— Лестно, но лучше быть первым во второй категории, чем вторым в первой, — отказался Незримов.
— Остроумно, ничего не скажешь.
И Вася Шукшин здесь оказался, а Кочарян и Высоцкий, разумеется, на фильме по Аксенову. И все равно оравой покатили на Большой Каретный. Жеже наотрез отказалась:
— Ну ты соображаешь? Платоше завтра в школу.
— Прогуляет, ничего страшного.
— Не сердись, люблю тебя, ты молодец. Мне эта лента больше, чем предыдущие, понравилась.
— Честно?
— Ну говорю же! Хоть ты меня и не снимаешь больше.
Глава пятая
Звезда Альтаир
— Хорошо, что ты эту каракатицу больше не снимал, — подметила Марта Валерьевна, продолжая свое ночное бдение в спальне усопшего, но еще не мертвого мужа.
Какое ёмкое слово — «успение», оно означает, что не умер, а лишь уснул для мира сего.
Стрелки часов добрели до половины третьего, а у нее ни сна в глазу, словно выпила цистерну крепкого чая. После бессонной ночи откуда-то бодрость, стремление к какому-то подвигу, выдающемуся свершению. Его надо вернуть, непременно вернуть. В девять приедут помогать с организацией их золотой свадьбы, привезут продукты и выпивку в немереных количествах, а она добралась только до четвертого его фильма — где тут успеть?
Но ведь он умудрялся успевать, делал все за считанные месяцы, как Достоевский своего «Игрока». Вбегал в вагон движущегося поезда — излюбленный киношный прием, от которого Эол Федорович всегда плевался:
— Ну что они все одно и то же повторяют! Гарольд Ллойд сто лет назад провернул этот трюк и закрыл его. Нет, они снова, халтурщики!
Фильм, в котором Гарольд Ллойд забирается на крышу небоскреба, преодолевая все опасности и заставляя зрителей ахать, Незримов обожал, всегда пересматривал его при скверном настроении, говорил:
— Вот как надо карабкаться по этой жизни! Неудачник? А ты докажи им, что они неудачники, а ты заберешься и отхватишь свой приз в самом финале.
— А я твой приз? — спрашивала его Марта Валерьевна.
— А кто же еще-то? — обнимал и целовал он ее.
Волна теплых воспоминаний накрыла ее с головой, она подошла и поцеловала мужа в висок. Холодный? Да не сказать чтобы очень.
— Да, я твой главный приз, и ты это еще узнаешь, — сказала она, отправляясь смотреть очередной шедевр Незримова.
Что там следующее? «Звезда Альтаир»? О нет, только не это, как говорят в американских фильмах и уже у нас начали. Эту восточную залепуху Эол Федорович и сам не включил в компьютерное собрание своих фильмов. Только афиша на стене напоминает о том, что была такая позорная страница в его биографии великого творца. Два профиля — арабского парня и русской девушки — обращены друг к другу, между ними роза, под титрами обозначено: «Совместное производство СССР и ОАР».
— И название, Эол Федорович, киношно-банальное. Однако из песни слова не выбросишь. — И Марта Валерьевна набрала в интернете: «“Звезда Альтаир”. Смотреть онлайн в хорошем качестве». — Ну, рассказывай как на духу, что у тебя там было с этой красоткой, полумесяцем бровь? Как ее звали хотя бы? Фариза? Лейла? Гюльчатай? Была бы Гюльчатай Незримова.
Восточным сладостям предшествовали долгие советские горечи. Заглянув в мир авангардной живописи, Никита Сергеевич решил наведаться и в мир кино, где он давно намеревался навести порядок. Он и раньше внимательно отсматривал новые ленты, но нагоняя еще никому не давал. Ему не понравились «Летят журавли».
— Что это за шлюха? Бегает босиком, волосы растрепанные, готова под кого угодно лечь! — возмущался он героиней Татьяны Самойловой.
Но фильм получил гран-при Каннского фестиваля, и Хрущеву пришлось смириться.
Посмотрев первый фильм Тарковского, он снова негодовал:
— Откуда этот паршивец взял, что мы так детей на войне использовали? Еще бы показал, что у нас был свой «сталинюгенд». Не-не, никакого широкого проката!
А этот «сталинюгенд» хапнул себе «Золотого льва», прославил советский кинематограф, попробуй его теперь запихни под кровать.
И вот в начале нового года Хрущев просмотрел все вышедшие недавно фильмы — какие-то одобрил, на каких-то морщился и кряхтел, какие-то приказал перевести из первой категории во вторую, некоторые вообще выбросить на помойку. Дошел до «Бородинского хлеба».
— Как, вы говорите, фамилия? Ну-ну, посмотрим.
Посмотрев, помолчал, наливаясь гневом, потом заорал:
— Ну и какой же придурок пропустил это кино? Не зря мне товарищ Куроедов сигнализировал. Да тут целая бомба заложена. Под наше, товарищи, мышление. Незримов? Все ясно, товарищи. Неизвестный, Незримый, Непонятный, кто у нас там следующий появится? Ненавидящий? Неприятный? Нехороший? Приказываю: этого мне Незримова чтоб сделать еще более незримым!
Тотчас «Бородинский хлеб» целиком изъяли из проката, в котором он успел покрутиться всего два месяца. Режиссер Эол Незримов из второй категории попал вообще в нулевую, став запрещенным.
— Ну, следующий этап — по этапу, — мрачно пошутил Солженицын, коего случайно занесло на Большой Каретный. Недавно он опубликовал в «Новом мире» рассказ «Матрёнин двор», и все кипятком писали, а Эолу по-прежнему не нравилось, как пишет этот Исаич.
— Типун вам на задницу! — зло ответил Незримов, и все стали возмущаться, требовать извинений.
— И не подумаю! — взбеленился потомок богов. — Вы тут все такие... обласканные. Чего доброго, брезговать станете моей компанией. Пойду-ка я лучше... По этапу. — И он, пронзенный злобой, ушел из прославленной квартиры на Большом Каретном, уверенный, что навсегда.
Он постепенно привыкал к своему положению изгоя, к скудному заработку. удивительно, что с «Мосфильма» не выгнали, но держался на волоске. И дома полный разлад, точнее, дружеские отношения. Вероника не вызывала в нем никаких желаний, да и он в ней; похоже, у нее вообще кто-то появился, нашелся любитель, ведь известно, что Ренуар обожал подобных женщин, да и Рубенс сплошные гастрономические прелести прославлял.
Зато сыну теперь доставалось куда больше внимания, чем прежде, они буквально нашли друг друга. Платоша после «Гусарской баллады» и «Бородинского хлеба» бредил войной 1812 года, они вместе рисовали солдат в тогдашних формах; не по годам развитый, Незримов-младший много читал. Еще они подолгу мечтали о коммунизме, какой он будет, ведь Никита Сергеевич пообещал, что нынешнее поколение советских людей дождется этой люли-малины. Тут отцу приходилось подыгрывать сыну, ведь не мог же он сказать, как на самом деле относится к лысому идиоту, да и в завтрашний коммунизм не очень-то верил, даже в послезавтрашний. Когда-нибудь, может быть, да и то вряд ли.
— А бананы будут?
— Разумеется.
— У нас их научатся выращивать?
— Думаю, да.
А третий кран для газировки, а автомобиль у каждого жителя СССР, не говоря уж о велосипедах и мотоциклах, а производство солдатиков из любой эпохи, а докторская колбаса, способная регенерировать, отрежешь половину — наутро вновь целая, а размножающиеся пельмени, бросаешь в кипящую воду две штуки, а через десять минут там их сорок, а отдельная комната каждому гражданину Советского Союза, невзирая на возраст, а летучие жилетки, надел и летишь себе...
Это превращалось в мечты не о коммунизме, а о чем-то большем, о сказке, о волшебстве, о счастье безграничных возможностей, и невольно замышлялся грандиозный замысел фильма «Коммунизм». Это после недавнего райзмановского «Коммуниста». Нет, лучше «Дожили». Или, еще лучше, «Дождались». После «Не ждали» — самое оно.
На Большой Каретный его снова затащили, Вася Шукшин позвонил по телефону:
— Не валяй дурака, Ветродуй, все тебя ждут, соскучились. Кто еще правду-матку резанет? Тут Высоцкий про тебя метко выразился: Незримов у нас правдоопасен.
Там появилась новая симпатичная морда — Гена Шпаликов, по его сценарию Данелия начал снимать «Я шагаю по Москве», продравшись с царапинами через худсовет, на котором гундели, что какие-то непутевые парни и девка шатаются по столице страны победившего социализма, будто им не хрена больше делать. Незримов и Шпаликов, корчась от смеха, принялись нанизывать подробности сценария про светлое будущее.
— Давай назовем не «Коммунизм», а «Коммунизьм», — предлагал Гена.
— Тоже неплохо, только это уже полное непрохонже.
— Да оно и так непрохонже, так только, для ржачки, — ворчала жена Гены актриса Инна Гулая, своими огромными глазами покорившая зрителей в деревьях, которые были большими. Теперь у нее был большой живот: Шпаликовы со дня на день ждали прибавления.
— Да уж, поржать, больше мне ничего не остается, — вздыхал Незримов.
Вокруг него что-то делалось, замышлялось, создавалось, снималось, работалось, а он снова, как после «Не ждали», торчал на мели, выучился играть на гитаре и пел: «Плыли, плыли, вдруг остановка...»
Когда всей семьей отправились на премьеру «Деловых людей» Леонида Гайдая, Платоша живо смотрел первую часть, заскучал на второй, зато на третьей оторвался, хохотал так, что даже писканул, а потом спросил:
— Папа, ну почему ты не сделаешь такое же смешное?
— Я как раз только об этом в последнее время думаю. Послать все туда-то и снимать комедии.
— При твоем остроумии — запросто, — поддержала Жеже.
Но не про коммунизм ведь, а тогда про что? Да и дадут ли вообще снимать? Идеи роились и погибали, как сперматозоиды, не достигшие яйцеклетки.
Через неделю после «Деловых людей» Савинова позвала на премьеру нового фильма своего мужа Евгения Ташкова. До этого он снял две ленты — «Страницы былого» о революционерах Одессы и «Жажда», тоже про Одессу, только теперь про катакомбы во время войны. Посмотрев «Приходите завтра», Эол сказал себе: вот это мое, психологическая драма с заметным присутствием комедийного элемента. Любя юмор, Незримов понимал, что смешного в фильме должно быть столько же, как в жизни, время от времени. Часто, но не постоянно.
— Молодец, Катя. ей под сорок, а так убедительно сыграла восемнадцатилетнюю! — похвалил он жене ее подругу и односельчанку.