорим!
Уже в дверях Эол оскорбленно оглянулся:
— Не о чем мне с вами разговаривать. Не хочу я, чтобы так все начиналось. Ауфидерзейн!
И поехал в Москву...
— Люблю людей с необычными именами, — мурлыкал Герасимов, рассматривая незримовские комиксы. — Эол — в честь бога ветра?
— В честь, — кивнул Незримов, с радостью видя, что он и рисунки нравятся выдающемуся кинорежиссеру. И его прославленной жене, сидящей рядом.
— Стало быть, потомок богов? Чей там он сын был? Зевса?
— Посейдона, — поправила мужа Макарова.
— Бога морей. Стало быть, Эол Посейдонович, — с ласковой усмешкой проговорил Герасимов, продолжая листать рисунки.
— Это он, а я — Федорович, — не захотел быть Посейдоновичем абитуриент ВГИКа.
— Ух ты, — остановился Герасимов на очередном рисунке. — Это что же, кукла взорвалась?
— Взорвалась.
— Девушка погибла?
— К сожалению.
— Такое бывало там?
— Бывало.
— А откуда такие познания в той войне?
— Брат отца на Карельском перешейке сражался. Младший. Много рассказывал. Когда финны отступали, оставляли красивые игрушки, заминированные. Многие по неосторожности погибали. Особенно девушки.
— Это сюжет, — сказала Макарова. — Ну что, Сергей Аполлинариевич, возьмем волгаря? По-моему, симпатичный паренек.
— Симпатичный паренек это не профессия, — строго ответил Герасимов. — А вот талант, мне кажется, у него есть. А скажите, Эол Федорович, знаете ли вы такое стихотворение: «Мне жалко той судьбы далекой, как будто мертвый, одинокий, как будто это я лежу. Примерзший, маленький, убитый на той войне незнаменитой, забытый, маленький лежу»?
— Сергей Аполлинариевич, не мучайте ребенка!
— Отчего же, я знаю этот стих. Его Твардовский сочинил, — в самое яблочко выстрелил Незримов, понимая, что теперь уж его точно возьмут эти прославленные на всю страну, на весь мир люди. Примут на свой второй набор.
— Ай какой молодец! — восторженно воскликнул Герасимов. — Ну что же, надеюсь, Незримов станет зримым.
— Берете?
— Да берем, берем. А родители у вас кто?
— Отец начальник цеха на Новом Сормове. В войну пушки в немереном количестве производил. Федор Гаврилович. Мама, Варвара Даниловна, урожденная Калашникова, преподаватель на истфаке в Горьковском университете.
— Вот, должно быть, откуда Эол? — догадалась Макарова.
— Да, она всю жизнь Древней Грецией бредит, — кивнул абитуриент. — И сестры у меня — одна Елена, другая Эллада.
— Здорово! — засмеялся Герасимов. — А знаете, Эол Федорович, я хорошо знаком с Александром Трифоновичем. И вас обязательно с ним познакомлю. Он ведь тоже был «на той войне незнаменитой». Военкором. Не случайно и стихи такие пронзительные написал. Да, затмила Великая Отечественная ту, Финскую войну, ничего не скажешь. Хорошо бы воскресить память о доблести наших парней на той войне. Как вы полагаете?
— Согласен.
— Ну и прекрасно, считайте, это ваше первое задание — готовить короткометражку о Финской войне. Курсе на третьем снимете. Берем волгаря, Тамара Федоровна?
— Так ведь взяли уже! — засмеялась Макарова своим чудесным мудрым смехом.
— Ступайте, Эол Федорович, оформляйтесь в общагу. — И Герасимов от души пожал крепкую руку Незримова. Как жаль, что это мгновение не видел Харитонов!
На крыльях ветра Эол вылетел из аудитории, где шло собеседование.
— Ну что? — бросились к нему.
— Приняли!
— Молодец, Ёл!
Как в школе, так и здесь его сразу конечно же стали звать не Эолом, а Ёлом, Ёлкиным, а то и Ёлкин-Палкиным. Спасибо, мамаша, удружила с имечком!
И понеслись счастливейшие годы учебы в Третьем Сельскохозяйственном проезде, дом 3; упоительные общежитские годы в Третьем проезде Алексеевского студгородка; волшебные поездки в Белые Столбы на просмотр иностранных лент в «Госфильмофонде», абы как такое не увидишь; каждую неделю встречи со знаменитыми артистами и режиссерами, от которых всякий раз дух захватывало, будто вошел в адски раскочегаренную баню и вдохнул обжигающего пара, а потом постепенно попривыкнешь, и уже кажется, подумаешь, какой жар, вполне терпимо.
Герасимов и Макарова обожали своих студентов. Не имея детей, возились с ними, как будто с собственными детьми, и студенты говорили о них: «Мама сказала», «Папа был недоволен», «Мама похвалила», «Папа хохотал как сумасшедший, ржал на весь институт».
В том же году на экраны вышла герасимовская «Молодая гвардия» с Макаровой в роли матери Олега Кошевого, и дух молодогвардейцев вселился в студентов второго набора Сергея Аполлинариевича и Тамары Федоровны. В сердцах постоянно звучала замечательная музыка Шостаковича. И каждому хотелось когда-нибудь выкрикнуть в морды врагов: «Страшны не вы, страшно то, что вас породило!»