— Люди, говорящие на этом наречии, убили вашего мужа, а вы, как многие наши аристократки, не владеете родной речью! Стыдитесь!
И лишь когда она явилась к нему в другой раз и заговорила по-русски, владыка благословил начинание Маргариты.
Незримов очень хотел показать эти две сцены, но понимал, что никто их не пропустит. В итоге вынужден был изменить сценарий, и в нем Маргарита сама приходит к мысли, высказанной Филаретом, и когда к ней кто-то обращается по-французски, гордо поворачивает голову и заявляет по-русски:
— Люди, говорящие на этом языке, убили моего мужа. Отныне я изъясняюсь исключительно родной речью.
Крупным планом портрет Александра Тучкова, по которому движется кисть художника. В Пажеском корпусе художник Доу рисует с пятнадцатилетнего Николая Тучкова портрет его отца, накладывает последние мазки. Николая играет бесконечно обаятельный двадцатилетний Сергей Никоненко. Звучит голос Маргариты:
— Рос Николенька, росла вдовья обитель... В пятнадцать лет Николушка был удивительно похож на своего отца, и когда английский художник Джордж Доу по заказу императора писал галерею портретов героев двенадцатого года, наш сынок ему позировал.
Крупным планом на портрете — медаль за 1812 год. Кисть художника кладет на нее последние штрихи.
— По моей просьбе художник украсил грудь генерала медалью за двенадцатый год, которая вручалась только в тринадцатом. Но разве Александр не заслужил сию награду своей геройской смертью во имя Родины?
Зима, всё в снегу, Маргарита склонилась над символической могилой генерала Тучкова с белым мраморным крестом. Голос Маргариты:
— Я устроила символическую могилу мужа... Недолгим было мое супружеское счастье. Недолгим оказалось и материнское.
Подбегает Николай:
— Матушка!
— Сынок! Сынок приехал!
Они обнимаются, целуются.
— На каникулы отпустили? Счастье-то какое!
— Мама, я теперь совсем не такой. Я теперь знаешь какой? Я теперь не то что раньше. Вот смотри! — Он вытаскивает из ножен саблю, подбрасывает носовой платок и лихим движением разрубает его надвое. — Видала?
Маргарита от души смеется, радуясь за сына:
— А платок-то чем виноват?
— Платок? Платок ничего, пустое, — смешно произносит Николушка.
Маргарита прижимает его к себе, плачет от счастья.
В домике Маргариты вечером Николай лежит в постели, бредит, мечется. Врачи осматривают его. За кадром голос Маргариты:
— Он учился в Пажеском корпусе. На Рождество приехал меня навестить. Простудился. Начался жар...
Врачи закончили осмотр Николушки, один из них подходит к Маргарите:
— Решительно нет никаких причин для беспокойства. Вот увидите, через пару деньков юноша поправится.
— Благодарю... Благодарю вас!.. — горячо шепчет Маргарита, раздает врачам деньги, и те уходят.
Спустя некоторое время. Рассвет. Маргарита сидит у постели больного сына. Он открывает глаза:
— Мама!
— Николушка! Тебе лучше?
— А где папа?
— Папа?.. — Маргарита растеряна. — Но ведь он погиб. Разве ты забыл?
— Нет, не погиб. Я только что видел его. Он стоял. Вот тут. Позови его, мамочка!
— Да что ты, Николушка, рано нам с ним встречаться, — говорит Маргарита.
Она начинает целовать лицо сына, целует, целует... Вдруг замирает, отшатывается, трясет сына:
— Николушка! Сынок! Сынок!
Но он уже неживой. Маргарита бросается к иконам, падает перед ними на колени:
— За что, Господи?! За что?! Почему Ты так жесток ко мне?! Почему так?! Чем я пред Тобой провинилась, чем?! — Она падает, катается по полу, впадает в забытьё, ей видится день венчания с Александром, сыплются цветы, во всем радость и ликование. Цветочные лепестки летят, летят, падают на беломраморный крест, растворяются на нем...
Маргарита и Елизавета скорбно стоят при кресте.
— Я и сейчас не понимаю, за что нам даны такие горести, — говорит Маргарита. Она глубоко вздыхает, смотрит светло и ясно на Елизавету. — Добро пожаловать в нашу вдовью обитель, новая обитательница Елизавета Орлова! В знаменательный день ты к нам поступаешь. День Бородинского сражения.
— Я так решила, что сей день самый подходящий.
— И сегодня он особенный, — добавляет Маргарита с лукавой усмешкой. — Пойдем. Там должны уже хлеб испечь. По моей рецептуре. С зернами кориандра. Поминальный. Ароматный. Нам всем, вдовам, в утешение. Пойдем пробовать.
Камера плавно поднимается вверх, над двумя бородинскими вдовами, не спеша идущими по саду обители.
И снова булочная, покупатель, которого играет сам Эол, протягивает деньги:
— Бородинский, пожалуйста.
Ему протягивают буханку, истыканную, как дробинками, зернышками кориандра. Камера наезжает и показывает бородинский хлеб крупным планом. Конец фильма.
— Великолепно, Эол Федорович, просто великолепно! — прошептала Марта Валерьевна, когда фильм кончился, посмотрела на мужа, сидящего в кресле в той позе, в которой она его оставила полтора часа назад. Вспомнилось, что у покойников может открываться рот, но Эол Федорович ведь не покойник, и у него рот плотно закрыт. Когда вчера в половине восьмого у него начался приступ, он позвал жену, она прибежала, он сидел на кровати, схватившись за сердце, и успел промолвить:
— А где... — Но тотчас застонал от боли, крепко сжав челюсти, и повалился навзничь.
— Что «где»? Что «где»? Да говори же! — воскликнула Марта Валерьевна, стала его трясти, он не отзывался, и лишь тогда она бросилась звонить по телефону.
И сейчас, глядя на мужа, она снова спросила:
— А что «где», Ветерок?
Ей стало так невыносимо жаль его, вспомнились рассказы о годах затмения, наступивших после съемок «Бородинского хлеба», как вместо славы, премий, фестивалей его травили, полностью перекрыли кислород, не давали никакой работы, как отворачивались многие недавние друзья, избегал встреч Герасимов: сам виноват — сам и расхлебывай, что я вечно с тобой нянчиться буду! Как Вероника то поддерживала его, то ругала за неосмотрительность, из-за которой машина, дача, поездки за границу и даже просто к морю становились несбыточнее несбыточности, мечтее мечты.
Марта Валерьевна подошла к мужу, тронула его за плечо. Ей показалось, что плечо теплое. Тронула руку — холодная.
— А ты что хотел? — сказала она ему. — Ведь меня у тебя тогда еще не было. Вот и не нужен был тебе успех без меня, понятно?
Палки в колеса фильму начали вставлять с самого начала, кое-кому очень хотелось, чтобы «Бородинский хлеб» получился подгорелым. Пленка приходила бракованная, оборудование ломалось, реквизит доставляли допотопный. Не давали массовку.
— Почему у Лукова в «Двух жизнях» охренеть какая массовка, пальчики оближешь, а мне фигушку? — возмущался Незримов.
— Потому что Луков это «Большая жизнь», это «Пархоменко», это, на минуточку, «Два бойца», — отвечали ему чиновники. — Снимите «Два бойца», народный фильм, и у вас будет все, что захотите.
В итоге Бородинское сражение ему приходилось снимать в дыму, чтобы не было видно, какая жиденькая массовочка. А получилось — попал в точку, специалисты одобрительно кивали: к полудню Бородинское поле так заволокло дымом, что сражались в кромешном чаду, как при солнечном затмении.
— Выходит, козни чиновников привели меня к достоверности! — ликовал любимец богов. — Всё, что ни делается, всё к лучшему.
И действительно, когда на советские экраны в 1959 году вышел фильм Кинга Видора «Война и мир» с чудесной Одри Хепбёрн, батальные сцены в нем выглядели хуже всего остального, какие-то поскакушки, не война, а игра в солдатики, зато незримовский дымище, в котором возникают и гибнут наши солдаты и офицеры, оказался куда убедительнее, в нем билась страшная правда войны.
Кстати, в том видоровском фильме Элен Безухову исполнила Анита Экберг, но там она не так впечаталась, как в «Сладкой жизни», и лишь потом вспоминалось: ах да, она еще Элен играла.
Но, снимая «Бородинский хлеб», Эол уже забыл и про Сильвию, и про то, как Сильвией целых полгода была его Жеже, и как у них, благодаря «Сладкой жизни», случился неожиданный медовый месяц, а точнее — бабье лето. Теперь Вероника сердилась на мужа, что он не взял ее на какую-нибудь роль:
— Что у тебя с этой Нечаевой? Что у тебя с этой Меньшиковой? Что у тебя с этой Музой?
— Ничего, просто они подходят на эти роли.
— Пусть испанец и для меня роль напишет!
— Так не бывает, солнышко.
— Чего?! Не бывает? Да сплошь и рядом. Ладно, меня все равно из Склифа не отпустят, пришлось бы за свой счет, а при наших финансах...
С Нечаевой у него ничего не было, но актриса ему нравилась безумно. Своей трепетностью, которой тогда он ни у кого не видел. Даже хотел плюнуть на несходство с Маргаритой Тучковой и поменять Эллу с Ниной ролями. Но нет, нужны были Нинины ясные, трагические глаза, плавные, а не порывистые движения, благородство.
Торопились очень. Постарались больше всего снять зимой, а к началу лета закончить съемки. Когда снимали осенние эпизоды, листья на деревьях подкрашивали. В бешеном темпе монтировали, наивно надеясь, что кто-то озаботится выпустить ленту на экраны тютелька в тютельку к 8 сентября, 150-летию Бородинской битвы. Но и тут фигушки! Когда худсовет назначили на середину августа, никогда не матерящийся Эол выругался в три этажа и пожалел, что не курит. Напился и зло твердил:
— Что за люди? Есть ли в них что-нибудь русское? За что, Господи?! За что?! Почему Ты так жесток ко мне?! Почему так?! Чем я пред Тобой провинился?!
Он понимал, что стремительно по скользкому грунту съезжает в пропасть, фильм могли выпустить в срочном порядке к юбилею, но юбилей пройдет — и на него всех собак спустят.
Гром грянул, откуда не ждали. На худсовет явился Куроедов, два с половиной года назад назначенный председателем Совета по делам Церкви при Совете министров СССР для усиления антирелигиозной кампании, затеянной Хрущевым. Спокойно, взвешенно он ломал «Бородинский хлеб», крошил его и разбрасывал голубям: